- Дневальный!- крикнул Фунтов. Вошел дневальный, толстый солдат Дудукин, с лица которого не сходило выражение тупого счастья. Дудукин считался образцовым солдатом, невзирая на толщину. Он плохо бегал, но его часто ставили в наряды,- он обожал мыть полы, ловко выжимал тряпку и вообще по-женски легко справлялся с непрерывным наведением порядка. Постричь кого-нибудь, побрить сзади шею, вырезать ножичком мужика с медведем Дудукин тоже был мастер.
- Тыщ-капитан-дневальный Дудукин по вашему приказанию прибыл!- рявкнул он с наслаждением.
- Это самое,- сказал Фунтов.- Поднимите мать и это. Препроводите там. Воды дайте. На тумбочке оставите отдыхающую смену. И нечего. Скоро вообще будет не канцелярия роты, а бардак номер четырнадцать.- Почему номер четырнадцать, никто не знал. Такая у капитана Фунтова была народная поговорка.
Солдатской матери Гороховой стало невыносимо страшно. Она впервые в жизни поняла, что внутри у этого человека нет совсем ничего, и именно поэтому он командовал сейчас ее сыном. Она поняла, как жутко должно быть ее сыну, окруженному этой совершенно нечеловеческой массой, кушающей вместе, спящей вместе, наматывающей портянки. Так же должна была чувствовать муха, убедившаяся, что к человеческим или мушиным чувствам липучки взывать бесполезно. Просить было нельзя. Надо было убивать, если получится, но солдатскую мать Горохову никто этому не учил. Оставался единственный выход - дать сыну превратиться в такую же биомассу, потому что выжить иначе было нельзя. Он должен был стать, как они, иначе он так и будет стирать себе ноги, рыдать, писать жалобные письма. Отпустить сына в биомассу было еще страшней, чем проводить в армию, но ничего другого не оставалось - солдатская мать почувствовала себя так же, как чувствует себя домашний подросток, впервые избиваемый шпаной. Он понимает, что его мольбы не возымеют никакого действия, что все всерьез, что его действительно хотят и будут бить и отвратить этого нельзя никаким поведением. Солдатская мать, шатаясь, вышла из ротной канцелярии. Приезжать сюда больше было незачем. Ее сын Горохов ничего еще не знал, надеялся на послабление, сердился на мать, что она так долго, и на себя, что ей приходится унижаться из-за его неумения быть как все. Кроме того, Горохов надеялся на гостинец. Он знал, что мать привезла пирожки и прямо с пирожками пошла к ротному. На гражданке он никогда не думал, что в день приезда матери, в час, когда в ее разговоре с ротным решается его солдатская судьба, его будут занимать пирожки. Но они занимали, он видел их ясно: если даже ротный ни на что не согласится, а такое возможно, хотя мать очень настойчива,- можно будет утешиться по крайней мере едой, только съесть надо быстро, ни в коем случае не брать с собой в роту. Все можно было перенести, только не зрелище материных пирожков, уплетаемых боевыми товарищами. Горохов верил, что мать сейчас к нему придет и его отпустят под это дело с геополитики, и, может, даже не запихнут назавтра в наряд по роте.
Он не знал, что мать его в это время, согнувшись, бредет по Баскакову в сторону автобусной остановки, дальше, дальше от бывшей школы, где стояла рота. У солдатской матери Гороховой не было сил еще раз видеть сына, смотреть в его глаза и обещать перемены к лучшему. У него не должно быть надежд. Если он сюда попал, он должен стать биомассой. Сумка с пирожками била ее по ногам. Автобус пришел через полчаса и, воя, повез солдатскую мать Горохову в райцентр, откуда ей предстояло сутки добираться до Москвы единственным поездом. Выл автобус, выла Горохова, выл ослизлый пейзаж за окном.
5
В это же самое время на плацу, раскисшем после трехдневного дождя, проходила строевая подготовка писателей, прибывших в Баскаково по разнарядке газеты "Красная звезда".
Писателей прислали к Паукову по двум причинам. Во-первых, он числился в лучших боевых генералах и обладал, помимо несомненного воинского таланта, идеологической выдержанностью. Он мог серьезно, обстоятельно рассказать о целях войны, о настроениях солдат и о неизбежном торжестве русского дела. Во-вторых, Баскаково было местом сравнительно безопасным - конечно, с писателями давно не церемонились, но империя не может считаться империей, если не бережет своих бардов. Война войной, а культурка культуркой. Писательскую бригаду сформировали в Москве и отправили на южнорусское направление, где они и застряли после начала боев - верховное командование категорически запрещало отпускать их назад. Конечно, прямой опасности не было - как-нибудь не убили бы, но ЖДы могли их перехватить, а этого главнокомандованию не хотелось категорически. К ЖДам и так перебежало слишком много мелкой литературной сволочи, купившейся на посулы свободы. Никакой свободы не дали, да и вообще к этнически чуждому элементу в ЖДовской армии относились недоверчиво,- по первому каналу прошел даже сюжет о том, как перебежчики живут у них на положении военнопленных,- однако среди писателей бытовал миф о хазарской вольности, и потому немногих преданных людей следовало беречь. В результате бригада патриотически ориентированных писателей в количестве восьми душ третью неделю сидела у Паукова на шее, жрала армейский паек и встречалась с рядовым составом.
Писателей хотели было поселить всех вместе, при штабе, но из Москвы пришла директива окунуть их в жизнь. После директивы гостей рассредоточили по избам, познакомили с ротными командирами, а командирам приказали обеспечить доступ московских литераторов к наиболее героическим рядовым. Ротные оказались в недоумении - выискать героев, достойных попасть на страницу "Красной звезды", в пауковской дивизии было трудно. Армия занималась по преимуществу шагистикой, геополитикой, чисткой оружия да разнообразила будни учащавшимися расстрелами своих.
- Вот, пожалуй, рядового Краснухина возьмите. Хороший рядовой,- смущенно улыбаясь, советовал взводный, старший сержант Касаткин.- Он подвигов больших не совершал пока… но находясь на посту, в карауле, произвел предупредительный выстрел, когда проверяющий намеренно не назвал пароля. Чуть проверяющего не застрелил, хороший солдат.
- Здравствуйте,- заискивающе говорил писатель Курлович, по происхождению полухазар, но убежденный государственник. Перед ним в Ленинской комнате сидел, положив огромные руки на круглые колени, красно-рыжий, краснорожий рядовой Краснухин.- Расскажите мне, пожалуйста, о вашем подвиге.
- Да чего ж,- смущенно говорил Краснухин.- Ну это… стою. И как-то что-то мне дремлется. Но думаю: нет, нельзя!
- А что вы охраняли?- спешил уточнить Курлович.
- Да это, как его… Грибок я охранял караульный!
- А, да-да, конечно,- мелко кивал писатель Курлович, спеша продемонстрировать знакомство с воинским бытом. Однако в очерке требовалась дотошность, а зачем нужен караульный грибок, Курлович понятия не имел. Может быть, речь шла о заболевании ног, поразившем караул, который теперь надо было охранять, чтобы грибок не принял эпидемического характера?
- Простите,- уточнил писатель после недолгого колебания,- а зачем все-таки нужен грибок?
- Ну это,- нехотя пояснял рядовой Краснухин, опасаясь уже, нет ли тут какого подвоха - может, его просто таким хитрым образом проверяют на знание устава?- Согласно пункта пятого Караульного уложения… Населенный пункт в сельской местности при постое взвода, роты, полка или иного воинского формирования должен охраняться ночным дозором часовых с интервалом в пятьдесят метров один от другого, снабженных караульным грибком каждый согласно параметрам грибка. Параметры грибка согласно устава пять в длину на три в ширину, высотой караульного столба два метра, для создания защиты охраняющего караульного от возможного дождя и шквалистого ветра, бурана, снежных хлопьев и жестокого града, в целях желательного предохранения личного состава от простуды, гнойных нарывов и иных форс-мажорных обстоятельств.- Краснухин перевел дух, Курлович неустанно строчил.- Ну и вот, и стоит грибок. Согласно параметров, сами выпиливали. А дождь хлещет - просто в душу и в мать!
- Любите мать?- с доброй улыбкой спросил Курлович.
Краснухин опять заподозрил подвох.
- Извините, это выражение такое…
- Я понимаю!- воскликнул Курлович.- Что же я, не русский?! (Как уже сказано, он был нерусский). Но мне хотелось бы деталь, понимаете? Что вы стоите под дождем на посту и вспоминаете мать.
Рядовой Краснухин в ту ночь и точно часто вспоминал мать, но к его собственной родительнице, рослой мосластой женщине из-под Воронежа, это не имело никакого отношения. Скорей уж его слова относились к таинственной матери всего сущего, которая и породила эту ночь, дождь и караульный грибок с его уставными параметрами.
- Мать моя в больнице санитарка,- смущенно пробасил Краснухин.- Отца с нами нету, а мать ничего, пишет.
- Ну и что вы вспомнили?- наседал Курлович, почувствовав живинку, яркую и сочную деталь.- Может быть, запах домашних котлеток? Не стесняйтесь, домашние котлетки - это же тоже часть нашего дома, нашей любви к малой Родине!
- Нет, мать все больше по картофельным,- признался Краснухин.- Лепешки такие, знаете, драники?
- Знаю, конечно!- радостно закивал писатель; драники - не грибок, материя знакомая.
- Ну вот,- задумался рядовой.- Голубцы еще иногда.
- Скажите, а помните вы руки вашей матери?
Краснухин вспомнил длинные руки своей матери с распухшими суставами и плоскими ногтями. Ему стало жалко мать, от которой он, конечно, мало видел ласки, но обиды на нее не держал. Все-таки она его не била, хотя следовало бы. Несколько раз он по молодой дурости залетел в детскую комнату милиции, один раз поучаствовал в ограблении ларька и чудом не попался,- в общем, если бы не армия, запросто мог бы загреметь в места не столь отдаленные; мать была как мать, не хуже, чем у остальных,- чего эта очкастая гнида прицепилась?