Это замечание открывает передо мной широкие горизонты - и новые, надо сказать. Высокие блондинки… Да действительно, его "новая" (пусть меня извинят, но по закону она еще не Келли) тоже высокая, насколько я знаю, и блондинка. М-да, блондинка… Такой блондинкой могла бы быть и я! Мне только было бы потруднее обмануть окружающих - я слишком смуглая. К сожалению, не повезло: я брюнетка. Маленькая брюнетка. И очень смуглая. Как цыганка.
Еще в двадцать лет Франси, как бы шутя, подчеркивал, до какой степени у нас разное происхождение, он говорил: "Понимаешь, я даже не знаю, как нам с тобой делать детей. Это смешение кровей, цветов, молоко с шафраном… Ой-ой-ой! Ничего хорошего из этого не выйдет!" А в другой раз, взяв мою руку, мою маленькую смуглую руку, и положив ее на свою, большую и розовую, он спросил: "Видишь?" Я видела: если смотреть на наши руки отдельно, то ничего страшного, но когда одна рука лежала на другой, разница бросалась в глаза.
Все это, впрочем, не очень-то меня занимало, я считала, что он шутит, - простое ребячество: любой юноша в его возрасте испытывает перед свадьбой желание избежать ее. Более того, чем яснее я понимала, что мы совсем не похожи, тем больше я была уверена, что мы любим друг друга. Теперь я сомневаюсь, что так было… Все его любовницы, по крайней мере те, в существовании которых он мне признавался, были блондинками, это правда. Блондинки как сказочные героини или как героини песен: с ними всегда "приятно полежать", - как будто мне это было неизвестно, это мне-то, специалистке по пастушьим песенкам, лубкам, клишированным образам? Блондинка… Неужели мой муж никогда не любил меня, считая, что я не в его вкусе?
Я совершенно не понимаю, когда и что было: время изменило свой привычный ход и потекло вспять. Все стало наоборот; не прошлое определяет мое будущее, им управляет будущее (то, что станет мне известно завтра): то, что станет мне известно, заставит изменить направление прошлой жизни, уложить ее на другие полки. Для того чтобы кинолента моей жизни обрела некую повествовательную связность, мне нужно пустить ее наоборот: пусть яблоко вернется на яблоню, а стрела вновь ляжет на тетиву…
"Путешествуй! - советовали мне. - Чтобы посмотреть на происходящее под другим углом, надо прекратить в какой уже раз пережевывать одни и те же истории. То, что кончено, - кончено… Уезжай!" Я попробовала. И заблудилась в пространстве точно так же, как во времени.
В Помпеях я вспомнила, как он водил меня там в первый раз: он расшифровывал для меня знаки, читал надписи. Когда ты ушел, я разучилась читать… В Тунисе мне вспомнился чай, который предлагали нам в Медине на базарах торговцы - несмотря на свою светлую кожу и голубые глаза, именно он добивался самых больших скидок. Когда ты ушел, я разучилась считать… В Алжире, где он прожил полгода, я отправилась на поиски следов его пребывания, я хотела найти его квартиру, но улицы успели перемениться - одна, без мужа, без вуали я не осмелилась спросить дорогу. Когда ты ушел, я разучилась говорить… Даже на Кипре, на этом древнем острове любви, куда он никогда не приезжал, и я побывала впервые, даже там, на Кипре, я видела только его! Разве приезжают на этот "остров любви" в одиночестве? Я же была в компании половины одного предисловия и одной четверти сценария. А поскольку я только и думала, как бы встретить призрак некоего мужчины в порту или на прибрежных скалах, то не смогла и трех слов изобразить на бумаге. Когда ты ушел, я разучилась писать…
Где бы я ни была, всюду я натыкалась на его отсутствие. Всюду, где мы проходили вместе, всюду, где он проходил без меня, где я проходила без него, и где тем не менее мы были вместе, потому что я все время с ним разговаривала, постоянно носила его в себе. Мне бы стоило отправиться на Шпицберген или на Землю Аделаиды, чтобы найти на свете место, где я не стала бы его вспоминать! И более того! Когда я не увижу его в этом месте, мне наверняка захотелось бы его увидеть. Там, где я нахожусь сейчас, его нет, и меня наполняет ощущение пустоты; чтобы забыть его, мне надо забыть себя. В течение тридцати лет он был моим "портом приписки" и единственным моим пейзажем - достаточно, по-моему, оснований чувствовать себя в своих четырех стенах как в ссылке и ждать от него новостей. Одной кровати, моей собственной кровати, хватает, для того чтобы я почувствовала себя как в чужом месте, а собственная комната, с тех пор как он ушел, кажется мне столь же далекой, как Камчатка… Чемоданы собраны.
"Любовь не сбивается с пути", - говорится в какой-то песне. Наверняка одна из тех старинных народных баллад, которым я посвятила свою диссертацию "Народные песни и образ женщины во Франции XVII века" - сто двадцать страниц… Из этих тысяч нот и слов, погребенных в моей памяти, иногда всплывают обрывки строф, мелодии припевов: "Если дружочек мой не вернется, останусь я вечной вдовой, вдовой любимого, который меня бросил, который меня бросил". Или нечто повеселее, почти в темпе овернского бурре: "Я вас так любила, муженек, так любила, так любила…" Значит, "не сбивается любовь с пути". Неужели? Тогда мне бы очень хотелось узнать, почему возникает эта любовь, на что она годна? "Он - отец твоих детей", - говорят мне. Если только в этом дело, то не велика заслуга! В двадцать лет "кандидатов на вдовство" хоть отбавляй. Я любила его просто потому, что он есть, как я люблю своих сыновей просто потому, что они существуют, а вовсе не потому, что они родились от непредсказуемой встречи некоего потомка английских бардов и дочки какого-то бродяги…
Тем не менее я не могу разобраться, где сыновья, а где их отец. Годы, люди, чувства странным образом накладываются друг на друга. Прошлой ночью мне приснилось, что я иду по какой-то заснеженной местности и ко мне подходят прохожие, которые только что видели моего мужа: "Этот Келли, Франси Келли, он ваш родственник? Старший сын, да?" От негодования я почти теряю дар речи, но эти люди показывают мне на рыжеволосого молодого человека, чья шевелюра на синеватом фоне кажется языками пламени, полыхающими у него на голове, она была такой давно, когда годы еще не наложили на нее благородной патины старого золота, которая всех так восхищает сегодня; тогда же его волосы были действительно рыжими, полыхали, как воинственная медь, эти волосы струились у меня между пальцами, и на каждом пальце было по кольцу с рубином… Той ночью мужу из моего сна было двадцать лет! Однако тем, кто меня в том сне расспрашивал, я сказала: "Нет, этот молодой человек не мой сын… Это мой муж". И тут же испугалась - такой молодой муж, когда мне столько лет! И бросилась уточнять: "Вернее, не мой муж, а мой бывший муж. Бывший". Как будто это уточнение могло исправить сложившуюся неловкость. Когда я проснулась, смогла ли я понять, что происходит?
В первом своем рассказе я сделала из него брата моей героини, в первом романе - ее любовника. Он же в то время всем повторял, что я - сестра его души. Он вырос, сестра ему больше не нужна. Да и душа тоже - тела вполне хватает…
Для меня же ничего не изменилось: я видела во сне того молодого человека, я по-прежнему укачивала его, баюкала собственные воспоминания. Возможно, придет и время презрения, равнодушия, но пока что чувства захлестывают меня. Да что я говорю "захлестывают", я в них просто потонула: если я вдруг узнаю о его давней измене, если слышу, как он говорит мне что-то обидное, если мне показывают, как он вышагивает под руку с какой-нибудь девицей, первым моим порывом остается позвать его, броситься к нему и спрятаться у него на груди, рассказать, как мне тяжело, чтобы он меня утешил. Мне бы хотелось спрятать лицо у него на груди и плакать в совершенно неоправданной надежде, что он излечит раны, которые сам же и нанес: "Ну, иди сюда, моя Кати, моя Катюша, иди, дай я тебя обниму!" Он был моим любовником, моим другом, у него я ищу лекарство против него самого…
Слава Богу, что он дает мне и противоядие! Я всегда могу рассчитывать на его поддержку, если надо вырвать из моего сердца эту любовь, которая упорна, как сорняк. Ложь, унижения, он неустанно трудится над тем, чтобы разрушить мои последние иллюзии, и его склонность к предательству всегда одерживает верх над моей склонностью к прощению. Лучший способ борьбы с ним - это он сам.
Мне достаточно начать вспоминать. О том дне, например, когда он пригласил меня обедать, чтобы отметить годовщину нашей свадьбы - двадцать пятую… Я тогда еще не знала о существовании квартиры на Шан де Марс, но дома он бывал редко, это невозможно было не заметить: "командировки", "деловые обеды" и ложь сменяли друг друга в столь быстром темпе, что дома он не проводил ни одного вечера. Впрочем, за три месяца до этой серебряной свадьбы, воспользовавшись тем, что мы стояли на перроне и мой поезд должен был вот-вот отойти, он сказал мне после долгого поцелуя: "Вообще-то надо было бы что-то решить… Что ты предпочитаешь - развод или живем отдельно?" Двери уже закрывались, не ослышалась ли я? Он что-то сказал? Конечно, мне послышалось… Но на вокзалах, на улице, в переходах метро я начала забывать, куда иду, не могла найти собственного дома в деревне, находясь от него в двух шагах.
Развод или живем отдельно? Прошла не одна неделя, прежде чем он снова вернулся к этому разговору. В свете мы нее еще слыли за семейную пару, я носила его имя, но у нас уже были "разные дома", а я еще этого не знала… Мы отправились праздновать нашу серебряную свадьбу. Серебряную, как серебряные слезы на обивке гроба. Носила я тогда только черное. Поминки, траурная церемония, я оплакивала то, что мне самой еще не было ведомо.