Перебирая в уме последние месяцы, он делал предположения, вспоминал. Что бы это могло значить? Он припомнил последнюю стычку с Меерсоном, который обвинил его, Лузина, в потворстве середняку и в недостаточной жесткости в деле выявления скрытых доходов. Однако Лузин не мог обвинить себя в этом. Уезд был на лучшем счету в губернии не только по налогу и самообложению, но и по займу. Отношения с Меерсоном особенно обострились после того, когда Лузин, узнав об аресте в Ольховице, пытался помочь Прозорову.
Прозоров в письме из уездной камеры обратился к Лузину за помощью, объяснил, что произошло, недоумевал и возмущался. Он не упоминал в письме о своей прошлой, известной Лузину революционной деятельности, и это Лузина особенно зацепило, заставило обратиться к Меерсону. Но Меерсон лишь обвинил Лузина в потворстве бывшим буржуям. Прозоров был отправлен в Вологду. И вот теперь Степан Иванович ощущал не то чтобы угрызения совести, но какую-то неловкость, недоговоренность. Сейчас он ничуть не жалел шибановского попа, который ездит на паровозе. Но арест и высылка Прозорова как-то раздражали его. Он все время пытался забыть об этом случае.
И никак не мог забыть… То ли от постоянных недосыпаний и усталости, то ли от монотонного стука и укачивания Степан Иванович наконец заснул, все отодвинулось куда-то и размылось.
Он не знал, сколько времени длилось это состояние. Проснулся от странной устойчивой тишины. Поезд безмолвно стоял на какой-то станции, только далеко впереди слышалось редкое отчихивание паровоза, даже храп спящих пассажиров был теперь редким.
В тишине, совсем рядом, негромко и не спеша разговаривали. Мужской голос, по-домашнему хрипловатый, слышался в тишине.
Кто-то другой поддакивал, слушал.
- А вот один раз дело было…
- Да.
- Под Кадниковом…
- Да, да.
- Мужик-то, значит, пил. Так пил, что никогда не просыхал. С чего уж он, право, не знаю. Все пропил.
- Это оно так.
- Начал из дому таскать…
- Последнее дело.
- До чего допился, ни снять, ни оболочи. Ничего нету. Сидит, эх, говорит, за рюмку бы душу черту отдал. А черт, он ведь что? Как тут и был. Рыло выставил: "Давай!" - "Больно, парень, дешево, мужик-то говорит, за рюмку-то". - "А дешево, дак и говорить нечего, у меня делов хватает". - "Ладно, не убегай, больно уж занослив, - мужик черта остановил. - Вот месяц будешь вином поить, душу отдам". Сговорилися. Дело пошло. Мужик пьет, черт вино припасает. Подходит, значит, срок, мужик затужил…
- Знамо дело.
- Оно так, хоть кого возьми, - слушатели выражали сочувствие.
- Женка спрашивает: "Чего невеселой?" - "Да вот, душу пропил, не знаю, чего и делать. Идут остатние дни".
- А та чего?
- Да, да, чего баба-то?
- Баба заругалась сперва: "Леший тебя дернул! Головы-то нет. Давай, грит, душу-то мне". Мужик радехонек. Подал. Баба душу на сохранение взяла, под замок заперла.
Лузин совсем проснулся, слушая рассказчика.
- Тридцатого числа черт бежит к мужику, копытами стукает. "Подавай, про что говорили!" - "Нету". - "Куды девал?" - "А вон с женки спрашивай". Черт к бабе: "Где мужикова душа?" Баба говорит: "А три задачи исполни, не скажу слова, отдам". - "Какая первая?" Она блоху изловила: "Вот, научи пешком ходить". Черт и давай блоху учить. За ноги-то ее дергает, блоху-то, ноги у нее перестанавливает. Как отпустит, блоха фырк! И нет. Фырк - и нет. До чего доучил - сдохла. "Ну, какой сухорукой, - баба говорит, - пичкался, пичкался, а толку нет". - "Какая другая задача?" Баба волосину с лобка выдернула: "Сделай прямую!" Черт давай стараться. Так и сяк волосину прямит, утюгом-то гладит. А волосина все колечком…
Послышался придушенный сдержанный смех, рассказчик притих на время. Третья задача была совсем неприлична. Но все было так всерьез обрисовано, что Лузин тоже едва не расхохотался. Мужики негромко в меру посмеялись, притихли, видать, стыдясь.
- Вот. А ты говоришь.
- Чево?
- Да это…
- Чево этого?
- А, ладно. Проехало.
Поезд и впрямь пошел. Оказалось, что про три задачи слушали не только соседи, потому что заговорили сразу не в одном месте. Степан Иванович заметил про себя, что разговор завязался и с другой стороны. Из-за стука колес он не мог разобрать все точно, но было ясно, что эти соседи обсуждали что-то серьезное. Один доказывал, что нынче можно жить и рук не мозолить, другой не соглашался, а третий поддакивал и тому и другому.
- Пошто мне на земле работать? Маяться-то? Уйду на лесозаготовки, там хоть знаешь, за что робишь.
- А и примут. Ведь то и требуется.
- Всех бы переводили на жалованье, и дело с концом! По справедливости.
- Вон все про колхоз твердят, - включился другой голос. - Да мы и сами колхоз-то учредили. И быка сообща завели и кредит. Ан нет, это не тот колхоз. Вы, говорят, дикий колхоз, вступайте в другой, у вас коллектив не тот.
По вагону с того конца шел кондуктор, легонько стукал футляром для флажка по ногам и по спинам спящих.
- Вологда, граждане, скоро Вологда.
Люди окончательно запросыпались, зашевелились, вагон оживился от зевков и от кашля.
- Сенокос видел во сне, - объяснил мужичок, спавший на средней полке. Он хотел, видимо, перекреститься, но раздумал, слез, расчесал бороду адамовым гребнем. Снял с полки скрипучую корзину, сплетенную в виде сундучка.
Поезд остановился. Лузин с портфелем под мышкой спрыгнул на скрипучую, посыпанную шлаком бровку. Дождя здесь не было. На Вологде-I мерцали редкие электрические огни. Но напротив вокзала было еще светлее.
На перроне стояло десятка два рабочих, видимо, из ТМВ, как сокращенно именовались Вологодские мастерские тяги. "Что это? - с недоумением размышлял Степан Иванович. - Кажется, митингуют среди ночи". Вдоль перрона стояло по стойке "вольно" подразделение 10-й расквартированной в Вологде дивизии. За редким милицейским оцеплением виднелась группа губернского руководства.
В длинной шинели ходил подив 10-й Степанов. Сутуловатый, низкорослый секретарь губкома Иван Михайлович Шумилов разговаривал с Фоминым - заведующим отделом по работе в деревне. Лузин хорошо знал Шумилова еще по совместной работе в Устюге. Они считали себя друзьями. Кругленький, словно мальчишка, Фомин, в светлой, окладистой, но редкой бородке тоже был низкоросл. Рядом с Фоминым стояла толстенькая симпатичная зав. женотделом Нижник - всеобщая любимица губкомовцев.
Степан Иванович подошел поближе, гадая, что бы это могло значить. Милиционер остановил его:
- Товарищ, сюда нельзя! Стойте здесь.
Лузин улыбнулся и неожиданно для себя сказал:
- Я к Ивану Михайловичу.
Милиционер пропустил, козыряя коротким броском руки.
Шумилов оглянулся, несмотря на близорукость, узнал Лузина. И быстро пошел навстречу.
- Это я тебя вызвал. Как с ночлегом? - Шумилов поздоровался за руку. Он говорил и спрашивал, не дожидаясь ответов. - Ну, у меня ночуешь, коль не побрезгуешь.
- Что ты, Иван Михайлович.
- А что? Очень хорошо заночуешь.
Лузин не успел ничего ответить. К платформе, тяжко отфыркиваясь, подходил паровоз, за паровозом виднелись вагоны. Раздалась зычная команда "смирно". Все замерли.
- А кого же встречают? - спросил Лузин, здороваясь с Фоминым.
- Ты что, не знаешь?
- Не знаю.
- Нет, кроме шуток? Ну, Степан Иваныч…
- Кроме шуток…
- Лашевич. Тело Лашевича, - Фомин неопределенно кашлянул. - Везут с Дальнего Востока в Москву.
- Что… Того самого Лашевича?
- Тело Лашевича, - повторил Фомин. - Была телеграмма наркома путей сообщения.
Подив Степанов вскинул руку под козырек, траурный поезд остановился. Лузин повернулся, миновал оцепление и пошел к выходу на привокзальную площадь.
…Не желая беспокоить дежурного в губкоме, Степан Иванович пришел ночевать в Дом крестьянина. Он как-то любил это занятное заведение и частенько ночевал именно тут, среди мужиков, приезжающих в город из самых глухих деревень губернии. Обычно, сделав свои дела, набродившись по учреждениям, ночлежники собирались сюда вечером. Они перебирали перстами журналы "Безбожник", судили, рядили. Усердно слушали по радио беседы агронома Зубрилина, бережно передавали друг другу наушники.
Сейчас все они давно спали. Степан Иванович прошел через коридор, где висел новый плакат, написанный на обойной бумаге: "Только через машинизацию мы достигнем коллективизации и избежим бесхлебицы!"
Дежурная отвела Степана Ивановича в угловую комнату и указала свободную койку. Лузин разделся и лег. "Да, но зачем я понадобился Ивану Михайловичу?" - подумал он под конец. И заснул с ощущением интереса ко всему завтрашнему.
XIV
Секретарь Вологодского губкома Иван Михайлович Шумилов, потомственный речник из Великого Устюга, один из немногих губернских большевиков с дореволюционным партийным стажем, был по натуре своей мягок и терпелив. Обстоятельство это совсем не противоречило его активной практической деятельности. Еще в 1905 году Иван Михайлович возглавлял выступления Великоустюгских речников против самодержавия, за что и отсидел срок в Усть-Сысольской тюрьме. Октябрь 17-го застал Шумилова тоже в Устюге. Иван Михайлович несколько лет работал председателем Северо-Двинского губисполкома и секретарем губкома. Он все время ощущал недостаток образования. Потому с таким воодушевлением и поехал учиться в Москву. Марксистские курсы, где он учился, пролетели стремительно, он не успел оглянуться, как вновь оказался на практической работе, теперь уже секретарем Вологодского губкома.