Уже читалась молитва на освящение елея. Народ прибывал, многие стояли со свечами в руках. Умирающий ощутил свое последнее удивление: это ведь он умирает и это его соборуют, он, который творил этот обряд сотни раз. Что же такое он?
И отец Ириней впервые в жизни ощутил себя в третьем лице.
Это было так нелепо, так мучительнося и открыл глаза.
Перовский стоял над ним и, мигая красными глазами, произносил молитву. Сознание отца Иринея прояснилось, он на минуту вернулся вспять, к самому себе, ко всему окружающему и зашептал. Отец Николай наклонился ниже.
- Простите… - разобрал он скорее по движению губ умирающего, чем по его голосу. - Простите меня, отец Николай… что не дал благословения… что…
Больной, теряя сознание, замолк, провалившиеся глаза потухли и скрылись. Отец Николай продолжал читать, беря после каждого чтения лучинку с намотанной на нее белой тряпочкой и помазывая елеем лицо, руки и грудь умирающего. Мутные редкие слезы скатывались по лицу в рыжую бороду. Николай Иванович глотал окончания молитвенных слов. Не дождавшись седьмого помазания, не раскрыв Евангелия над головой соборуемого, он приложил крест к остывшим губам отца Иринея. И отошел - сутулый, громадный, встал в угол, потом прошел в прихожую-кухню…
В комнате набралось много людей, все тихо молились. Отец Ириней еще минут десять неподвижно лежал, потом вдруг шевельнул левой, после правой рукой, выгнул шею, тихо всхрапнул и вытянулся.
Все было кончено, кто-то из женщин запричитал. Горбатая Маряша сложила руки умершего.
Таня уже щепала лучину, чтобы согреть самовар для обмывания. Люди расходились, крестясь и вздыхая.
Отец Николай окаменело сидел в кухне-прихожей, когда в раскрытых дверях встали двое. Беспомощно и близоруко моргая, Меерсон платком протирал очки, за ним, вытягивая шею, стоял Скачков.
- Квартира Сулоева?
- Да. - Отец Николай медленно повернулся к ним. - Что вам угодно?
- Где он?
Отец Николай молчал.
- Есть решение схода о выселении благочинного Сулоева из пределов волости.
- Решение? Решение ваше не действительно… - сказал отец Николай. - Вы опоздали, молодой человек!
Голос сорвался было, но отец Николай пересилил себя:
- Да… опоздали… ибо уже переселен отец Ириней…
- Куда он переселился? - Меерсон повернулся к Скачкову. - Найти! Догнать немедленно! Где Микулин?
- Вам не догнать… - хрипло проговорил Николай Иванович.
- Пуля догонит, - сказал Скачков весело.
- Паскуда… - Николай Иванович вскочил, заслоняя вход в комнату. - Прочь!
Он сграбастал в одну руку Скачкова, в другую Меерсона, стукнул их головами и поволок в сени. На крыльце он развернулся, ударил каждого по очереди коленом под зад. Меерсон кубарем полетел с крыльца, а Скачков устоял на ногах, но чуть не ткнулся носом в дровяную поленницу. Опомнившись, он расстегнул кобуру, в то же время из-за палисада вывернулся председатель Ольховского ВИКа Микулин, метнулся на крыльцо. Как-то по-домашнему, негромко хлопнул скачковский "бульдог". Николай Иванович оттолкнул Микуленка, спрыгнул с крыльца, схватил стоявшее у заборчика коромысло и со свистом взмахнул им в воздухе. Скачков, Меерсон и Микулин отпрянули в угол. Они начали совещаться, что делать дальше.
Николай Иванович тоже остановился. Он думал что-то. Плюнул, замотал большой рыжей головой и поискал взглядом обидчиков:
- Ладно… Не упекли еще? - Он захохотал. - Ну да что… Всё одно упекёте. Только, чур, не трогать до вечера! Приду сам…
Он хотел еще что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и прямо по грядкам пошел к дому Данила Пачина.
* * *
Под вечер отца Николая на укомовской лошади увезли в уезд. Незадолго до этого Митька Усов на двуколой коммунарской телеге, охраняемый Скачковым, увез Владимира Сергеевича Прозорова. Зав. АПО Яков Меерсон и секретарь укома Ерохин поехали верхом.
XIII
В начале сентября 1928 года заведующего уездным финотделом Степана Ивановича Лузина письмом вызвали в Вологду.
Дождливым и темным вечером Лузин на уисполкомовской бричке добрался до станции.
У переезда Степан Иванович отпустил ездового и пошел к станции пешком. Все время моросило, лузинский макинтош спасал только от проливного дождя. Было зябко.
Степан Иванович с портфелем в руке торопился вдоль линии, когда его окликнули:
- Степан Иванович?
Лузин оглянулся. Человек пять мужиков грузили лесом платформу. Они закатывали веревками еловые бревна. Большая громоздкая фигура приблизилась к Лузину, и он узнал шибановского попа. Встреча была неприятной для Лузина.
- Вы, что ли, Перовский?
- Мы! - отец Николай подошел, но у него хватило такта не здороваться за руку. - Закурить нет ли?
Лузин уже два месяца не курил, но папиросы в кармане носил.
- Вот благодарствую! - обрадовался отец Николай, раздирая пачку большими замерзшими пальцами. - Замерз яко пес.
- Вы что тут? - Лузину хотелось уйти, но он не мог уйти. - Где охрана?
- А мы без охраны! - сказал отец Николай, прикуривая. - Нам бежать некуда…
- Ну, ну.
- Не бывали в Ольховской волости? В Шибанихе! Наверно, моя матушка-попадья уже замуж вышла… - поп засмеялся, закашлял. - Вы за что, Степан Иванович, меня упекли?
- Заслужил, видать.
- Хм… заслужил, - отец Николай горестно покачал головой и твердо, глядя в упор, проговорил: - Помяните меня на этом месте, Степан Иванович, Игнатий Сопронов и вам покажет где раки зимуют. Не минует и вас чаша сия!
Отец Николай двинулся к платформе, откуда с любопытством глядели его новые сопричастники.
Степан Иванович, разозленный, ругая себя за то, что остановился, пошел к станции. Надо было тотчас забыть эту широкую, в мокром ватнике спину, эти громадные, замерзшие и оттого неповоротливые пальцы. И он сразу выкинул бы из головы эту нелепую встречу, если б опять не вспомнился Владимир Сергеевич. Прозоров был самым больным местом в душе Лузина. Он сознавал это с полной ясностью. Он хорошо помнил все разговоры и споры с ним, и то, что случилось, косвенно как бы доказывало правоту Прозорова в этих спорах и его, Лузина, неправоту. И это особенно ущемляло Лузина. Придерживая портфель, он открыл вокзальные двери.
Поезд вот-вот должен был прийти, у кассы кипела давка. Лузин по командировочному удостоверению, через дежурного, взял билет, вышел опять на перрон, где по-прежнему моросил дождь. Поезд наконец пришел, и Лузин кое-как пролез в вагон. Сесть было негде. Степану Ивановичу уступил место какой-то любезный бородатый мужик, который поставил на полку свою сплетенную в виде сундучка корзину и улез наверх.
Уже смеркалось взаправду, а поезд все еще почему-то стоял.
Люди недоумевали и делали предположения, обращались к кондуктору, тот ничего не знал. Прошло минут двадцать. Степан Иванович вышел к подножке, чтобы выяснить, в чем дело. Дождь, теперь уже в темноте, по-прежнему моросил, в двери вагона дуло холодом. Лузин услышал шум в темноте у вокзала, какое-то движение, но тут поезд пошел. Мокрый железнодорожник на ходу вскочил на подножку. Он занял место Степана Ивановича. Лузин долго стоял в тамбуре, потом прошел в вагон и вдавился между железнодорожником и какой-то ядреной женщиной.
- Дак чево сделалось-то? - спрашивал железнодорожника мужичок со второй полки.
Железнодорожник рассказал, почему задержали поезд. Оказывается, кто-то угнал со станции маневровый паровоз, застопорил путь.
Пока догоняли паровоз на дрезине и разбирались, что и как, поезд не мог следовать дальше.
- Ох, хой, хой! - дивился с полки мужик. - Дак это кто такой фулиган?
- Говорят, поп.
- Да ну?
- Из арестованных, - объяснил железнодорожник. - Лес грузят на станции. Он, значит, поп-то, видать, замерз, промок на дожде. Ну, и вздумал погреться, полез в паровоз.
- Ишь, нашел место.
- Неужто совладал с паровозом?
- А долго ли? - железнодорожник закурил. - Реверс там, пар пустить. Он, видно, ручку-то покрутил, ну, паровоз и пошел. Ладно хоть недалёко уехал.
- Так машинисты-ти где были?
Железнодорожник не ответил, может, он и был машинистом. Но мужика со второй полки очень заинтересовало все это, он не унимался:
- Дак он чего, и остановил сам?
- Сам. Наверно, обратно крутнул, ручку-то. На дрезине подъехали, он вылезает, весь вымазался, хохочет. Что, говорит, испугалися? Я, грит, хотел вперед, к светлому будущему.
- Вот будет ему вперед.
Степан Иванович слушал с любопытством. Стало как-то веселее, когда он представил попа Рыжка командующим на паровозе. "Ну и верзило! - подумал Лузин. - Кто бы еще додумался?"
Вагон качало из стороны в сторону. В его душной утробе, освещенной свечным фонарем, колыхались неспокойно спящие люди.
К ночи сморило всех, настигло, угомонило… Спали кому как повезло: кто лежа на полках, кто сидя вплотную на лавках, а кто и на полу, ничком, либо на корточках. Поезд шел нехотя, словно не желая мокнуть под дождем в темноте осенних полей. На каждой паре рельсовых стыков вагон клевал носом, дважды сотрясался, и колесный стук мешался с храпением спящих. Пахло просыхающей парной одеждой, сапожным дегтем, воздух был несвежим. Степан Иванович сидел между все еще мокрым железнодорожником и обширной бабой, которая, перемогая сон, никла большой головой, задремывала, но тут же, спохватившись, пробуждалась опять.
Лузин тоже хотел было поспать хотя бы и сидя, но мысли, цепляясь одна за другую, не пускали дремоту. Он не знал, зачем его вызвали в губком, чувствовал, что вызов не сулит ничего хорошего.