– Ой, а вдруг джинсы завезли? Американские? – мама Толика мечтательно сложила руки на груди. – Как думаешь, мне пойдут джинсы? Я не старая уже для них? – она кокетливо покрутила боком перед мужем.
– Не старая, – хохотнул муж, хлопнув ее пониже спины и слегка погладив приятные выпуклости. Покончив с интимной близостью, они, тем не менее, как бы ради приличия поддерживали внешнюю видимость сексуальных заигрываний. – Будут у тебя и джинсы, если захочешь. Будешь у меня самая модная в округе.
– Только буду? А сейчас я разве еще не самая модная? – наигранно надула она губки, ожидая заслуженного комплимента.
С мужем они могли обсудить, где было лучше, в Хосте или в Пицунде, в Сочи или Гаграх, и куда поехать этим летом; что кому купить к ближайшим праздникам или ко дню рождения Полезного Большого Человека. С мужем и дочерью она чувствовала себя нужной, интересной, востребованной.
А с сыном? С сыном так не поговоришь. "Ты есть будешь?" Или – "уроки сделал?" "Учитель приходил?" "Лекарство свое пил?" Вот и все вопросы. Ни магазинов, ни парикмахерских, ни модных журналов, ни курортов… ничего интересного. Спроси ее, она вообще не знала, что его на самом деле интересовало и о чем он думает. Сидит себе в комнате и молчит по большей части. Спросишь – ответит. Вежливо, с улыбкой. А сам ничего не расскажет, и у нее не спросит. Как бирюк какой…
Хотя наказание было не по делам суровым, мальчик Толик плакал в тот раз больше не от физической боли, к которой давно притерпелся, а от обиды и жалости к себе. И он плакал тайком потом еще несколько дней, затаив в душе до времени зло.
Он мечтал, что вырастет и когда-нибудь отомстит родителям за все свои пережитые мучения. Мечтал, чтобы они поскорее состарились и стали больными и беспомощными, или чтобы, не дожидаясь старости, с ними произошел несчастный случай. Ведь попадают же люди в аварию, и весьма часто. Только не совсем, нет, не до смерти, а так, только до койки, до инвалидности, до полной беспомощности. И тогда бы он на них отыгрался. Тогда бы показал, наконец, свою власть! Тогда уже они бы заискивающе заглядывали ему в глаза и боялись каждого его шага. Он бы нашел врача, придумывавшего для них самые мучительные, самые болезненные процедуры. Они бы корчились, молили о пощаде, а он смотрел бы, потирал от удовольствия руки и говорил, как говорили ему: "Это все для вашего же блага, я для вас стараюсь, а вы еще и не благодарны".
Хорошего мальчика Толика били, и довольно часто. Отец лупил его беспощадно даже при малейшем подозрении, что сын отвлекся от учебы и забыл о своем предназначении вывести семью в высшее общество. А мальчик Толик не отвлекался никогда. Его бедная голова не знала отдыха, всегда работая с непосильной для нее нагрузкой.
У него не было суббот и воскресений, каникул и праздников. В те дни, когда другие дети могли себе позволить гулять и веселиться, просто носиться по улице, ходить друг к другу в гости, гонять на великах или снегокатах, в зависимости от времени года, к мальчику Толику приходили дополнительные репетиторы и натаскивали его, как собаку на след, по несметному количеству предметов школьной программы, дебри которой ему, волею судеб, приходилось проходить на чужом, нелюбимом языке.
Весь шестой класс порки следовали одна за другой. Следы на теле? Конечно же, они были. А кто их видел? Что подозрительного в том, что мальчишка носит физкультурную форму не в отдельной сумке, а на себе, под одеждой, чтобы не оголяться перед всеми в раздевалке? Да половина ребят так делали. Понятное дело: стянул с себя школьную форму – и все, к уроку физкультуры готов. Лишь в старших классах папа мальчика Толика с телесными наказаниями стал осторожнее. Чем ближе к призывному возрасту, тем чаще забирали мальчишек на медкомиссию в военкомат, и могли бы возникнуть лишние вопросы, что за следы, то да сё.
Никто и не подозревал, что в этой, приличной с виду семье, с приторно улыбчивыми, милыми родителями, с деликатесной едой и отдельной комнатой для занятий, жизнь ухоженного и чистенького мальчика была похожа на ад. Тирания отца при молчаливом потворстве матери душила его как могильная плита.
К концу шестого класса у него стал часто болеть живот, и врачи поставили гастрит.
Теперь в их домашнем, забитом вкусностями холодильнике, отдельно стояли судочки с его пресной, неаппетитной диетической едой. Мать не преминула по этому поводу еще высказаться, мол, с тобой одни хлопоты, еще и с дополнительной готовкой возись теперь.
Временами отец с сомнением и даже легкой жалостью смотрел на сына и думал, может, еще одного родить? Другого? Может, тот, наконец, потянет? Ведь не старые же вроде. Потом переводил взгляд на кукольное лицо жены с выщипанными в ниточку бровями, на залитые лаком высокие валики светлых, вытравленных краской, волос, с тугими пружинками локонов на висках и обреченно вздыхал: нет, от осинки не родятся апельсинки… и третий будет таким же.
И после этих мыслей он только с новой силой наседал на несчастного сына.
Мальчик Толик был не боец. Открыто противостоять отцовской воле он не посмел, а покорился, но сам стал придумывать себе пути выживания, понимая, что иначе не справится. Он и с одним английским-то едва жив был, а с двумя языками не справится – совсем пропадет. И он придумал.
В классе было много отличников, как-никак спецшкола, а там нетрудно найти умных. Трудно найти отзывчивых. Там каждый за себя. Аня была не только одной из самых умных, но и доброй, да к тому же учительская дочка. Поэтому выбор почти сразу пал на нее. Толик стал чертить круги вокруг нее, все сужая и сужая диаметр окружности, словно затягивая кольцо.
В седьмом они уже приятельствовали, не более того. Он, не обращая внимания на насмешки, таскал ее, набитый учебниками, портфель до остановки, провожал до бассейна и встречал обратно, держал над ней зонтик во время дождя и бегал за мороженым для нее на большой перемене. А она по-приятельски частенько давала ему списать сложную контрольную или помогала с сочинением. Ее родители не противились, даже поддерживали. Мальчик Толик производил хорошее впечатление и имел надежную репутацию. За дочь можно было не волноваться.
– Анюта, ты куда? Поздно уже.
– Мы тут с Толиком, погуляем в парке.
– Ах, с Толиком?.. Ну, ладно тогда, ладно, гуляйте… с Толиком можно, – соглашались успокоенные родители.
Когда Аня решила нагонять подруг в амурных делах, мальчик Толик почувствовал, что ему дан зеленый свет, и стал более активным. Не навязчивым, не назойливым, вовсе нет. Его ухаживания завораживали своей книжной правильностью и безупречной романтичностью. Наивные девушки и не догадываются, что любой циник в образе романтика даст фору последнему, ибо его романтизм идеален, прагматично просчитан и предсказуем. Каждое его движение, каждое слово должно попасть в цель. Он предупреждает любое желание своего объекта, вызывая этим восторг и любование, и, в конце концов, доверие и любовь к себе.
Конец восьмого класса и весь девятый они с Аней встречались, привычно держась за руки, гуляли в парке, традиционно обнимались в кино и обстоятельно, как и положено влюбленным, целовались на прощание перед ее дверью.
Он значительно улучшил свою успеваемость и даже, к своему собственному удивлению, не единожды приносил домой те самые заветные "отлично", о которых так давно и тщетно мечтал его отец. И никто не знал, что просто безотказная Аня тянет за двоих.
Любил ли мальчик Толик Аню? Нельзя на этот вопрос ответить однозначно. Это была не просто любовь, а любовь-ненависть, любовь-зависть, любовь-тщеславие. Тщеславился он тем, что заполучил без особого труда чуть ли не лучшую девочку в классе. Завидовал он ее легкому характеру и теплым отношениям с родителями. А ненавидел за талант и доброту, которыми сам же и пользовался без ограничений с ее стороны.
Она могла просто сидя на скамейке в парке, без всяких учебников и пособий, начать со страстью рассказывать ему об английских модальных глаголах, и словно пелена падала с глаз, он, наконец, понимал и запоминал то, что никак прежде не мог ни понять, ни запомнить. Или доставала из портфеля книжку и принималась вслух, для него читать его любимого Жюля Верна на французском, попутно толкуя грамматические времена.
Он слушал ее, от напряжения расширив глаза, и хотел, чтобы так было всегда. Прежде, практически все свои шестнадцать лет, он был словно аквалангист, у которого кончился воздух в баллоне, и задыхавшийся под водой. Он мог только барахтаться и метаться, пуча глаза и прижимая ко рту бесполезную кислородную маску. Когда Аня поделилась с ним своей, он впервые смог нормально дышать и впервые огляделся вокруг, увидел окружавший его мир другими глазами.
Она научила его едва ли не большему, чем все репетиторы, которые к нему ходили. У девочки был явный дар учить других, простыми словами объясняя сложные вещи. И от этого любовь и ненависть к ней мальчика Толика только усиливались. Усиливалось и отчетливое понимание, что Аня будет нужна ему, как буксир кораблю, и потом, дальше, уже после школы. Возможно, будет нужна всегда… С ней он вкусил короткий и сладкий миг счастья, и ни за что бы теперь добровольно не отпустил своего щедрого донора. Наоборот: он хотел получить ее в свое полное и безусловное пользование. При мысли, что он может ее потерять, все его забитое существо содрогалось, пронизанное диким, практически животным страхом. И это было гораздо более сильное чувство, чем то, что переживает даже страстно любящий человек.