37
- Так, - поднял руки Цахилганов. - Сдаём карты заново. Всё, что сложно, того не существует.
- Отчего ж так скоро? - изумился Внешний. - Отчего же не признать за собою того, что нашалил ты в этом мире изрядно?
- Да не то противно, что нашалил, - сконфузился Цахилганов перед самим собою. - Печально, что я принимал своё жизненное паденье за взлёт. И вот, всё у меня есть, а - печально…
Противно, право, быть жертвой - только жертвой своих же шалостей, когда ты - герой по сути.
- Ну, допустим, не только своих, - подловил движение мысли Внешний. - Не обольщайся. Твои шалости - лишь глупое продолженье тех великих шалостей, которые натворил в семнадцатом веке некий бесноватый мордвин, расколовший русское духовное единство, а потом не знавший, где укрыться от наседающих на него злых духов… Расколовший, размывший, раздробивший единое несокрушимое верованье сильного когда-то, великого народа. А дальше-то - уж само всё пошло распадаться в веках и душах.
И поди ты, останови, слабый человече, такую инерцию исторического распада!
- А! Не любишь патриарха Никона? - засмеялся Цахилганов над собою, тем - преданным им же. - Не любишь европеизации России? То бишь, онемечиванья? Всех немецких Романовых - не любишь? Не терпишь прогресса, значит?
- Вторая половина самого тебя не терпит его.
- …Скажи тогда, внешнее моё отраженье,
- незаметно - отслоившаяся - совесть - моя -
скажи: доколе нам носить раскол в душах? Раскол на Запад и Восток?
- До выздоровленья. До избавленья путей России от западных кривд.
- О, как торжественно, как пышно это звучит… Тьфу. Театр одного раздвоившегося актёра.
- Хорошо хоть не растроившегося. Пока что… А то
ведь, лиха беда начало. С пятнадцатью Цахилгановыми -
управишься ли?
38
Но невидимый Патрикеич всё хмыкал и хмыкал где-то поблизости.
- Так оно ж нам - без разницы! - запоздало произнёс он, не проявляясь из деликатности. - Оно нам без надобности - знать: Никон - не Никон, семнадцатый век - иль какой там ещё. Мы и не читали ничего про то, а - справлялись! Ууууу, справлялись. И с западным путём, и, особливо, с византийским. А уж с новым баловством справимся подавно, придёт час… Рабов-то Божиих как мы пасли жезлом железным, чтоб они про пути ненужные думать забыли? Славно пасли. Под руководством батюшки вашего, самого Константин Константиныча Цахилганова! Жалко, генерала-то ему не присвоили. А заслужил он. Ууууу, заслужил, калёно железо!.. Он, Константин Константиныч, ведь и фамилию-то свою, чрезвычайно русскую, нарочно в тридцатом году изменил, чтоб никто не заподозрил его - в опасной русскости. Вот какой дальновидный человек был! Для карьеры, можно сказать, ею, настоящей, пожертвовал. А не помогло: не дали всё ж генерала ему!.. Извините, конечно, за компанию.
Но Цахилганов уже отмахивался:
- Макрокосм! Отстань. Не втягивай меня в конфликт поколений. Ты, макрокосм, странно буйствуешь нынче в речах тех, кого нет здесь, в палате… А я вот не хочу этого слышать. Отстань. Особенно Патрикеича не слушать бы. Воет вечно, как цепной пёс.
Как цепной пёс рухнувшего режима.
- А опыт наш ты куда денешь? - с достоинством потирал Патрикеич где-то там, за кадром, свои старые энкавэдэшные колени. - Не-е-ет, его из мировой практики ты, сынок, не выкинешь. Никто уже его не истребит! Никогда. И опыт наш - он взывает! Ууууу… Он будет совершенствоваться, сынок. Ещё как будет! Только вот - кем? Не нами, так против нас… А мы ведь много знаем по этой части - именно мы, калёно железо. И есть ещё… такое, мил человек… что один я на свете только и знаю. Я ведь и не помираю-то поэтому. Что страшное знанье я - один! - на свете храню,
ууууу, храню… Страшное!.. Один!
39
- Спи, Любочка.
В сторону реанимационной кровати Цахилганов старался смотреть пореже. Так ему было легче и проще. И потому, даже раздражаясь, он был рад, что вновь и вновь даёт о себе знать кто-то, с кем можно потолковать не только о смерти, но и о жизни, пусть даже о дробящейся, отслаивающейся
- а - то - всё - смерть - да - смерть - на - уме - так - и - свихнуться - недолго -
поэтапно.
Глаза однако резало и пощипывало.
Засорил он их что ли…
- На смену эпохи дробления, как правило, приходит эпоха спасительного синтеза. Как правило, но всегда ли? - тёр он веки и позёвывал. - Не последнее ли это дробленье? Уже критическое, уже - безнадёжное? А?..
Пространство молчало.
- Как бы это понять? Как?!. - размышлял он.
Конечно, Цахилганову следовало прежде всего отоспаться - до полного, блаженного и спасительного, отупенья, под всеми этими беснующимися на Солнце оголтелыми пятнами. И не на этой больничной кушетке, жёсткой и узкой, как днище гроба. И не в этих мягких, но слишком новых, чуть широковатых брюках, по рассеянности подтянутых дарёным ремнём с твёрдой дорогой пряжкой.
Она свивалась из серебряных, ручной работы, изящнейших букв "Медео". Но "… ео" вдруг отломилось сегодня в больничном туалете, засыпанном хлоркой как порошей, и упало со стуком на кафельный мерзкий пол.
Да, часть единого целого сиротливо валялось там,
в несвежем уже порошке, желтеющем по буграм;
даже названье всемирно известного
высокогорного катка
распалось нынче тоже.
Зато оставшуюся частицу его можно было читать теперь как вывеску на самом себе - "Мёд", дескать,
- ох - вкушая - много - мёда - вкусил - и - се - аз - умираю…
40
Но зачем принимаемся мы умирать, когда угасает кто-то из близких? Из солидарности будто. Примеряемся будто… Глупо всё. В том числе и вынужденное, томительное, бесконечное его присутствие здесь, в больнице. Которое ничего не может ни решить, ни изменить, ни исправить в Любиной медленно, медленно догорающей судьбе…
И тут Внешний выложил свою козырную карту:
- А может, здесь ты, успешный самец, пытаешься попутно заполучить от самого себя спасительный рецепт оживления… хм, угасшего семени? Вернее - вычислить его, рецепт, логическим путём, а? Ты ведь понимаешь, почему тебя бросила в одночасье подмосковная девица Нинэль с голым теменем? Обеспеченная, обритая, будто татарин, тугая девица Нинэль в кожаных штанах, которая вознамерилась было родить ребёнка. От тебя.
- Но я никогда не обещал на ней жениться! Я не собирался разводиться с Любой - никогда!.. Нинэль? Странно, что я всё время забываю о ней теперь. В Москве
- влюблённая - Нинэль - Нинэлька - Шанэлька - Нинэль - номер - семь -
это было всё так важно, а здесь… Я тоже хотел, чтобы она, восемнадцатилетняя… Почему бы и нет? Пусть бы нянчилась… Родила бы младенца и стала с ним играть. Глядишь, и волосы бы тем временем отросли. На головах у обоих… Но она ничего не знала про… Про это никто не знает, кроме меня и десятка врачей в анонимной московской клинике.
И потом…
41
Ему всё чаще казалось: если удастся умирание жены развернуть в сторону выздоровленья,
- Люба - постарайся - голубушка - вернись - оттуда - где - ты - теперь -
это может изменить картину мира. А если изменится мир - изменимся мы. Восстановятся, оживут всяческие, всяческие клетки. Разрушенные клетки… Логично?
Только вот с чего начать - её оживленье.
Внешний погрустнел:
- Она лежит в палате умирающих, твоя жена. Любовь обречена.
- Птица, - привычно прошелестел едва слышный голос Любы. - Зачем?..
И опасно стих на вершине вздоха.
- Люба! - испуганно окликнул он её.
Она послушно задышала вновь.
- Да, - с готовностью откликнулась она из своего забытья через время. - Тебе… не надо волноваться. Я… постараюсь. А ты… Ты здесь.
- Я с тобой. В большей мере с тобой, чем думал. Я не знал, что наша взаимосвязь вечная, Люба. Теперь мне страшно от этого.
Она смотрела прямо на Цахилганова, целую минуту, ничего не отражающими, не воспринимающими ничего глазами. Потом, будто устав, сомкнула ресницы
и нахмурилась.
Так хмурится человек, не обнаружив в кромешной темноте того, кого безуспешно искал.
42
- Спи…
Заключённый в кубе реанимационной палаты, Цахилганов принялся снова то шагать по линолеуму, а то стоять на нём без смысла. Он подходил для развлеченья к широкому окну, за которым сразу же начиналась оттаявшая бескрайняя пустынная степь.
Она была голой и заплаканной как невеста, уже оказавшаяся без белоснежных, свадебных, целомудренных своих одежд,
а, соответственно, и без недавних грёз о несусветном счастье.
Холодный апрельский ветер летал над блестящей от влаги землёй, низко пригибал и мотал пожухлые кусты караганника, совсем редкие. Он выл равнодушно в вентиляционных колодцах больницы
и замолкал там в глубине,
словно прислушивался
и тосковал в ожидании воя ответного.
Ветер замирал -
и невольно замирал Цахилганов, прислушиваясь к тому, что должно было здесь неминуемо произойти;
- и - лучше - бы - не - скоро - а - может - быть - лучше - чтобы - скоро - кто - знает -
тогда в палате гуще становился запах лекарств
и карболки.
Не дождавшись ничего, кроме пустой тишины в ответ, ветер принимался снова выть сам, в одиночку, только угрюмей, резче и злей. И снова летал над голой степью, потягивая за собой кусты,
как потягивает пряха бесцветную кудель
и дёргает её
в равнодушном нетерпении.