V
А колокол все гудит и гудит - победно, торжественно, и медный гул его широкими волнами катится над селом, уплывает вдаль, тает в весенней степи.
По всему селу - шум, пальба, возгласы людей, по огородам скачут обезумевшие, без седоков, кони, с грохотом проваливаясь в заброшенные погреба.
Двое спешенных беляков, петляя огородами, оглядываясь, бегут куда-то с ручным пулеметом. Время от времени они на миг останавливаются, один подставляет плечо для упора, другой, припав к приделу, бьет короткой очередью по преследователям, по чаплинским кураям и поветям. Жужжат пули, со звоном сыплются стекла из окон… Отстрелявшись, беляки подхватывают пулемет и бегут дальше.
Яресько неотступно гонится за ними. Дядьки с вилами, тоже преследовавшие пулеметчиков, уже один за другим отстали, а он все гонится. Решил во что бы то ни стало отнять у них пулемет, который так здорово бьет.
Когда пули визжат над ним, он с лету зарывается носом в землю, а когда те, отстрелявшись, бросаются бежать дальше, он тут же вскакивает и, не чуя ног, опять мчится за ними, то и дело стреляя в них на бегу из своей берданки. Бьет, бьет - и все мимо! Откуда-то из засады, из-за хлевов по ним и другие палят, кто-то кричит: "Догоняй, перенимай!"
"Догоню, - проносится мысль у Яресько. - Хоть до Перекопа гнать придется, а пулемет будет мой!"
Вот один из них уже упал - его подбил не Яресько, кто-то другой, а тот, второй, подхватив пулемет, свернул в сторону и бежит дальше! Не стреляет больше, нет плеча для упора! Спотыкаясь на бегу, он оглядывается, и тогда видно его бледное как смерть лицо… Яресько выстрелил вдогонку еще раз, и тот наконец бросил пулемет и, освободившись от тяжести, припустил еще шибче, кинулся куда-то прямо в степь.
Подбежав к пулемету, Яресько радостно схватил его, крутнул сюда, крутнул туда - новехонький! Никогда не виданный! - и, не найдя поблизости ничего пригодного для упора, распластался прямо на земле, прицелился вслед убегающему. Клац! Клац! - не стреляет! Что за черт? Снова - клац, клац, клац… А тот уже далеко. Уже кто-то верхом, выскочив из-за крайних строений, быстро настигает его…
Яресько, полежав, еще раз досадливо щелкнул, чертыхнулся и в сердцах плюнул.
- Что, не стреляет, браток? - где-то за спиной у него послышался насмешливый голос. Обернулся - у колодца кучка раскрасневшихся, распаленных боем повстанцев…
- А ну дай-ка я попробую, может, у меня стрельнет? - подходя к Яресько, весело говорит младший Килигей, изрытый оспой рыжебровый моряк. Круглолицый, раздобревший на морских революционных харчах, он и сейчас еще щеголяет в бескозырке с надписью на околыше "Дерзкий", за что его повстанцы, прибывшие из дальних деревень, так уже и окрестили: Дерзкий… - О, не диво, что не стреляет, - взяв в руки пулемет, причмокнул моряк. - Он же без патронов! - И насмешливо покосился на Яресько зеленым глазом. - Как же это ты, браток, а?
Яресько сконфуженно покраснел.
Пулемет уже пошел по рукам.
- "Люйс" называется. Английский… Приходилось на фронте и с такими дело иметь. - И, возвращая пулемет Яресько, посоветовал: - Береги. Он нам еще пригодится.
Вскинув пулемет на плечо, Яресько направился с товарищами к площади. Только сейчас он заметил, что бой уже кончился. Шум спадает, стрельба утихла, по огородам девчата и подростки, весело перекликаясь, гоняются за лошадьми, ловят.
Несмотря на конфуз с "люйсом", легко и радостно было у Яресько на душе. Получил боевое крещение. Пули звенели так близко, как никогда раньше, но знал, почему-то был уверен, что не убьют они его, нет, нет, нет! Пригибался, падал под их повизгивание, но страха не чувствовал, только щекотный трепет пробегал от свистящего воздуха - воздуха боя.
Победа! Взволнованно бьется сердце, и все тело дрожит от радостного напряжения, играет каждая жилочка от полноты бурлящих в нем молодых сил. Так хорошо вокруг! Ветер и солнце! И пахнет весной!
Шагая за Дерзким, Данько то и дело с затаенной гордостью косился на свой трофей. Добыл! А что без патронов - не беда: еще и патроны добудет!
На площади - радостный гомон, всюду толпится, бурлит разношерстное, возбужденное боем повстанческое войско.
Килигей, взбудораженный, повеселевший, осматривает с командирами захваченную пулеметную тачанку. Дядьки притащили ее сюда на себе: раненых лошадей пришлось выпрячь, сейчас промывают им раны.
Коней на площади становится все больше. Девчата и шумливая детвора ведут со всех сторон только что выловленных по огородам кадетских скакунов.
- Принимайте! - ведя подраненную лошадь на поводу, задорно кричит Килигею какая-то смуглянка.
За ней уже толпятся перед командиром и другие девчата, поймавшие измыленных, загнанных, а то и раненых, со съехавшими на бок седлами офицерских лошадей.
- Нет, так не пойдет, девчата, - скупо усмехнулся Килигей. - Вы ловили, вы и вручайте.
- А кому?
- Сами выбирайте кому. Каждой из вас предоставляю такое право.
Девчата, видно, не решаясь при всем народе воспользоваться неожиданным этим правом, застенчиво поглядывают из-под ресниц на толпу, где среди пожилых сверкают улыбками хлопцы, в их числе и Яресько, только что подошедший с Дерзким к тачанке.
- Ну чего же вы ждете? - подзадоривают девчат командиры. - Выбирайте!
Девчата еще постояли, пересмеиваясь между собой, потом, потянув коня за повод, двинулась вперед, к хлопцам, одна, за ней вторая, третья…
- Что ж меня минуете? - весело приставал к девчатам Дерзкий. - Не глядите, что рыжий и глаза зеленые, кадета с мушки не спущу!
- Тебе, женатому, пускай твоя ловит!
Перед Яресько, залившись горячим румянцем, остановилась… Наталка-цесарница.
- Бери, - ткнула ему в руку повод.
А Яресько, радостно вытаращив глаза, смотрел не на повод, не на коня, а на нее.
- Наталка!.. Откуда ты? Ты же, я слышал, в Херсоне…
- Была, да не стало. - Она уже немного смелее взглянула на него своими синими-синими глазами. - От греков сюда удрала.
Данько смотрел на нее и не верил. Неужто перед ним та самая Наталка, которую он знал еще девчушкой, которую на руках выносил, сомлевшую от серного угара, из овечьих фальцфейновских сараев! И не виделись-то всего сколько, а как изменилась, расцвела, что маков цвет!
А толпа уже снова заколыхалась, с хохотом расступаясь, давая кому-то дорогу. Все головы повернулись туда: вооруженные герлыгами Оленчук и Мефодий Кулик, пробираясь сквозь гущу народа, вели к тачанке пленного кадета. Очутившись перед Килигеем, Кулик с места затараторил про какого-то капитана Дьяконова, про их благородие, про батарею, про наводку…
- Погоди, что ты мелешь? - остановил его Килигей. - Какая наводка? Что за благородие?
В разговор вмешался Оленчук.
- Да это ж они… ихнее благородие, - произнес он, указывая на понурого, без кровинки в лице - то ли сроду, то ли с перепугу - офицера. - Мы их с Куликом еще с фронта знаем: нашим батарейным были.
- Здесь я их, само собой, не узнал, - лихорадочно затарахтел снова Кулик, - вижу, какой-то беляк во двор влетает, ах ты ж, думаю, стервец! Не успел я прицелиться, как Оленчук уже из-за угла его герлыгою да за портупею - раз, и к себе! Так и выдернул из седла!
- Вот это здорово! - захохотали в толпе. - Герлыгою! Как овцу из отары!
Оленчук не смеялся. Рассудительно пояснил:
- Когда уже на земле были, гляжу - наш батарейный. Капитан Дьяконов.
- Аж совестно стало, - не в силах устоять на месте, частил Кулик. - Наше благородие, а мы на нем верхом сидим!
- Хоть раз да прокатился, - снова всколыхнулась от хохота толпа. - Всю жизнь он на тебе, а теперь ты на нем!
- Нежданно-негаданно верхом на благородии поездил!
Килигей приказал взять офицера под стражу.
- Туда его, - кивнул он в сторону волостной кутузки. - Пусть он там прохолонет маленько, этот… грек доморощенный.
Дьяконова увели, а Кулик все еще не мог успокоиться, - размахивая герлыгой, витийствовал перед толпой:
- Подымаются ихнее благородие из-под меня, да такие удивленные - видно, не узнали, - и сразу до Ивана: "Оленчук - ты?" - "Я". - "Так ты ж в Карпатах убит?" - "Нет, извиняйте, ваше благородие, - говорит Иван, - не убит я, живой я, живехонький. Только шею вот скрутило трошки, тем и отделался…"
Оленчук стоял и молча слушал рассказ Кулика, слушал даже с любопытством, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом, постороннем.
Последний раз Яресько видел Наталку года два назад в Аскании, когда сброшен был царь и жители окрестных сел пришли громить главное имение Фальцфейнов.
Незабываемые то были дни! Жилось и в будни как в праздник, ощущение какой-то крылатости, простора все время не покидало Данька. Ходил как во хмелю, упивался наконец-то добытым счастьем свободы, молодости. Выйдешь в степь - твоя степь, глянешь в небо - небо и солнце твои! После митингов во все горло распевал с хлопцами "Варшавянку", и казалось, что слышат его звонкий голос и родные Кринички, и вся Украина, и весь мир!
Митинговали с утра до вечера. Панский каретный сарай был превращен в клуб, настлана сцена, и после выступлений приезжих агитаторов - эсдеков, и эсеров, и лохматых анархистов-индивидуалистов - молодежь распевала революционные песни или разыгрывала пьесы. Развлекал там по вечерам уважаемую батрацкую публику и Данько Яресько, выступая то в роли писаря Финтика из "Москаля-чародея", то, чаще, в комических женских ролях, где он не без успеха - под общий хохот присутствующих - представлял недавнюю хозяйку имения, Софию Фальцфейн.