Искусство, по Пришвину, видит то же, что и наука, но достигает жизни в высшем ее качестве. Вот почему "науки не надо бояться – жизнь больше науки". Свои материалы Пришвин берет не из книг, а из природы "сам непосредственно".
Пришвин борется с "нигилизмом науки" за чувство космоса, за ту гармонию, "где нет ученых и где совершенство никто не возьмет у меня". Художник обладает даром постигать, "минуя учение".
Читая эти лаконические и, отчасти именно в силу лаконизма, парадоксальные записи дневника, читатель должен помнить, что они записаны Пришвиным во внутренней полемике и в этом смысле – только для себя. Надо понимать и другое: высоко оценивая дар художника, Пришвин в то же время – враг всякого сектантства на путях познания мира. Отсюда два деловых сообщения, сделанных с противоположных позиций и в то же время дополняющих друг друга: "В искусстве духовные ценности надо учиться видеть точно, как в науке". И тут же он спешит оградить нас от опасности заключать себя в каменные стены теоретического размышления, и только в него: "Страшен, кто <…> огонь души запер в стены рассудка".
Где же путь к искомому синтезу познания? По-видимому, путь этот многообразен, но самому Пришвину знакомо озарение ума как непосредственное, по его определению, "предчувствие мысли". В этом смысле можно понять слова Пришвина: "Поэзия – это предчувствие мысли".
Перед нами картина единоборства ума с вечно постигаемым и до конца не постижимым существом Вселенной; попытка уловить этот смысл, мимолетно касающийся человека в том особом, – иначе не назовешь, – творческом мгновении жизни, пролетающем, касающемся и вновь исчезающем.
И тут перед человеком молниеносно вырастает задача – уловить его словесной формой, как сетью. Важность этой задачи – спасти приоткрывшийся смысл – столь велика, что Пришвин не останавливается перед дерзким сравнением, значение которого не сразу доходит в своей неожиданности до читателя, "…в нравственном смысле – это одно и то же, что поймать текущее мгновение с заключением в форму, что выхватить из воды утопающего ребенка".
Целостное переживание присуще, по-видимому, натурам, владеющим искусством внимания. Недаром Пришвин называет внимание основной творческой силой человека. Об этом говорят наблюдения писателя, например, об утреннем состоянии своей души – ее открытости ко всему живому и одновременно величайшей собранности в себе. Если такое утро не приходило, то Михаил Михайлович недоумевал: "Бывает, утро как-то размажется, и в нем ничего не поймешь, и мысли не сложатся". Но такие пустые утра были редки, и радость соединения с миром не изменяла ему даже при самых смутных и тяжких обстоятельствах жизни.
Последняя повесть "Корабельная чаща", вышедшая в свет уже после кончины автора, наполнена трепетным поиском правды – правды чужой души, правды человеческих отношений, их общности, их связи. Об этом говорится с такой страстной напряженностью, что не сомневаешься: Пришвин был захвачен этим переживанием в свои последние годы и стремился его передать оставляемым людям.
"Чуть бы" – и Мануйло найдет пропавших детей. "Чуть бы" – и он узнает в Веселкине их отца, которого они с такой любовью разыскивают. "Чуть бы" в судьбе всех действующих лиц повести – это как стояние у порога, как возможность всеобщего понимания и единства.
Это не было у Пришвина подчеркиванием слабости нашего внимания, холодности наших душ. Напротив, Пришвин указывает постоянно на скрытые в нас возможности глубже, еще глубже увидеть чудо жизни – эту правду, которую ищут все участники повести: "…Мир чудес существует и начинается тут, совсем близко, прямо же тут, за околицей".
Не одни люди участвуют в этом поиске правды истинной. Даже дикое болото и то "по-своему думает". Даже у маленькой болотной птицы гаршнепа – "не больше воробья, а нос длинный, и в ночных раздумчивых глазах общая вековечная и напрасная попытка всех болот что-то вспомнить".
О начале своего писательства Пришвин вспоминает так: "Поездка всего на один месяц в Олонецкую губернию, я написал просто виденное – и вышла книга "В краю непуганых птиц", за которую меня настоящие ученые произвели в этнографы, не представляя даже себе всю глубину моего невежества в этой науке". Заметим: Пришвин за эту книгу был избран в действительные члены Географического общества, возглавляемого знаменитым путешественником Семеновым-Тян-Шанским.
"Только один этнограф Олонецкого края, – продолжает Пришвин, – когда я читал свою книгу в Географическом обществе, сказал мне: "Я вам завидую, я всю жизнь изучал родной мне Олонецкий край и не мог этого написать, и не могу". – "Почему?" – спросил я. Он сказал:. "Вы сердцем постигаете и пишете, а я не могу"".
Так размышляет ученый-исследователь о художнике, он "завидует" ему, то есть видит в художественном методе какие-то неведомые ему преимущества.
"Некоторую маленькую известность, которую я получил в литературе, – пишет далее Пришвин, – я получил совсем не за то, что сделал. Трудов моих, собственно, нет никаких, а есть некоторый психологический опыт". Только человек, всецело отданный творчеству, может не замечать в нем труда, так же как не замечает он воздуха, которым дышит, как рыба "не замечает" воды, в которой живет и без которой сейчас же умирает на сухом берегу.
Оглядывая пройденный путь, Пришвин вспоминает далекие годы в Петербурге: "Только комнаты жалких квартир на Охте и Песочной улице знают, каких невероятных трудов, какой борьбы с "наукой", с "мыслью" стоили мне мои писания, которые для всех остаются только описаниями природы, пейзажными миниатюрами".
Художник стоит на страже, оберегая хрупкий образ, чтоб "мысль" не раздавила его.
В конце жизни Пришвин вспоминает о своем повороте к искусству так: "И когда я понял себя, что я могу быть сам с собой, тогда тоже все вокруг меня стало как целое и без науки. Раньше было мне, что все в отдельности и бесконечном пути, и оттого утомительно, потому что вперед знаешь, что до конца никогда никто не дойдет. Теперь каждое явление – будь то явление воробья или блеск росы на траве <…> кругло и понятно, – а не лестницей. Разве я против знания? – Нет! Я только говорю, что каждому надо иметь срок возраста жизни и право на знание…"
Теперь под знанием и правом на него Пришвин разумеет духовную зрелость человека: право на простоту, когда "внешнее" исследование и "внутренняя" интуиция сливаются в едином акте познания. На этом пути к простоте и помогли лучше всего ему путешествия, перемена мест, расставание с привычками, обновление восприимчивости, все вместе – это было приближение к утраченной яркости детского восприятия. Вот что такое "путешествие" для Пришвина – "бродяги-писателя", и вот что такое "первый взгляд", о котором он будет впоследствии нам повторять во всех своих произведениях.
Следует помнить, однако, что благодарность к пройденной им серьезной научной школе он сохранял до конца своих дней.
* * *
В 1907 году новое путешествие на Север и новая книга "За волшебным колобком". В дореволюционной критике о ней писали так: "… М. Пришвин. Многим ли известно это имя <…>? А между тем эта книга – яркое художественное произведение <…>. Что такая книга могла остаться неизвестной или малоизвестной – это один из курьезов нашей литературной жизни".
В предреволюционные годы 1905–1917 Пришвин не уживается надолго в Петербурге, а больше кочует по разным деревням, богатым охотой, народными говорами и преданиями. Он живет то под Новгородом, особенно ему полюбившимся своей стариной, то под Смоленском, то на родине – в разных местах Орловской губернии, а то отправляется в длительные поездки по отдаленным глухим местам России. Время от времени он появляется в блестящих салонах столицы; он входит в круг так называемых символистов и членов Религиозно-философского общества, возглавляемого Д. С. Мережковским. Его приметили уже и в других литературных кругах.
Петербургское избранное общество и привлекает, и отталкивает его. Люди эти, по определению Пришвина, "иностранцы", оторванные от природы и народной культуры. Они хотят создать новые духовные ценности, Пришвин же полагает эти ценности издревле хранимыми в народе, выношенными опытом жизни. Он ищет здорового, цельного в людях, близко живущих с природой.
"Не будь мужика в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных пространств полей, степей, лесов – то какой бы интерес был жить в России.
В России быт только у диких птиц. Неизменно летят весной гуси, неизменно и радостно встречают их мужики. Это быт, остальное этнография, и надо спешить, а то ничего не останется. Россия разломится, скреп нет".
И он спешит своими глазами, своим слухом узнать подлинную Россию.
В 1908 году он отправляется в третье путешествие – в Заволжье и к легендарному Китежу. Но и среди народно-религиозных искателей различных направлений и сект Пришвин наблюдает "обессиленный дух Аввакума", который напоминает ему о петербургских декадентах: та же раздвоенность на дух и на плоть, причем у одних слишком много "неба", у других – сплошная "земля". Так почувствовал Пришвин и об этом написал новую книгу "У стен града невидимого".
Время требовало от писателя давать людям не одну красоту, но и нечто вещное, насущное, как хлеб. По-видимому, это "нечто" было тем, что искони называлось в народе "правдой".