Княгиня усмехнулась – менее всего был похож насупленный Архаров на петиметра, который без ума от дорогих побрякушек.
– Брошь замечательная и дорогая. Имеет вид большого букета из лилий – вершка два в высоту, не менее. Сколько живу – отродясь не видала голубого жемчуга.
– Голубого?
– Да, Николай Петрович. Серебряные лилии выложены жемчугом и гарнированы маленькими бриллиантами. А один ряд жемчужин – голубых с прозеленью. Некрупные, да цены им нет. Варенька перед тем, как быть представленной, сняла свой капуцин и брошь сделалась видна. Государыня изволила хвалить и спрашивала, откуда такая редкость. Варенька отвечала – прислана-де из столицы неким покровителем, а имени она не знает. Государыня велела беречь такую редкость и отпустила ее – велела идти в залы, танцевать и веселиться.
И оба они, княгиня и обер-полицмейстер, замолчали. Архарову страх как хотелось спросить – подметила ли Елизавета Васильевна по лицу государыни, что та обнаружила во внешности Вареньки некое важное сходство. Но княгине было бы нечего ответить на этот вопрос – она действительно не заметила ничего судьбоносного и рокового. Вернее всего, что государыня, готовая к встрече, сумела сохранить благопристойную приветливость и невозмутимость. Это ее умение уже было всем европейским дипломатам известно.
И эти голубоватые приметные жемчуга… Она их признала, сомнений нет, она видала эту брошь. А где и когда – неведомо. Не вызывать же царицу для допроса в полицейскую контору.
Маскарад продолжался, продолжалась и игра. Княгиню и Архарова позвали за карточный стол – там составлялась партия в тресет. Пришлось идти.
Домой обер-полицмейстер прибыл в шестом часу утра, измученный беспредельно – он самолично убедился, что клюющие носом канцеляристы исправно записали десять последних гостей, покинувших маскарад. Утром сия важная бумага должна была лечь на уборный столик государыни – Екатерину такие сведения очень развлекали. Сама она покинула праздник довольно рано, еще до полуночи, и ушла в свою спальню, куда шум почти не доносился. Фаворит отстал от нее на полчаса, не более, и то – ему принесли и передали маленькую, в две строки, записочку. Никому и в голову не пришло заглянуть через плечо и удостовериться, чей это почерк.
Вместе с обер-полицмейстером в особняк приехали хоть малость подремать Федька и Клаварош.
Сонный Никодимка раздевал Архарова, кляня подобные светские увеселения, Архаров же ничего не мог с собой поделать – мысли бодрствовали, клубились, одна цеплялась за другую, и вереница их неслась, таща за собой обер-полицмейстера, в какие-то сложные лабиринты, уже на три четверти в пространстве сна.
Шулер с нерусской внешностью проник на маскарад, куда пригласили дворянство и несколько десятков именитых купцов. Как проник – непонятно, для чего – неведомо. В карты, что ли, вздумал он сыграть с господином Потемкиным? Так за карточными столами знати все друг другу известны. Прокрался и исчез, как черт…
Вернее всего, что в маскарадной суете ему была назначена важная встреча. А с кем? Архаров оттолкнул Никодимку, норовящего уложить господские ножки на постель, и сам закинул их на льняную простыню, откинулся, вытянулся, ощутил блаженство. Статочно, что черт искал кого-то из свиты государыни, иначе для чего бы назначать рандеву в дворцовых покоях? Коли не он сам в свиту затесался…
Архаров принялся вспоминать – вроде, почти всех, кто приехал с царицей в Москву, он видел и узнал бы в лицо… хотя кому придет в голову разглядывать лица дворни? Нет, вряд ли, что шулер прибыл в обозе государыни, а потом переоделся в богатый кафтал и пошел плясать на маскараде, хотя с этих разбойников станется… для такого кундштюков надобна бесовская ловкость…
Черт?..
Время от времени на Москве случались неприятности с нечистой силой, после которых на стол к обер-полицмейстеру ложились "явочные". В одном доме бес повадился вещами кидаться, вплоть до чугунных утюгов, виновника так и не сыскали. В другом из запертой комнаты деньги пропали – тоже на чертей хозяева грешили, но там все оказалось куда проще… Протрезвевший извозчик, потеряв бричку с лошадью, клялся, что черт его по Козьему болоту таскал… А был и еще какой-то черт не так давно, был, Федька о нем толковал… и еще…
Сон запустил в явь свои длинные туманные щупальца, как баба пальцы в вязкое тесто, явилось несколько лиц, претендующих на дьявольскую сущность, и доводы их были безупречны по особой сложной логике сна. Архаров вдруг осознал это и, несмотря на усталость, стал из теста выкарабкиваться.
Тут-то и вспомнился черт с оплеухами!
Явственно вспомнился – два спятивших мужика о нем толковали, и это были крепостные… дай Бог памяти, чьи?.. Черт гонял их оплеухами, а потом улетел. Возник же он… точно, он возник возле Брокдорфа, треклятого голштинца. Год назад, чуть поболее. И был загадочным образом связан с заговорщиками.
Приказав себе не забыть о нем, Архаров наконец позволил не только телу, но и душе расслабиться. Зевнул и уснул.
Проснувшись в девятом часу, он первым делом послал за Шварцем. Он знал, что немец любит вставать рано и идет на службу не прямиком, как шел бы всякий торопящийся человек с Никольской на Лубянку, а медленно, сворачивая в переулки, порой вообще забредая в торговые ряды – за пряниками. Но к этому времени Шварц уже наверняка дошел до Рязанского подворья, выслушал новости и занялся подвальными делами.
Никодимка, выслушав приказание, пообещал, что тут же отправит за немцем конюшонка Павлушку, и спросил, угодно ли их милостям Николаям Петровичам допустить до себя Орехова с Арсеньевым.
– Какой еще Орехов?
– С ваших милостей дозволения, Ваня Носатый.
– Он что, у меня тут?
– Ночью явились, добычу приволокли. Ждали наверху, ждали, видать, заснули, потому что не шумят.
– Поди за Ваней. И кофею мне изготовь крепчайшего! А что господа Тучков и Лопухин?
– Их милости до полусмерти в машкерадах уплясаться изволили! Спят, голубчики сердечные, и хорошо коли к обеду проснуться соблаговолят. Спиридон сейчас их башмачки чистить хотел, так чуть не плачет – впору, говорит, выбрасывать, до того уплясались!
– Потом съездишь со Спирькой к купцу Аинцеву, покажете ему стоптанные туфли, пусть новые даст. Пошел вон.
Аинцев, купец и промышленник, был пойман на неблаговидных делах – продавал обувь московской работы за немецкую и французскую. Но его производство кормило с полсотни человек, все – вольные и семейные. Архаров подумал и не стал давать делу ход, только обязал голубчика впредь так не чудесить. А поскольку мастера у промышленника были хорошие, обер-полицмейстер и сам не брезговал спосылать порой за туфлями. О плате и речи быть не могло – коли бы он вздумал платить, купец бы понял, что вышел из фавора, что нажил врага, и пошел мылить себе веревку.
Ваня спустился немедленно.
– Ваша милость, приказание исполнено, – гнусаво доложил он. – Господин де Берни схвачен. А поскольку ночью его добыли, то привезли сюда… приказано было – спешно, стало быть, на часы не поглядели…
– Почему вдруг ночью?
– Приказано было добыть, а он из дому не выходил, ваша милость. Узнали, что полковник Шитов с хозяйкой своей и со старшими дочками в маскарад едет, во втором жилье, стало, на помощь звать некого, и забрались к французу через окошко, той же дорожкой, какой он сам лазил.
– Молодцы! Сейчас кофею попью, все вместе в моем экипаже поедем на службу.
– Ваша милость, велите французу дать чего-нибудь надеть, штанов там, кафтанишка. Мы его в одной рубахе взяли.
Архаров поглядел в окошко. День обещал быть солнечным и жарким.
– Обойдется без штанов. Ты, Ваня, все в подвале сидишь, а мы наверху в такую погоду потом обливаемся. Будем, Иван Данилыч, милосердны.
Ваня усмехнулся.
– Как вашей милости угодно будет.
Не сказав более ни слова, он вышел. Архаров хмыкнул – вот был бы славный сыщик, кабы не драные ноздри. Вранье, поди, будто есть умельцы, которые новые ноздри наращивают.
Когда Шварца привезли на извозчике, Архаров уже допивал свой непременный кофей.
– Садись, Карл Иванович, – сказал обер-полицмейстер, распахивая на груди шлафрок пошире – в комнате было жарко. – Помнишь, как брали Брокдорфа?
– Помню, ваша милость.
Немец аккуратно сел на табурет, раскинув полы кафтана и уложив руки на колени.
– Никодимка, тащи еще чашку, налей его милости. Сухарики бери, черная душа, вон конфекты, крендельки сахарные. Ешь и припоминай.
– Взяли его по доносу мясника… мясника…
– Ага, вспомнил. Хрен с ним, с мясником. Как этот наш голштинец угодил в тот подвал, и с доктором вместе, откуда его выковыряли, помнишь?
– Я всего, сударь, в подробностях помнить не могу, ибо голова у меня всего одна, а для того, чтобы держать в памяти все полицейские дела, их бы надобно три или четыре, – с большим достоинством отвечал Шварц.
– Всего и не надо. Ну, припоминай. Когда наш Устин огрел Брокдорфа оглоблей поперек спины, актеришки поволокли его к доктору. И они толковали, что якобы им велел это сделать и дорогу показал некий черт…
– Николай Петрович, сударь, пьяные их враки вы сами матерно определить изволили…
– Изволил! Так вот, черт беседовал с Брокдорфом на неком чертячьем языке…
Шварц несколько забеспокоился. У Архарова после бессонной ночи вид был несколько бешеный, в глазах – легкое безумие…
– … и еще они запомнили, что у того черта было черное лицо. Далее – именно черт повел их всех к доктору Лилиенштерну. И еще одна причина, почему они того шалуна в черти произвели, – ходит бесшумно. Как кот. Помнишь, я еще чуть батогов не прописал тому дураку подканцеляристу, который все эти бредни записал, а потом не поленился перебелить?