– Суди сам. Укосал кто-то из наших – кто мог у Шварца из подвала нож унести. Ты – мог. Ты у Шварца парик с башки унесешь – он и не заметит, ты шур клевый. Ну, что скажешь?
– Не брал ножа! Мало ли у кого такой завелся!
– Я, Костемаров, в гвардии служа, на всякие ножи нагляделся, и на немецкие, и на турецкие, что с войны привозят. Таких ножичков на всю Москву один всего, может, и сыщется, доктор Воробьев то же подтвердил. А теперь коли можешь оправдаться – оправдывайся.
– Да на кой он мне?
– На кой тебе нож – не знаю, но доберусь. И доберусь также, кто надоумил покойного Скитайлу за полицейскими следить, чтобы до золотого сервиза добраться. Кто у нас с шурами дружится?
– Может, и Скитайлу я порешил?! – дерзко выпалил Демка.
– Кабы я знал, что ты его тем ножом порешил – наградные бы тебе выписал! Ну, что у тебя имеется в свое оправдание, кроме крика?!
Тут в дверь дважды стукнули.
– Пошли к черту! – крикнул Архаров, но дверь отворилась.
На пороге стоял Левушка Тучков, который архаровского гнева не боялся.
– Николаша, впусти ты наконец Степана, – сказал он. – Он к тебе и сунуться боится, а дело важное. Марфа девку прислала, ей какую-то золотую миску в заклад принесли, так вот она, миска, и Марфино послание при ней. Девка божилась, дело важное и срочное…
– Давай сюда, – велел Архаров, и Степан поставил на его стол посудину, увязанную в старую холстинку. Левушка сам своими тонкими и цепкими пальцами музыканта и фехтовальщика распустил тугой узел.
На свет явилась сухарница из полированного золота.
– Ч-черт… – пробормотал Архаров. – Они самые!
У сухарницы были красные ручки из "мясной" яшмы. А на дне ее лежало Марфино письмецо.
– Тучков, читай! А ты, Костемаров… Костемаров!
Но Демки в кабинете уже не было.
* * *
Марфа сидела в роскошной карете и очень жалела, что не может выставиться в окошко. Хотя она не впервые уже каталась в приметном экипаже с красно-черным графским гербом, а все это для нее было праздником, и даже не самостоятельным праздником – а увязанным с воспоминанием о тех счастливых временах, когда она, шестнадцатилетняя, гордо раскатывала в карете любовника своего Ивана Ивановича Осипова, обитой изнутри соболями. И в ее жизни было все – бешеная зависть соседок, страстные взгляды и нескромные предложения соседей, бриллианты и оплеухи, щедро жалуемые любовником, а вот скуки, все чаще охватывающей ее теперь, не было вовсе.
Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки – большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…
На сей раз Марфа была не одна – с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, – по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек – уж в этом Марфа выучилась разбираться.
Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего – своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.
– Вот тут встанем, – сказала Марфа. – И удобно добежишь.
Девка постучала в переднее окошечко. Кучер удержал лошадей.
– Я уж сюда не вернусь. Мало ли что. А побегу прямиком в Зарядье, – с этими словами девка, прихватив лежавший на переднем сидении холстинный узелок, соскочила с подножки и поспешила по Мясницкой, да не просто так – а играя бедрышками, привлекая взгляды вертопрахов любого звания, и дворянского, и купеческого, и лакейского, и обывательского. Марфа потеряла ее из виду.
Смотреть, собственно, было незачем – Марфа знала, что девка направляется к палатам Рязанского подворья. Там она, бойко разговаривая с полицейскими, должна была добиться, чтобы отвели прямиком к господину обер-полицмейстеру. А уж в кабинете – выложить на стол узелок и предъявить записочку, в которой Архаров сразу бы опознал довольно разборчивый, хотя и корявый Марфин почерк.
– "Сударь мой, вот что за диковину принесли мне в заклад. Я приняла и пятьдесят рублев дала, – гласила записочка. – Не о такой ли мне твои молодцы толковали?"
Теперь следовало возвращаться домой, но сперва заехать к Дуньке и переодеться. Марфа, еще садясь в карету, приказала везти себя на Ильинку, и кучер, не в первый раз ее катавший, без напоминаний доставил к Ильинским воротам, к дому, который отставной сенатор Захаров снимал для своей мартоны. Лакей помог Марфе выбраться из экипажа и даже взвел на крыльцо. Карета укатила, а горничная Агашка, очень довольная, повела гостью наверх. Ей от Марфы всегда чего-либо перепадало – или конфект в цветной бумажке, или лента нарядная, или моточек тесьмы. На сей раз было угощение – кусочки груши из киевского сухого варенья.
Дунька меж тем была занята важным делом – под ее присмотром в спальне устанавливали ванну.
Коли уж говорить честно, то ванна была довольно большой деревянной лоханью, в которой можно сидеть, вытянув ноги. Высота бортов, к некоторому Дунькиному удивлению, оказалась такова, что залезть в эту модную принадлежность дамской спальни без скамеечки никак не получалось.
Марфа в богатом платье и с высоко взбитыми волосами (она полагала тем увеличить свой рост, но результат был скорее комичным) вошла как раз, когда Дунька, прямо в юбках забравшись в пустую ванну, пыталась там усесться. У дверей стояли два мужика, доставившие сию лохань и уже час как возившие ее по всей комнате.
– Ты, матушка, с ума, что ли, сбрела? – озадаченно спросила Марфа.
– Все щеголихи такое имеют, – отвечала Дунька. – И по утрам приемы делают. Мне сказывали – сидят себе в новеньких чепчиках, в теплой воде, а на ванну простыня накинута. А визитеры тут же, на стульях.
– И долго сидят? – осведомилась Марфа.
– Не знаю… Пока вода не остынет, поди…
Дунька стала неловко выкарабкиваться из новомодной лохани. Марфа из жалости протянула к ней руки и помогла ступить так, чтобы не мимо скамеечки.
– Ничего, наловчишься, – сказала она. – А простыня докуда?
– По сих пор, – Дунька показала на свою низко открытую крудь. – А еще сказывали – коли соберутся все свои, то и простыня не нужна, ее девка убирает…
– Вон оно как! – Марфа сперва удивилась, потом явно затосковала. – Да, мне теперь такое не с руки… и ванны такой, поди, не раздобыть, чтобы меня вместила… а жаль…
– Я вот думаю – не поставить ли ее за ширмы, – сказала Дунька. – Не каждый же день в ней мокнуть. А таскать из комнаты в комнату – морока, она ж тяжеленная.
– А где ты ее взяла?
– А по картинке бондари сколотили.
Дунька подошла к своему туалетному столику и достала из ящичка стопку галантных парижских гравюр, где, кроме образца ванны, было много всяких соблазнительных сюжетов – то голая грудь, то открытая выше подвязки нога, а то и вовсе голый зад – при том, что дама, им блистающая, была и в модном платье, туго зашнурованном, и даже в шляпе.
– На что тебе? – удивилась Марфа. – Своего добра, что ли, мало?
– Да мне-то что, это все мой, ему подавай…
– А-а… Ну, года у него изрядные… пусть балуется.
– Вон, глянь, что еще выдумал!
Дунька повела Марфу к алькову. Там изнутри была подвешена целая грамота, разрисованная розочками и амурчиками. Грамота содержала в себе три золотых слова: "Fais le bien".
– Молитва, что ли? – удивилась Марфа.
– Дождешься от него молитвы! Он, я чай, и у исповеди-то двадцать лет не был, – сообщила Дунька. – Это по-французски, а означает: "Делай сие хорошо"! Повесил для моего вразумления. Ну и я ему тоже порой в эту грамоту пальцем тычу – сам-де сие делай хорошо! Теперь в Париже такая мода.
– Надо бы и мне такое дома завести, – деловито сказала Марфа. – Вели своему, чтобы списал на бумажку, а я уж найду, кто мне шелком по хорошему полотну вышьет.
Она полагала таким способом побудить к амурным подвигам Клавароша, отношения с которым что-то стали потихоньку угасать. И вроде было время, когда нежная дружба с французом ей самой несколько наскучила, а вот стоило ему показать охлаждение – тут же Марфа взбунтовалась и решила удерживать Клавароша всеми силами, сколько их за сорок пять лет жизни накопилось.
– Как явится, так и скажу, – обещала Дунька. – Да только он прихварывать начал. По три, по четыре дня носу не кажет.
– А хочешь, погадаю? – предложила Марфа. – Я теперь сделалась знатная кофейница. Надо же, сколько той кофейной гущи зря в помойное ведро вылила! А ведь каждая крупиночка – к делу.
– Погоди, Марфа Ивановна, пусть мне ванну вон туда перетащат, тогда и погадаешь.
– Там она еще не стояла, – буркнул один из мужиков, и они еще дважды меняли местоположение модной новинки, пока Марфа не прикрикнула на былую воспитанницу и не погнала мужиков прочь.
– Теперь же вели принести горячий кофей, да чтобы покрепче. Конечно, для точности гадания мне бы лучше самой кофей заварить, ну да ладно.