И снова скрипел откуда-то издалека, из красной тьмы, ржавый голос:
- Куда увел Чубыкин своих шабурников?
- Сколько в отряде человек?
- Сколько винтовок, ружей?
- Кто пишет листовки?
Черный глазок пистолетного дула мельтешит перед лицом, и временами, теряя сознание, Маркел видит рядом не крысиную мордочку Храпова, а красивого, упитанного подпоручика Савенюка...
* * *
Очнулся он в темном амбаре. Была ночь: сквозь щели в потолке сочился бледный свет, виднелись звезды.
Попробовал шевельнуть руками и ногами - вроде бы все цело, только саднит и тупо ноет. В голове тоже тупая чугунная боль. Но пытать уже вряд ли будут: утром казнь. Значит, ничего он не сказал, никого не выдал. От этой мысли стало легче. Выдержал. Не согнулся. Через какие муки, утраты и горечи шел к этому последнему испытанию! Значит, все пошло только на пользу: закалило, выжгло всю робость, и перед смертью он предстанет таким, каким мечтал себя видеть всю жизнь. Значит, есть в нем сила, которая сильнее самой смерти...
Одно только плохо - не доведется уже поговорить с друзьями-товарищами, близкими душами: Чубыкиным, Золоторенко, Кузьмой Сыромятниковым... Сколько жил вместе, бок о бок, а главного так и не сказал и ничего не успел написать из того главного.
Где теперь отряд, и все ли живы, и помнят ли о нем, и знают ли о его злосчастной участи? Наверное, партизаны подбираются уже к далекой таежной деревне Межовке, и там Иван Савватеевич, к которому испытывал последнее время Маркел родственные, сыновние чувства, снова развернется во всю ширь: спокойный и мудрый, соберет под свое могучее крыло сотни и тысячи униженных, обездоленных и поведет их в последний, решительный бой...
Но нет, он и в эту последнюю свою ночь не был одинок и забыт в глухом темном амбаре.
Первым пришел к нему самый близкий и родной человек - мать. Маркел узнал ее по голосу, по глухим рыданиям за дверью, когда умоляла она часовых впустить на минутку к сыну, чтобы проститься с ним. Ксения Семеновна ползала в ногах у солдат, а они ругались, пинали ее и били прикладами, пока не прогнали прочь...
Вторым пришел крестный отец, Григорий Духонин. Он пошушукался с часовыми, которые, чиркая спичками, долго разбирали какую-то записку, потом открыли дверь. Поп шагнул в темноту амбара, и дверь за ним с противным скрипом, похожим на вороний вскрик, снова затворилась.
Отец Григорий вытащил из кармана огарок свечи, чиркнул спичкой. Трепетный огонек деловито приладил на оглобле перевернутых в углу саней, отыскал чурбак, перетащил его поближе к лежавшему на гнилой соломе Маркелу, уселся поудобнее, - видно располагался надолго.
Маркел повернулся к нему, в ответ на приветствие шевельнул разбитыми губами.
- Что же, сын мой, вот и пришел твой черед держать ответ перед богом и перед людьми, - голос отца Григория звучал кротко, с бесконечной печалью. - Упреждал я тебя: не ходи в это полымя адово, не дай совратить себя антихристам. Не послушал... Так послушай теперь хоть совета моего: ты и на свете еще не жил, мученик господний, а утром... Не противься, не гневи господа, скажи им, что требуют от тебя, и за то даруют они тебе жизнь.
Мягко, убаюкивающе звучал бархатный голос. Так бы слушал и слушал... Но когда до Маркела стал доходить сквозь вязкий туман страшный смысл сказанного, он снова, как на допросе, почувствовал гудящую боль в голове, а во рту - соленый привкус крови. По сути, отец Григорий требовал от него то же, что и поручик Храпов, только не бил по раненой ноге, а истязал кровоточащую душу.
Маркел приподнялся на локтях, собрался с силами. Сказал, трудно вылепливая слова разбитыми губами:
- Не понимаю вас, батюшка... Раньше, помнится, пеклись вы о спасении каждой христианской души... Теперь, спасая меня одного, научаете, чтобы я предал и загубил сотни невинных душ...
- Невинных? - голос отца Григория стал наливаться гневом. - Антихристы они, твои товарищи! Взбаламутили народ смутой дьявольской - сын отца, брат брата готовы зубами загрызть! Теперь только уразумел я: пока жив хоть один большевик - не остановить на земле кровопролития.
Маркел сказал грубо, чтобы прогнать попа, избавиться от этих новых пыток:
- Ты и раньше так думал, да трусил признаться... Выжидал, чья сторона верх возьмет... Уходи, поп... Твой язык я пуще польского не разумею...
Отец Григорий резко поднялся с чурбака, взметнув ветер полами рясы. Заколыхался, готовый погаснуть, крохотный огонек свечи. В дверях поп обернулся:
- И это за все добро, какое сделал я тебе... змееныш?! Будь проклят тот день и час, когда обучил я тебя дьявольской грамоте, вразумил книгочейству! А сколько мук принял за тебя, сколько греха на душу положил, спасая от погибели, наставляя на путь истинный?!
Отец Григорий кинулся к свече, схватил ее, обжигаясь расплавленным воском, и выскочил на улицу...
И еще один человек приходил в ту ночь к Маркелу. Этот не стал унижаться и просить часовых, а сделал безумную попытку проникнуть к смертнику в амбар силой.
Перед рассветом, когда темнота особенно сгущается, вдруг раздался за стенами тяжелый топот, потом возня, глухие удары, задавленные вскрики. Кто-то налег на дверь, сотрясая, рванул ее так, что хряснули засовы, взвизгнули вырываемые из косяков железные скобы. Но тут грянули выстрелы, взломщик тяжко рухнул у порога, успев лишь сказать на последнем вздохе:
- Маркелка... Прощай...
Маркел по голосу узнал Макара Русакова. Вспомнил, что Макар оставался в заградительном отряде Золоторенко. Как же он оказался здесь? Значит, добрался до Жибары кто-то из ранее посланных Чубыкиным связных, предупредил Фому, и отряды встретились у села Минино на переправе, и о его, Маркеловой участи стало известно партизанам, - иначе как бы нашел его преданный до гробовой доски, наивный, как малое дитё, богатырь Макар Русаков...
* * *
Далекий грохот пушек, ружейная трескотня, взрывы снарядов и гранат. Отзвуки боя доносятся из тайги? Нет, это гром погромыхивает вдали, и небо на западе затягивается чернотою, в которой судорожно вздрагивают багряные сполохи...
На площади, у избы-сходни, толпится народ: все шипицинцы от мала до стара, да еще из окрестных деревень понагнали, - нелишне для острастки показать, какая участь ждет тех, кто осмелится поднять оружие против самого верховного правителя.
Маркела подвели к высоким воротам, распахнутым во двор сходни. На верхнем брусе ворот покачивалась петля. Он плохо держался на ногах, его поддерживали под руки два солдата.
Подошел отец Григорий, сказал шепотом:
- Не хочешь покаяться перед людьми, покайся хоть перед богом.
Маркел неопределенно качнул головой: то ли не согласен, то ли не расслышал. Поп наклонился к его лицу. Маркел плюнул.
Отец Григорий отошел, спокойно вытер платком волнистую русую бороду. Сказал поручику Храпову:
- Мученик он, страдалец... Таких раньше на кресте распинали...
- Это можно. Тэ-эк... - Храпов по-крысиному повел длинным носом в сторону адъютанта: - Принеси-ка палку... черенок от лопаты.
Потом подозвал конвойных, что-то им шепнул. Солдаты подошли к Маркелу, распяли ему руки, продели палку в рукава пиджака.
Распятого подвели к петле. Толпа молчала. Тихо было. Только земля, казалось, чуть подрагивает от дальних громов.
Большая гроза шла над урманом...
