- Ромашки. Совсем как жодинские. Давай погадаем: "Любит - не любит…"
Марсель улыбнулся:
- Помнишь, как у Эренбурга в "Буре"? Наши французские девушки бывают менее категоричны. "Любит немного… или сильно… или безумно". А мне больше нравится, как у вас: "Любит - не любит. К сердцу прижмет. К черту пошлет".
И добавил:
- Я не хочу - к черту.
Неожиданно Наташа услышала перебор струн гитары и знакомую мелодию.
Марсель наклонился к ней:
- Это мой сюрприз. Ты не забыла Бородино? Кафе, свадьба, Денис Васильевич Давыдов… Франсуа проявил настойчивую старательность и получил из России пленку с той песней. Сейчас мы ее послушаем…
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!..Не повторяй мне имя той,
Которой память - мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай…
Она плыла по волнам чарующей мелодии и чарующих слов романса, расслабленно подумав, что если Марсель сделает ей предложение, она повозражает для приличия и - пойдет за него…
Как будто прочитав эти ее мысли, Марсель торжественно заявил:
- Я прошу тебя стать моей женой! Это будет для меня большая честь и великое счастье. Которого я ждал столько лет… Пойдем завтра же утром в мэрию! Зарегистрируем наш брак!
- Да сразу как-то неудобно, - завозражала она. - И через день - уезжать… Такой жизненный шаг поспешно делать нельзя. Давай подождем до следующей встречи?..
На лице Марселя погасла счастливая улыбка, и он потерянно вздохнул:
- Я подчиняюсь… Если так решаешь ты… Что ж, давай еще подождем…
А внутренний голос в ней кричал: "Не соглашайся, милый! Да разве ж так надо бороться за свое счастье?! За свою любовь… Настаивай и добивайся своего!"
Но Марсель подавленно молчал.
И она тоже молчала.
А из магнитофона все лилась чарующая музыка. Но уже без слов.
Они вышли из кафе, и она по возможности беспечнее заметила.
- А в Минске - помнишь? - растут такие же каштаны. И в Хойниках - тоже растут…
Марсель оживился:
- Следующий раз привезем и пересадим здесь, в Париже, минский каштан. И у нас на вилле, в Ницце - тоже пересадим…
Немного помолчав, она горько улыбнулась:
- Каштаны пересаживать нельзя, Они погибнут.
"Я имя твое пишу…"
Вместо эпилога
Всему в нашей жизни бывает начало и всему - конец.
Вот и пришла к завершению работа над этим повествованием. Тяжело расставаться с его персонажами, но я жду будущих встреч со своими героями, надеюсь и верю в их счастливые судьбы.
А пока мы опять повидались с Иваном Михайловичем Деминым, в этот раз - на крутом для него изломе жизни.
Из подмосковного правительственного санатория он позвонил мне домой и сказал одно слово: "Приезжай!"
Был солнечный и морозный январский день. После вчерашнего снегопада в лесу серебрились пушистые сугробы. Верхушки сосен, ели и дубы тяжело держали слежавшиеся более ранние снега. Дугой под ними согнулись тонкие березы и причудливыми снеговыми зверьками казались молоденькие деревца.
Мы с Деминым шагали от санаторного корпуса в глубь леса и вели неторопливый разговор. Неожиданно Иван Михайлович спросил:
- Где должен быть командир в бою?
- Смотря по обстановке…
Демин крутнул большой лобастой головой:
- Обязательно со своим войском!
- Но не в госпитале? И не в тылу? - полуутвердительно спросил я. - Вот оно, значит, для чего ты меня позвал…
Демин кивнул:
- Верно все понимаешь. А теперь - давай начистоту.
Значит, так: есть у нас объединение "БелавтоМАЗ", а в нем, как полагается, генеральный директор. Да не какой-нибудь обычный, а очень даже заслуженный: дважды лауреат Государственных премий СССР. Да Золотая Звезда у него, многие другие награды: и боевые, партизанские. И трудовые. Плюс ко всему этот генеральный директор еще и депутат Верховного Совета СССР, член белорусского ЦК, член комитета по Ленинским и Государственным премиям. Написано во всяких изданиях о нем немало - кстати, не без твоего участия. И фильм недавно вышел…
- Солидный у генерального авторитет, - соглашаюсь я.
- Бывало, за последние годы, - признался Демин, - эксплуатировал я свой авторитет. Себе или родичам насчет каких-то там благ - сам знаешь, это у меня строго. А вот своим заводам, особенно когда припекало, случалось, что и авторитетом, и всякими обходными путями помогал. То средств на реконструкцию побольше выпросишь, поставки электронного оборудования подтолкнешь, а то и приходилось наидефицитнейший металл прямо из горла у поставщиков вырывать.
Демин выдержал паузу и поинтересовался:
- А как идут дела в объединении сейчас - ты знаешь?
- Хорошо идут - с планом порядок. Опять же, переходящие знамена, призовые места в отрасли, премии.
- А могло быть и лучше, - жестко проговорил Демин. - Да за последнее время - не бывает. Кому как, а мне заметно: не дорабатываем. Порою значительно.
Я пошутил:
- В козлы отпущения метишь? Недоработки на одного себя взвалить собираешься? Не много ли на свои плечи берешь?
- Все на себя взвалить - не потяну, - согласился Демин. - Да только моих недоработок за последнее время становится все больше…
Доверительно наклонился ко мне и с особенной, деминской проникновенностью сказал:
- Здоровье подводит - сил на все уже не хватает. Я же после плена такую хворобу подцепил… Скоротечная чахотка.
- Это в те годы была смертельная болезнь! - удивился я. - А ты…
- На ногах в партизанском отряде переборол. И за работой в послевоенные годы хворать было недосуг, Это уже как в начальство вышел, врачи просветили, заахали: "Непонятно, отчего-почему вы живой, скоротечная ведь была, рубцами на легких вон как расписалась…"
В общем, легкие у меня так себе. От них появилась астма: сначала легочная, потом сердечная. И всякое там другое. Вот так, от самой войны с хворобами и воюю…
Звонким на морозе пересвистом отозвались в ближней елке свиристели, пулеметно застучал на сосне красавец дятел. Полюбовавшись его работой, мы повернули назад, к санаторным корпусам.
Думая о друге, я вспомнил слова поэта: "Он был все время с теми, кто не вилял, а шел. Его мололо время, и он его молол…"
А Демин все с той же проникновенностью в голосе, тихо и страстно говорил, как исповедывался:
- Знал бы ты, как страшно уходить от дела, от привычного за все эти годы руля своего родимого МАЗа и всего объединения… В войну я смерти так не боялся, как отстранения от этого привычного руля.
- Да кто же тебя отстраняет? Ну, приболел, а так - в зените славы, во главе преуспевающих предприятий.
- По инерции уже катится объединение, - с болью проговорил Демин. - А слава? Она как дым… Главное в человеке - совесть! Да чтоб она у него никогда lie молчала!
- Так у тебя же не молчит.
- Еще как не молчит, - согласился Демин. - Все чаще своего первого заместителя, Михаила Федоровича Лавриновича вспоминаю, особенно, когда валяюсь по больничным койкам да реанимационным боксам. Руководить на них, ускорять, совершенствовать производство вроде бы несподручно, а все равно, через любые препоны мои заводчане ко мне приходят - совет получить, а то и подпись под каким-либо важным документом.
И получается тогда в объединении два генеральных: один временный, на заводах, как положено, дела правит. Другой из больницы указания дает.
У каждого руководителя - свой почерк, и это естественно. Но разве можно двумя почерками одним и тем же объединением управлять? Кому из нас двоих при этом труднее?
Отвечаю, не раздумывая:
- Конечно, Лавриновичу. По-моему, это самый талантливый и перспективный твой ученик, он вырос…
- До уровня генерального директора, - перебивает меня Демин. - Но тяжело ему сейчас. Все чаще и продолжительнее я болею, а указания бывают от двоих, и давит мой немалый авторитет. Михаил Федорович какой-нибудь вопрос решает, а ему в ответ: "Иван Михайлович советовал или думает так…"
Тут надо свериться с интересами дела и напрямую, без уверток, поговорить со своей совестью.
- Здоровье, может, у тебя улучшится…
Но Демин сразу упрекнул:
- Зачем кривишь душой? Не знаю, своевременно ли рождается у нас каждый человек? Всегда и все ли по справедливости становятся у нас руководителями?
Молча отшагав минуту, Демин заключил:
- Но я убежден: уходить по возрасту, по болезни с любой работы, а тем более с руководящей - надо вовремя!
Ветер усиливался.
Пушечно ухнул с еловых веток слежавшийся пласт снега, за ним ударили по сугробам другой, третий.
Освобождаясь от давящей снеговой тяжести, деревья выпрямлялись, облегченно помахивали ветками, тянулись к небу, к негреющему зимнему, но все-таки даже в эту пору божественному солнцу.
Зимний лес был прекрасен. Но мог ли видеть Демин в эти минуты окружающую нас красоту? Скорее для себя он говорил:
- Одна будет у меня должность - на всю оставшуюся жизнь: председатель совета ветеранов нашей партизанской бригады "Смерть фашизму". Уверен: пенсионный отдых не мой удел. Будем активнее работать с молодежью.
Мы вернулись в санаторий, и Демин позвонил министру.
Не знаю, что говорил министр, я слышал только слова Демина:
- Иначе поступить не могу. Привык быть честным перед собой и людьми. Ну чего такой невеселый? - спросил Иван Михайлович, закончив телефонный разговор.