- Ну чего ты, Журка, поесть захотел? - обратился к птице Зубко. И пояснил: - В болоте за Варкиным полем его нашел. Видать, лиса бедолагу потрепала, еле живой остался. Принес я подранка домой, как мог перевязал, а он есть-пить отказывается и клювом на меня по злому щелкает. Зашел я к соседу солью разжиться, да дверь за собой плотно не прикрыл, вертаюсь, а у меня прибавление семейства: аистиха пожаловала. Вот ведь какая у них получилась супружеская верность! Собою подранка загородила, клювом в меня нацелилась и что-то по-своему говорит, говорит, говорит… В общем, прижились они у меня, Журка и Пава, и хоть чистоты в квартире от них не прибавилось, но на душе стало веселее. А во дворе, на самом высоком дереве, соседские ребята колесо от телеги приладили: как Журка поправится, гнездо там у них будет. Ребята же и с кормами помогают - аппетит у моих поселенцев хороший.
Вслед за подранком в комнату пожаловала дородная аистиха и, раскланявшись клювом из стороны в сторону, вопросительно посмотрела на Зубко:
- Свои это, Пава, - успокоил аистиху Михаил Никонович. - Ступайте поесть на кухню, а мне с вами заниматься недосуг: видите, гости какие пожаловали…
Марсель достал из нагрудного кармана пожелтевшую фотографию. Бережно держа ее двумя пальцами, протянул Зубко и выдохнул:
- Наташа… Дом, на пороге которого она стоит, это шутцпункт "Плисса". За ним немножко виднеется железная дорога. Рядом с Наташей девять солдат вермахта - это мои товарищи, французы из Люксембурга и провинции Лотарингия. Слева - не правда ли, совсем еще молодой! - нахожусь я. Мы собирались бегать к партизанам и сделали этот любительский снимок за день до ареста, и он у меня единственный, на котором я имею изображение Наташи. Я сейчас желаю наблюдать шутцпункт "Плисса".
- Давайте поглядим то место, - согласился Зубко и посоветовал водителю: - Езжай, Коля, к железнодорожному переезду. Немного там будет проселочной дороги, а дальше пешком.
К мосточку через Плиссу, который в годы оккупации охранялся шутцпунктом, отшагали по узкой тропинке, что вилась рядом с насыпью, а когда тропинка юркнула под камень-валун, последние сотни метров пришлось добираться по шпалам.
У неприметного, в несколько метров мосточка не то чтобы без ферм, но даже без каких-либо перил Зубко остановился:
- Вот и пришли.
Марсель удивленно огляделся:
- Я совершенно не замечаю шутцпункт…
- И не заметишь, - сказал Зубко. - Зачем он? Кого и что в наше время здесь охранять? Следа от него не осталось!
Две пары рельсов убегали на восток, к далекой отсюда Москве. В тридцати километрах западнее находился Минск, а поблизости виднелись деревянные дома окраины Смолевичей.
Под мостиком спешили в Березину и дальше, к морю, веселые воды Плиссы, с высокой насыпи вольготно смотрелись лесные да луговые дали, а ближе, где когда-то притаилось начиненное взрывчаткой минное поле, волнами переливались на ветру густые хлеба.
- Кухаркой Наташа устроилась на шутцпункт, чтобы иметь пропуск, аусвайс, - объяснил Марселю Зубко. - Она собирала данные о движении германских воинских эшелонов, была связной отряда "Разгром" и смолевичских подпольщиков, распространяла листовки, добывала для раненых партизан медикаменты, табак, а также переправляла в отряд советских патриотов и боеприпасы. Но главная цель у нее была - покушение на Кубе. Народом этот палач был приговорен к смерти, и несколько месяцев охотились за ним подпольщики Минска, наши партизаны. Ожидался приезд Кубе в Смолевичи. Наташа через вражеские посты пронесла из отряда пистолет и ждала Кубе, чтобы, пожертвовав собой, его застрелить. Но приезд отменили, и покушение не состоялось. А вскоре палач был уничтожен в Минске.
- Боже мой! - ужаснулась Генриетта. - Пожертвовать собой? Но у нее же был ребенок!..
- Моя жена была связной Минского подпольного горкома, когда у нас росли двое ребят, - ответил Зубко. Но Марсель этих слов уже не слыхал: прыгнув с насыпи, он зашагал по берегу Плиссы и замер у одинокой березы. За день до ареста они стояли здесь с Наташей, наступающий вечер был, как сейчас, синевато-прозрачным, будто на картинах Сезанна, и так же шелестела листвой эта береза, так же считала из леса кому-то годы кукушка.
Марсель передал Наташе схему минных заграждений шутцпункта, коробки пистолетных патронов и протянул букетик полевых цветов. Обрадовался, заметив, как потеплели ее глаза и выступил легкий румянец на щеках, но главного - любви - во взгляде Наташи он тогда не увидел, и все потом годы спрашивал себя: почему? Разве он был недостоин такого же ответного чувства?
Только сейчас, у этой березы, Марсель начинал понимать, что, если бы Наташа, полюбив его, изменила мужу, который где-то на фронте сражался или уже погиб, это значило бы для нее предать Родину, свои идеалы, и как человека, как личность - себя…
Когда, возвращаясь, миновали деревню Рябый Слуп , Марсель остановил машину недалеко от городской окраины, у места, где Шакал и Савелий арестовали Наташу. Дальше Марсель под конвоем воспоминаний шел путем Наташи - по улице, на которой в одном из сгоревших потом домов она жила и прятала на чердаке пистолет. И все пытался представить то место, где с плачем выбежал к Наташе ее маленький сын, а полицейский Шакал ударил его головкой об столб, и другой полицейский, Савелий, ударил в лицо Шакала.
И вновь проступала в сознании память войны…
Марсель постоял у ничем не примечательных сегодня, но таких зловещих тогда помещений тюрьмы и СД, где пытали Наташу. Сам, по памяти, вышел к деревянному зданию школы - здесь, в кабинете следователя военной контрразведки, была у них очная ставка с Наташей, и под охраной часовых они сутки пробыли потом в классе - тюремной камере, где Марсель решил сказать Наташе о своей любви и надел на ее палец, распухший после гестаповского "маникюра", свое фамильное кольцо.
Как в ту осень, шеренгой выстроились тополя. Но совсем по-другому, безжизненно, смотрели пустые глазницы окон.
- Построили новую кирпичную школу, с бассейном и спортивным залом, а эту деревянную старушку ломают, - пояснил Зубко.
"Деревянная старушка"… Из этой "старушки" увезли Наташу в казематы Минской тюрьмы СД. Отсюда в дождливую октябрьскую ночь совершил Марсель свой дерзкий побег.
- А дальше - ничего, - вслух заключил Марсель, отрешенно глядя в пустые глазницы окон.
Демин решительно возразил, посмотрев на часы:
- И дальше продолжается жизнь. Умаялись мы сегодня, но ждут нас еще в пионерском лагере "Зубренок", ждет их учитель, твой друг Миша Кислов.
"Зубренок" встретил приехавших веселым и звонким шумом детских голосов: мальчишки и девчонки радовались, увидев гостя из Франции, которого сами вернули из небытия, и потому с таким вниманием слушали его взволнованный рассказ.
В закатных лучах солнца вручались Генриетте цветы и был торжественно повязан алый галстук почетному пионеру, товарищу Марселю Сози. Потом на поляне вспыхнул огромный общелагерный пионерский костер, и все молчали, слушая из динамика песни войны и глядя, как яростно и неутомимо бросаются в темноту лоскуты пламени.
Ой, бярозы ды сосны,
Партызанскiя сестры,
Партызанскiя сестры мае…
В мелодии и словах этой песни звучали неколебимая вера и любовь, благодарная нежность и затаенная тоска.
Растаял последний звук песни, опустилась тишина, и заплакала Генриетта. Безмолвно, как бы в себя, она плакала сердцем, а это самый горький, мучительный плач.
- Успокой сестру, - попросил Демин, совершенно не выносящий женских слез.
- Пускай плачет, - возразил Марсель, продолжая смотреть в огонь. - Это хорошие слезы.
Когда собрались уезжать, Кислов спросил друга:
- Ты Наташу мертвой видел? Нет? И я не видел. Значит, будем искать: на войне всякое бывало…
Марсель согласно кивнул: а ля гэр ком а ля гэр…
Пройдет время, и преподаватель рисования Смолевичской средней школы Михаил Иванович Кислов вместе со своими красными следопытами пошлет в Париж еще одно письмо, и Марсель прилетит в Москву, побывает в неведомом ему раньше городе Хойники… Но все это случится после того августовского понедельника и общелагерного пионерского костра в "Зубренке".
На обратном пути, неподалеку от Смолевичей, Зубко попросил остановить машину, и Николай выключил мотор. В голубоватом лунном свете рядом дышало и шепотом переговаривалось с ветром живое хлебное поле.
Михаил Никонович вышелушил из колоса литые спелые зерна, продул их на ладони и предложил Генриетте:
- Отведайте нашей пшеницы.
Генриетта взяла одно зерно, осторожно его прикусила.
Михаил Никонович протянул ладонь Марселю, тот бережно пересыпал из нее зерна, горстью отправил себе в рот и принялся энергично жевать.
Зубко одобрительно улыбнулся:
- Вот оно что значит, когда на этом поле своими руками хлеб сеял: вкус его понимаешь и цену. Добрая пшеница приспела, завтра ее будут убирать - погода бы не подвела.
Михаил Никонович неспешно, по одному, сорвал у основания стеблей полтора десятка золотых пшеничных колосьев, аккуратно их подровнял в руке и протянул Марселю:
- Бери себе во Францию, на добрую память: наше это с тобой поле, и наш на нем хлеб!
Прощаясь через час у крыльца своего дома, Михаил Никонович деликатно пожал руку Генриетте, рывком обнял Марселя и натужно выговорил:
- Счастливого пути. Не забывай, пиши: может, больше и не свидимся…
К великому сожалению, Михаил Никонович оказался прав.