И он, вежливо улыбаясь, допил свой кофе, поднялся, раскланялся, удалился и утонул в тумане, снова густом и сумрачном. Через три дня стало известно, что он мирно скончался где-то в меблированных комнатушках Сохо.
А пока что в темных волнах тумана блуждала маленькая фигурка, сотрясаясь и приседая, - могло показаться, что от страха или от боли, а на самом деле от иной загадочной болезни, от одинокого хохота. Коротышка снова и снова повторял как можно внушительней: "Но если проникнуться интересами общественности…"
Глава III
Нагорный юмор
- У самого моря, за палисадничком чайных роз, - сказал Оберон Квин, - жил да был пастор-диссидент, и отродясь не бывал он на Уимблдонском теннисном турнире. А семье его было невдомек, о чем он тоскует и отчего у него такой нездешний взор. И однажды пришлось им горько раскаяться в своем небрежении, ибо они прослышали, что на берег выброшено мертвое тело, изуродованное до неузнаваемости, но все же в лакированных туфлях. Оказалось, что это мертвое тело не имеет ничего общего с пастором; однако в кармане утопленника нашли обратный билет до Мейдстоуна.
Последовала короткая пауза; Квин и его приятели Баркер и Ламберт разгуливали по тощим газонам Кенсингтон-Гарденз. Затем Оберон заключил:
- Этот анекдот, - почтительно сказал он, - является испытанием чувства юмора.
Они пошли быстрей, и трава у склона холма стала погуще.
- На мой взгляд, - продолжал Оберон, - вы испытание выдержали, сочтя анекдот нестерпимо забавным; свидетельство тому - ваше молчание. Грубый хохот под стать лишь кабацкому юмору. Истинно же смешной анекдот подобает воспринимать безмолвно, как благословение. Ты почувствовал, что на тебя нечто нисходит, а, Баркер?
- Я уловил суть, - не без высокомерия отозвался Баркер.
- И знаете, - с идиотским хихиканьем заявил Квин, - у меня в запасе пропасть анекдотов едва ли не забавнее этого. Вот послушайте.
И, кхекнув, он начал:
- Как известно, доктор Поликарп был до чрезвычайности болезненным сторонником биметаллизма. "Смотрите-ка, - говорили люди с большим жизненным опытом, - вон идет самый болезненный биметаллист в Чешире". Однажды этот отзыв достиг его ушей; на сей раз так отозвался о нем некий страховой агент, в лучах серо-буро-малинового заката. Поликарп повернулся к нему. "Ах, болезненный? - яростно воскликнул он. - Ах, болезненный! Quis tulerit Gracchos de seditio querentes?
Говорят, после этого ни один страховой агент к доктору Поликарпу близко не подступался.
Баркер мудро и просто кивнул. Ламберт лишь хмыкнул.
- А вот еще послушайте, - продолжал неистощимый Квин. - В серо-зеленой горной ложбине дождливой Ирландии жила-была старая-престарая женщина, чей дядя на "Гребных гонках" всегда греб в кембриджской восьмерке. Но у себя, в серо-зеленой ложбине, она и слыхом об этом не слыхала; она и знать-то не знала, что бывают "Гребные гонки". Не ведала она также, что у нее имеется дядя. И ни про кого она ничего не ведала, слышала только про короля Георга Первого (а от кого и почему - даже не спрашивайте) и простодушно верила в его историческое прошлое. Но постепенно, соизволением Божиим, открылось, что дядя ее - на самом-то деле вовсе не ее дядя; и ее об этом оповестили. Она улыбнулась сквозь слезы и промолвила: "Добродетель - сама себе награда".
Снова воцарилось молчание, и затем Ламберт сказал:
- Что-то малость загадочно.
- А, загадочно? - воскликнул рассказчик. - Еще бы: подлинный юмор вообще загадочен. Вы заметили главное, что случилось в девятнадцатом и двадцатом веках?
- Нет, а что такое? - кратко полюбопытствовал Ламберт.
- А это очень просто, - отвечал тот. - Доныне шутка не была шуткой, если ее не понимали. Нынче же шутка не есть шутка, если ее понимают. Да, юмор, друзья мои, это последняя святыня человечества. И последнее, чего вы до смерти боитесь. Смотрите-ка на это дерево.
Собеседники вяло покосились на бук, который нависал над их тропой.
- Так вот, - сказал мистер Квин, - скажи я, что вы не осознаете великих научных истин, явленных этим деревом, хотя любой мало-мальски умный человек их осознает, - что вы подумаете или скажете? Вы меня сочтете всего-то навсего ученым сумасбродом с какой-то теорийкой о растительных клетках. Если я скажу, что как же вы не видите в этом дереве живого свидетельства гнусных злоупотреблений местных властей, вы на меня попросту наплюете: еще, мол, один полоумный социалист выискался - с завиральными идейками насчет городских парков. А скажи я, что вы сверхкощунственно не замечаете в этом дереве новой религии, сугубого откровения Господня, - тут вы меня зачислите в мистики, и дело с концом. Но если, - и тут он воздел руку, - если я скажу, что вы не понимаете, в чем юмор этого дерева, а я понимаю, в чем его юмор, то Боже ты мой! - да вы в ногах у меня будете ползать.
Он эффектно помолчал и продолжил:
- Да; чувство юмора, причудливое и тонкое, - оно и есть новая религия человечества! Будут еще ради нее свершаться подвиги аскезы! И поверять его, это чувство, станут упражнениями, духовными упражнениями. Спрошено будет: "Чувствуете ли вы юмор этих чугунных перил?" или: "Ощущаете ли вы юмор этого пшеничного поля?" "Вы чувствуете юмор звезд? А юмор закатов - ощущаете?" Ах, как часто я хохотал до упаду, засыпаючи от смеха при виде лилового заката!
- Вот именно, - сказал мистер Баркер, по-умному смутившись.
- Дайте-ка я расскажу вам еще анекдот. Частенько случается, что парламентарии от Эссекса не слишком-то пунктуальны. Может статься, самый не слишком пунктуальный парламентарий от Эссекса был Джеймс Уилсон, который, срывая мак, промолвил…
Но Ламберт вдруг обернулся и воткнул свою трость в землю в знак протеста.
- Оберон, - сказал он, - заткнись, пожалуйста! С меня хватит! Чепуха все это!
И Квин, и Баркер были несколько ошарашены: слова его прыснули, будто пена из-под наконец-то вылетевшей пробки.
- Стало быть, - начал Квин, - у тебя нет ни…
- Плевать я хотел сто раз, - яростно выговорил Ламберт, - есть или нет у меня "тонкого чувства юмора". Не желаю больше терпеть. Перестань валять дурака. Нет ничего смешного в твоих чертовых анекдотах, и ты это знаешь не хуже меня!
- Ну да, - не спеша согласился Квин, - что правда, то правда: я, по природе своей тугодум, ничего смешного в них не вижу. Зато Баркер, он меня куда посмышленей - и ему было смешно.
Баркер покраснел, как рак, однако же продолжал всматриваться в даль.
- Осел, и больше ты никто, - сказал Ламберт. - Ну, почему ты не можешь, как люди? Насмеши толком или придержи язык. Когда клоун в дурацкой пантомиме садится на свою шляпу - и то куда смешнее.
Квин пристально поглядел на него. Они взошли на гребень холма, и ветер посвистывал в ушах.
- Ламберт, - сказал Оберон, - ты большой человек, ты достойный муж, хотя, глядя на тебя, чтоб мне треснуть, этого не подумаешь. Мало того. Ты - великий революционер, ты - избавитель мира, и я надеюсь узреть твой мраморный бюст промежду Лютером и Дантоном, желательно, как нынче, со шляпой набекрень. Восходя на эту гору, я сказал, что новый юмор - последняя из человеческих религий. Ты же объявил его последним из предрассудков. Однако позволь тебя круто предостеречь. Будь осторожнее, предлагая мне выкинуть что-нибудь outre, в подражание, скажем, клоуну, сесть, положим, на свою шляпу. Ибо я из тех людей, которым душу не тешит ничего, кроме дурачества. И за такую выходку я с тебя и двух пенсов не возьму.
- Ну и давай, в чем же дело, - молвил Ламберт, нетерпеливо размахивая тростью. - Все будет смешнее, чем та чепуха, что вы мелете наперебой с Баркером.
Квин, стоя на самой вершине холма, простер длань к главной аллее Кенсингтон-Гарденз.
- За двести ярдов отсюда, - сказал он, - разгуливают ваши светские знакомцы, и делать им нечего, кроме как глазеть на вас и друг на друга. А мы стоим на возвышении под открытым небом, на фантасмагорическом плато, на Синае, воздвигнутом юмором. Мы - на кафедре, а хотите - на просцениуме, залитом солнечным светом, мы видны половине Лондона. Поосторожнее с предложениями! Ибо во мне таится безумие более, нежели мученическое, безумие полнейшей праздности.
- Не возьму я в толк, о чем ты болтаешь, - презрительно отозвался Ламберт. - Ей-богу, чем трепаться, лучше бы ты поторчал вверх ногами, авось в твоей дурацкой башке что-нибудь встанет на место!