Напротив того, сам он был чем-то вроде бы озабочен, что-то вроде бы искал, но искал повелительно, озабочен был, словно идол. Те, кто толпились и поспешали за ним, - те отчасти изумлялись яркому мундиру, отчасти же повиновались инстинкту, который велит нам следовать за юродивыми и уж тем более - за всяким, кто соизволит выглядеть по-царски: следовать за ним и обожать его. А он выглядел более чем царственно: он, почти как безумец, не обращал ни на кого никакого внимания. Оттого-то и тянулась за ним толпа, словно кортеж: ожидали, что или кого первого он удостоит взора. Шествовал он донельзя величественно, однако же, как было сказано, кого-то или что-то искал; взыскующее было у него выражение.
Внезапно это взыскующее выражение исчезло, и никто не понял, отчего; но, видимо, что-то нашлось. Раздвинув толпу волнующихся зевак, роскошный зеленый воин отклонился к тротуару от прямого пути посредине улицы. Он остановился у огромной рекламы Горчицы Колмена, наклеенной на деревянном щите. Зеваки затаили дыхание.
А он достал из карманчика перочинный ножичек и пропорол толстую бумагу. Потом отодрал извилистый клок. И наконец, впервые обративши взгляд на обалделых зевак, спросил с приятным чужеземным акцентом:
- Не может ли кто-нибудь одолжить мне булавку?
Мистер Ламберт оказался рядом, и булавок у него было сколько угодно, дабы пришпиливать бесчисленные бутоньерки; одолженную булавку приняли с чрезвычайными, но полными достоинства поклонами, рассыпаясь в благодарностях.
Затем джентльмен в зеленом, с довольным видом и слегка приосанившись, приколол обрывок горчичной бумаги к своей зеленой груди в серебряных позументах. И опять огляделся, словно ему чего-то недоставало.
- Еще чем могу быть полезен, сэр? - спросил Ламберт с дурацкой угодливостью растерянного англичанина.
- Красное нужно, - заявил чужестранец, - не хватает красного.
- Простите, не понял?
- И вы меня также простите, сеньор, - произнес тот, поклонившись. - Я лишь полюбопытствовал, нет ли у кого-либо из вас при себе чего-нибудь красного.
- Красного при себе? ну как то есть… нет, боюсь, при себе… у меня был красный платок, но в настоящее время…
- Баркер! - воскликнул Оберон Квин. - А где же твой красный лори? Лори-то красный - он где?
- Какой еще красный лори? - безнадежно вопросил Баркер. - Что за лори? Когда ты видел у меня красного лори?
- Не видел, - как бы смягчаясь, признал Оберон. - Никогда не видел. Вот и спрашиваю - где он был все это время, куда ты его подевал?
Возмущенно пожав плечами, Баркер обратился к чужестранцу:
- Извините, сэр, - сухо и вежливо отрезал он, - ничего красного никто из нас вам предложить не сможет. Но зачем, позвольте спросить…
- Благодарствуйте, сеньор, не извольте беспокоиться. Как обстоит дело, то мне придется обойтись собственными возможностями.
И, на миг задумавшись, он, все с тем же перочинным ножичком в руке, вдруг полоснул им по ладони. Кровь хлынула струей: чужестранец вытащил платок и зубами оторвал от него лоскут - приложенный к ранке, лоскут заалел.
- Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньор, - сказал он. - Если можно, еще одну булавку.
Ламберт протянул ему булавку; глаза у него стали совсем лягушачьи.
Окровавленный лоскут был приколот возле горчичного клочка, и чужеземец снял шляпу.
- Благодарю вас всех, судари мои, - сказал он, обращаясь к окружающим; и, обмотав обрывком платка свою кровоточащую руку, двинулся далее как ни в чем не бывало.
Публика смешалась, а коротыш Оберон Квин побежал за чужестранцем и остановил его, держа цилиндр на отлете. Ко всеобщему изумлению он адресовался к нему на чистейшем испанском:
- Сеньор, - проговорил он, - прошу прощения за непрошеное, отчасти назойливое гостеприимство, может статься, неуместное по отношению к столь достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не окажете ли вы мне и моим друзьям, которых вы удостоили беседы, чести пообедать с нами в близлежащем ресторане?
Мужчина в зеленом покраснел, как свекла, радуясь звукам родного языка, и принял приглашение с бесчисленными поклонами, каковые у южан отнюдь не лицедейство, но нечто, как бы сказать, прямо противоположное.
- Сеньор, - сказал он, - вы обратились ко мне на языке моей страны, и сколь ни люблю я мой народ, однако же не откажу в восхищении вашему, рыцарственно гостеприимному. Скажу лишь, что в нашей испанской речи слышно биение вашего английского сердца.
И с этими словами он проследовал в ресторан.
- Может быть, теперь, - сказал Баркер, запивая рыбу хересом и сгорая от нетерпения, но изо всех сил соблюдая вежливость, - теперь-то, может быть, будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?
- Что - "все это", сеньор? - спросил гость, который отлично говорил по-английски с неуловимо американским акцентом.
- Ну как, - смутился его собеседник-англичанин, - зачем вы оторвали кусок рекламы и… это… порезали руку… и вообще…
- Дабы объяснить вам это, сеньор, - отвечал тот с некой угрюмой гордостью, - мне придется всего лишь назвать себя. Я - Хуан дель Фуэго, президент Никарагуа.
И президент Никарагуа откинулся на спинку кресла, прихлебывая херес, будто и взаправду объяснил свои поступки и кое-что сверх того; но Баркер хмурился по-прежнему.
- И вот эта желтая бумага, - начал он с нарочитым дружелюбием, - и красная тряпка…
- Желтая бумага и красная тряпка, - величавей величавого возвестил дель Фуэго, - это наши цвета, символика Никарагуа.
- Но Никарагуа, - смущенно проговорил Баркер, - Никарагуа более не… э-мм…
- Да, Никарагуа покорили, как были покорены Афины. Да, Никарагуа изничтожили, как изничтожили Иерусалим, - возвестил старец с несуразным восторгом. - Янки, германцы и другие нынешние давители истоптали Никарагуа, точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа - это идея.
- Блистательная идея, - робко предположил Оберон Квин.
- Именно, - согласился чужеземец, подхватывая слово. - Ваша правда, великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая мысль. Вы, сеньор, спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок бумаги и окрасил кровью платок. Но не издревле ль освящены значением цвета? У всякой церкви есть своя цветовая символика. Рассудите же, что значат цвета для нас, - подумайте, каково мне, чей взор открыт лишь двум цветам, - красному и желтому. Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на свете, высокое и низкое. Я вижу желтую россыпь одуванчиков и старуху в красной накидке, и знаю - это Никарагуа. Вижу алое колыханье маков и желтую песчаную полосу - и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон - вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на желтом закате - и сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы - и вот он, флаг и герб Никарагуа. Желтая и красная грязь в одной канаве для меня отраднее алмазных звезд.
- А уж ежели, - восторженно поддержал его Квин, - ежели к столу подадут золотистый херес и красное вино, то придется вам хочешь не хочешь пить и то, и другое. Позвольте же мне заказать бургундского, чтобы вы, так сказать, проглотили никарагуанский флаг и герб нераздельные и вместе взятые.
Баркер поигрывал столовым ножом и со всей нервозностью дружелюбного англичанина явно собирался что-то высказать.
- Надо ли это понимать так, - промямлил он наконец, чуть покашливая, - что вы, кх-кхм, были никарагуанским президентом в то время, когда Никарагуа оказывала… э-э-э… о, разумеется, весьма героическое сопротивление… э-э-э…
Экс-президент Никарагуа отпустительно помахал рукой.
- Говорите, не смущаясь, - сказал он. - Мне отлично известно, что нынешний мир всецело враждебен по отношению к Никарагуа и ко мне. И я не сочту за нарушение столь очевидной вашей учтивости, если вы скажете напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику.
Безмерное облегчение и благодарность выразились на лице Баркера.
- Вы чрезвычайно великодушны, президент. - Он чуть-чуть запнулся на титуле. - И я воспользуюсь вашим великодушием, дабы изъявить сомнения, которые, должен признаться, мы, люди нынешнего времени, питаем относительно таких пережитков, как… э-э-э… независимость Никарагуа.
- То есть ваши симпатии, - с полным спокойствием отозвался дель Фуэго, - на стороне большой нации, которая…