Палата полнилась предвечерним сумраком. Король всмотрелся в лицо юного лорд-мэра: тот был бледен как мел, и губы его дрожали.
- Боже мой, что случилось? - спросил Оберон, хватая его за руку.
Уэйн поднял голову; на щеках его блистали слезы.
- Я всего лишь мальчишка, - сказал он, - но это правда. Я готов кровью нарисовать на своем щите Красного Льва.
Король Оберон уронил его руку и оцепенело замер.
- Господи, святая воля Твоя! - наконец вымолвил он. - Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей принимал Ноттинг-Хилл всерьез?
- Да будет святая воля Его! - пылко подхватил Уэйн. - Возможно ли, чтобы хоть один человек меж четырех британских морей не принимал всерьез Ноттинг-Хилл?
Король ничего не ответил; он рассеянно взошел на помост, снова уселся на трон и слегка взбрыкнул ногами.
- Ну, если и дальше так пойдет, - тихо сказал он, - я усомнюсь в превосходстве искусства над жизнью. Ради всего святого, не морочьте мне голову Вы что, на самом деле… Боже, помоги выговорить! - ноттингхилльский патриот, вы действительно…?
Уэйн встрепенулся, и король замахал на него руками.
- Хорошо, хорошо, вижу - да, действительно, но дайте же мне освоиться с этой мыслью! И вы взаправду собрались противиться этим воротилам новейших дней с их комитетами, инспекторами, землемерами и прочей саранчой?
- Разве они так уж страшны? - презрительно отозвался Уэйн.
Король разглядывал его, словно чудо-юдо в человеческом облике.
- И стало быть, - сказал он, - вы думаете, что зубодеры, лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг-Хилл, соберутся под ваше знамя с воинственными песнопениями?
- Я думаю, что у них на это станет духу, - отвечал лорд-мэр.
- И стало быть, - продолжал король, откинувшись затылком на мягкую спинку, - вам никогда не приходило на ум, - и голос его, казалось, вот-вот заглохнет в тиши тронного зала, - не приходило на ум, что такое пылкое ноттингхилльство может кому-нибудь показаться… э-э… несколько смехотворным?
- Непременно покажется, - сказал Уэйн, - а как же иначе? Разве над пророками не измывались?
- Да откуда же, - спросил король, подавшись к собеседнику, - откуда же, о Господи, взялась-то у вас эта бредовая идея?
- Моим наставником были вы, сир, - отвечал лорд-мэр, - вы внушили мне понятия о чести и достоинстве.
- Я? - сказал король.
- Да, Ваше Величество, вы взлелеяли мой патриотизм в зародыше. Десять лет назад, совсем еще ребенком (сейчас мне девятнадцать), я играл сам с собой в войну на склоне ноттингхилльского холма, возле Насосного переулка - в бумажной каске, с деревянным мечом в руке я мечтал о великих битвах. Замечтавшись, я сделал яростный выпад мечом - и застыл на месте, ибо нечаянно ударил вас, сир, своего короля, тайно и скрытно блуждавшего по городу, пекущегося о благоденствии своих подданных. Но пугаться мне было нечего: вы обошлись со мной воистину по-королевски. Вы не отпрянули и не насупились. Вы не призвали стражу. И ничем не пригрозили. Напротив того, вы произнесли величественные и огневые слова, поныне начертанные в моей душе, где они и пребудут: вы повелели мне обратить меч против врагов моего нерушимого града. Точно священник, указующий на алтарь, вы указали на холм Ноттинг-Хилла. "Покуда ты, - сказали вы, - готов погибнуть за это священное возвышение, пусть даже его обступят все несметные полчища Бейзуотера…" Я не забыл этих слов, а нынче они мне особо памятны: пробил час, и сбылось ваше пророчество. Священное возвышение обступили полчища Бейзуотера, и я готов погибнуть.
Король полулежал на своем троне: у него недоставало ни слов, ни сил.
- Господи Боже ты мой! - бормотал он. - Ну и дела, ну и дела! И все мои дела! Оказывается, это я всему виною. А вы, значит, тот рыжий мальчишка, который ткнул меня в живот. Что я натворил? Боже, что я натворил! Я-то хотел просто-напросто пошутить, а породил страсть. Я сочинял фарс, а он, того и гляди, обернется эпосом. Ну что ты будешь делать с этим миром? Ей-богу же, задумано было лихо, исполнялось грубо. Я отринул свой тонкий юмор, лишь бы вас позабавить - а вы, наоборот, готовы в слезы удариться? Вот и устраивай после этого балаган, размахивай сосисками - скажут, ах, какие гирлянды; руби башку полицейскому - скажут, погиб при исполнении служебных обязанностей! И чего я разглагольствую? С какой стати я пристаю с вопросами к милейшему молодому человеку, которому хоть кол на голове теши? Какой в этом толк? Какой вообще толк в чем бы то ни было? О, Господи! О, Господи! Внезапно он выпрямился и спросил:
- Нет, вам и правда священный град Ноттинг-Хилл не кажется нелепицей?
- Нелепицей? - изумился Уэйн. - Почему же нелепицей? Король поглядел на него столь же изумленно.
- Как то есть… - пролепетал он.
- Ноттинг-Хилл, - сурово сказал лорд-мэр, - это большой холм, городское возвышение, на котором люди построили свои жилища, где они рождаются, влюбляются, молятся, женятся и умирают. Почему же мне считать Ноттинг-Хилл нелепицей?
Король усмехнулся.
- Да потому, о мой Леонид, - начал он и вдруг ни с того ни с сего понял, что дальше сказать ему нечего. В самом деле, почему же это нелепица? Почему? На минуту ему показалось, что он вовсе потерял рассудок. Так бывает со всеми, у кого ставят под вопрос изначальный принцип жизни. Баркер, например, всегда терялся, услышав королевский вопрос: "А какое мне дело до политики?"
Словом, мысли у короля разбежались, и собрать их не было никакой возможности.
- Ну как, все-таки это немножко смешно, - неопределенно выразился он.
- Как по-вашему, - спросил Адам, резко повернувшись к нему, - по-вашему, распятие - дело серьезное?
- По-моему… - замялся Оберон, - ну, мне всегда казалось, что распятие - оно не лишено серьезности.
- И вы ошибались, - сказал Уэйн, как отрезал. - Распятие - смехотворно. Это сущая потеха. Это - нелепая и позорная казнь, надругательство, которому подвергали жалкий сброд - рабов и варваров, зубодеров и лавочников, как вы давеча сказали. И вот кресты, эти древние виселицы, которые римские мальчишки для пущего озорства рисовали на стенах, ныне блещут над куполами храмов. А я, значит, убоюсь насмешки?
Король промолчал.
Адам же продолжал, и голос его гулко отдавался в пустой палате.
- Напрасно вы думаете, что убийственный смех непременно убивает. Петра, помните, распяли, и распяли вниз головой. Куда уж смешнее - почтенный старик апостол вверх ногами? Ну и что? Так или иначе распятый Петр остался Петром. Вверх ногами он висит над Европой, и миллионы людей не мыслят жизни помимо его церкви.
Король Оберон задумчиво приподнялся.
- Речи ваши не вполне бессмысленны, - сказал он. - Вы, похоже, немало поразмышляли, молодой человек.
- Скорее перечувствовал, сир, - отвечал лорд-мэр. - Я родился, как и все прочие, на клочочке земли и полюбил его потому, что здесь я играл, здесь влюбился, здесь говорил с друзьями ночи напролет, и какие дивные это были ночи! И я почуял странную загадку. Чем же так невзрачны и будничны садики, где мы признавались в любви, улицы, по которым мы проносили своих усопших? Почему нелепо видеть почтовый ящик в волшебном ореоле, если целый год при виде одного такого красного ящика на желтом закате я испытывал чувство, тайна которого ведома одному Богу, но которое сильнее всякой радости и всякого горя? Что смешного можно услышать в словах "Именем Ноттинг-Хилла"? - то есть именем тысяч бессмертных душ, томимых страхом и пламенеющих надеждой?
Оберон старательно счищал соринку с рукава, и в лице его, по-новому серьезном, не было и тени обычной совиной напыщенности.
- Трудно, трудно, - сказал он. - Чертовски трудно перескочить. Я вас понимаю и даже более или менее согласен с вами - был бы согласен, если бы годился по возрасту в поэты-провидцы. Все верно, что вы говорите, - за исключением слов "Ноттинг-Хилл". При этих словах, как это ни грустно, ветхий Адам с хохотом пробуждается и шутя разделывается с новым Адамом по имени Уэйн.
Впервые за весь разговор лорд-мэр смолчал: он стоял, задумчиво понурившись. Сумерки сгущались, в палате становилось все темнее.
- Я знаю, - сказал он каким-то странным, полусонным голосом, - есть своя правда и в ваших словах. Трудно не смеяться над будничными названиями - я просто говорю, что смеяться не надо. Я придумал, как быть, но от этих мыслей мне самому жутко.
- От каких мыслей? - спросил Оберон.
Лорд-мэр Ноттинг-Хилла словно бы впал в некий транс; глаза его зажглись призрачным огнем.
- Есть колдовской жезл, но он мало кому по руке, да и применять его можно лишь изредка. Это могучее и опасное волшебство, особенно опасное для того, кто осмелится пустить его в ход. Но то, что тронуто этим жезлом, никогда более не станет по-прежнему обыденным; то, что им тронуто, озаряется потусторонним отблеском. Стоит мне коснуться этим волшебным жезлом трамвайных рельс и улиц Ноттинг-Хилла - и они станут навечно любимы и сделаются навсегда страшны.
- Что вы такое несете? - спросил король.
- Бывало, от его прикосновения безвестные местности обретали величие, а хижины становились долговечней соборов, - Продолжал декламировать полоумный. - Так и фонарные столбы станут прекраснее греческих лампад, а омнибусы - красочнее древних кораблей. Да, касанье этого жезла дарит таинственное совершенство.
- Что еще за жезл? - нетерпеливо прервал его король.
- Вон он, - отозвался Уэйн, - указывая на сверкающий меч у подножия трона.
- Меч! - воскликнул король, резко выпрямившись.