ИЗВЕЩАЕТ ДЕЛЕГАТОВ XX СЪЕЗДА ПАРТИИ, ЧТО ОТКРЫТИЕ СЪЕЗДА СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ, 14 ФЕВРАЛЯ, В 10 ЧАСОВ УТРА В ЗАЛЕ ЗАСЕДАНИИ БОЛЬШОГО КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРЦА".
- Подумай, какое дело: уже целый день работы съезда прошел, - удивленно протянул Артем, словно ему и в самом деле сегодня недосуг было подумать об этом, и как бы между прочим заметил: - К нам в совхоз иной раз, как завьюжит, даже областная газета суток трое идет.
Между тем вагон стал быстро заполняться. Двое парней посветили спичками, разглядывая номера мест, и, скинув ватные фуфайки и подложив их под головы, растянулись на голых средних полках. Перекинувшись несколькими словами о каком-то грузе, за который они теперь могли не беспокоиться, парни затихли.
Боковое нижнее место напротив заняла женщина с ребенком; из своего пальто и узелка она устроила постель для него и стала укладывать. С перрона послышался голос диктора, оповещавшего об отправлении.
Поезд отошел, но вскоре остановился, постоял с минуту и снова тронулся. Он долго тащился то меж длинных товарных составов, то вплотную прижимаясь к заводским корпусам и складам, то пересекая переезды и подползая под эстакады и мосты. Как будто ему было трудно выбраться из большого города.
- Это что же, мы "черной стрелой" едем? - спросил Дмитрий, вспомнив слышанное мельком на вокзале ироническое прозвище поезда.
- Нет! - ответил Артем. - Это, конечно, не курьерский. Да нам, степнякам, и не нужен экспресс. Наш поезд - работяга: он всех, не торопясь, развезет по станциям и по полустаночкам. Люди сюда садятся, как в полевые вагончики заходят: кто вздремнет перегона два-три, кто перекусить только успеет, кто обогреется после поездки на грузовике по зимней степи. Ишь, как в вагоне тепло: проводники знают, что пассажирам надо. А вот мы с тобой и закусим, и выспимся за дорогу, и наговоримся.
Артем поднялся и пошел к проводнице. Вместе с ней он принес две постели и помог ей застелить полки. Потом у нее же одолжил два граненых стакана и развернул кульки. Все это Артем делал неуклюже и суетливо, но он был страшно доволен, что старший брат едет с ним.
- А я, Митя, и не думал, что поедешь со мной… Ну, подсаживайся к столу. - Артем разлил пиво по стаканам. - А зачем я зазвал тебя? Просто захотелось побыть с тобой. Мы уже зрелые мужчины, а как следует еще и не поговорили. Пацаном, считай, я был, когда разошлись наши дороги. - Артем улыбнулся, и в полусвете ровной подковкой забелели его зубы. - Честно сказать, я и не знаю, какой у меня старший брат. А что ты, Митя, обо мне думаешь?
- Повинюсь, Артем: не знаю и я тебя.
- Я сам себя не знаю! Во мне как два человека сидят, и кто из них настоящий - не разберусь. - Артем выпил пиво и стал покусывать черствый сыр. - Слушай-ка. Добился я после войны диплома инженера. Назначили меня дежурным энергетиком. Женился, комнату получил. Совсем доволен жизнью стал, а другому во мне человеку в скорости надоело ночами в дежурке со слесарями да электриками в домино резаться. Тут-то и призвала партия добровольцев в сельское хозяйство. И вот, что бы я ни делал, все степь вижу и трактора в ней, как танки в бою. И это образное видение не от избытка поэтических чувств, а от злости. Как начали раскрываться после смерти Сталина его "гениальные" ошибки в руководстве сельским хозяйством, эта злость во мне все больше и больше закипала. И все же не сразу решился. Останься, говорю себе, жена, дочь у тебя. А другой человек заманивает на новую работу. Утянул меня он, другой человек.
- А теперь он тебя никуда не заманивает?
- Нет. Пока никуда. - Артем заразительно рассмеялся. - Вот разве в межпланетное путешествие.
- Представь, Вика как раз этого и опасается.
За окном замелькали раскосые балки ферм. Поезд, осторожно постукивая колесами, шел по гулкому мосту. Далеко внизу, вдоль кромки белого от снега берегового припая, тянулась мутная полоса шуги; посреди реки, в ледяном покрове, чернела полынья. "Какая теплая зима, и Волга никак не замерзнет", - отметил Дмитрий.
Мимо окна проплыл фонарь, полосатая будка, часовой с винтовкой. И гул моста стал затихать позади.
- Ну вот, отважный мореплаватель, ты и в Заволжье. С приездом. А Заволжье - это обширная страна, населенная главным образом хлеборобами, и наиболее доблестные представители этого народа - механизаторы; страна знаменитой на весь мир пшеницы, ну, и, между прочим, жестоких суховеев и засух. - Артем принялся откупоривать очередную бутылку. - Знаешь, Митя, самое ненавистное мне - сухая земля. Это вот под Ростовом я отметился. - Артем поднял голову, показывая шрам на шее. - В бесплодной степи оказались. Стали окапываться. Лопата в землю, как в камень, не идет, а фашистские самолеты уже на нас заходят. Лег я на землю, скребу лопаткой и вижу: сбоку под тощей полынкой из норки тарантул на меня смотрит. Этакий мерзкий. А бомбы уже засвистели. И подумалось мне: на крыльях у фашистов-то тоже пауки. Секанул я лопаткой по норке с тарантулом. И дальше уж ничего не помню. Очнулся на чердаке какой-то клуни. Храбрые женщины подобрали меня, лечили и скрывали от немцев. Хорошо, что наши вскоре опять погнали фашистов…
Поезд остановился, стал явственней слышен разговор пассажиров. В соседнем купе кто-то рассуждал о строительстве кошар, горячась, ругал какие-то типовые проекты.
- И так по всему составу: критика, самокритика, обмен опытом. Общественный поезд. Однако душно. Как, Митя, насчет прогулки после плотного ужина? - спросил Артем.
- Отчего ж. - Дмитрий встал и накинул на плечи шинель.
Стояли на разъезде. Было тихо, только от головы поезда доносилось сипение паровоза. Станционный домик лишь верхними половинками тускло светящих окон выглядывал из-за сугробов. В сугробах торчали и столбы двух керосиновых фонарей.
Братья медленно пошли вдоль вагонов. Под ногами глухо хрупал притоптанный влажно-мягкий снег.
- Артем, а тебе не кажется, что мы совершаем путешествие в прошлое? Ну, в двадцатые годы, что ли. Этот поезд вроде "Максима Горького", полустанок с жалкими фонарями, эта непроницаемая ночь без единого огонька вдали - я уже и не помню, где и когда видел такое.
- Понимаю. И все-таки, Митя, мы едем в будущее. Ты чувствуешь, хотя бы по воздуху, как много в степи снега?
- Пожалуй, да.
- То-то! Много воды весной будет. Эх, Митя, если бы ты видел степь в начале лета!.. Сытая, живет богато и жадно. Такого огромного, высокого и ясного неба ты не увидишь ни в лесу, ни в горах, только в степи. Белые облака над головой плывут, а их тени бегут по увалам, по зеленям и пашням. Едешь по степи и сколько видишь: то отара овец по выпасу пластается, то попадется оазис - балочка, пруд и густая куща деревьев. Тюльпаны так и пламенеют. Остановишь машину на берегу речки и слушаешь, как камыши шумят, как жаворонки звенят, как вся неоглядная степь звенит… - Артем, медленно шагая, смотрел куда-то вперед, в ночную тьму. И вдруг неожиданно заглянул сбоку в лицо Дмитрию. - А ты знаешь, что такое суховей?
- Кажется, это сухой и горячий ветер откуда-то из Средней Азии.
- Кажется. Нет, не азиатский. Вот я говорил о цветущей весенней степи. Но как раз в это-то время из Арктики и выползает антициклонище километров на тысячу, а то и больше в поперечине. Ползет он по земле, а небо ясное, земля греется, греется и воздух, и задувают горячие ветры. Вот тебе и суховей. И засуха из Арктики приходит. Страшное это дело, Митя: на глазах за несколько часов гибнут растения, на которые человек затратил свой огромный труд. Как это называть?
- Стихийное бедствие.
Артем взял Дмитрия под руку, и они повернули обратно.
- Это голод. Уже в первых летописях русской земли упоминаются голодные годы. А наша Марина лишилась родителей в голодовку двадцать первого года. Ту засуху Ленин считал бедствием старой России, которое неизбежно должно было перенестись и на нас. Он говорил, что борьба с голодовками невозможна без революции, а борьба со стихийными бедствиями будет успешной только на основе крупной промышленности и электрификации… И вот, понимаешь ли, абсолютные неурожаи, как в царской России, у нас уже невозможны. В сорок шестом году засуха поразила территорию большую, чем в двадцать первом, а урожай был выше. А все машина. Без машины вовремя не посеешь, не сожнешь. Я, брат, в области два скрепера и бульдозер добыл, пруды будем строить - против воздушной засухи. А ты говоришь, в двадцатые годы едем! - Артем обернулся назад. - Ну вот, с разговором мы и встречного дождались. - Из тьмы ослепительно светили белые фары подходящего к разъезду поезда. - Идем садиться.
В вагоне все шел неторопливый разговор. Стало еще более душно. На руках у женщины, сидящей напротив, плакал ребенок.
- Эх, какой невежливый сосед нам попался, - сказал Артем, вешая пальто. - Дай я на тебя посмотрю, - он взял у женщины легко запеленатого ребенка и на вытянутых руках повернул его, вдруг замолкнувшего, лицом к свету. - Да ты ведь хороший! Ух, какой же ты хороший. Погуляем? - Артем принялся ходить взад и вперед по проходу, баюкая крикуна. - Да какой же ты хаароший, хаароший ты, - приговаривал он своим мягким баском.