лет. Эту еду брали с собой в походы и набеги.
- Ты заглядывал вперед, - сказала она, - когда спешил построить хачеш. Кто он? - Не знаю. - Озермес рассказал, как наткнулся на раненого. - Мне показалось, что душа оставила его, и я чуть было не похоронил живого. Принеси бурку, белорукая, надо накрыть его. - Я приготовлю настой ромашки, - сказала Чебахан. - Дай ему выпить и протри раны. А утром я нарву листьев подорожника. - Иди, белорукая, ложись, побереги себя, - сказал Озермес. Чебахан с любопытством покосилась на лицо раненого, освещенное неровным светом от очага. - Вот, возьми. - Озермес вытащил из-за пазухи тряпицу с едой. Чебахан развернула тряпку и тихо вскрик нула: - О, паста, гомиль! - Глаза ее повлажнели. - Съешь, - сказал Озермес. Чебахан покачала головой. - Нет, я лучше умру. - Вздохнув, она вышла. Озермес сел на чурбачок.
Раненый дышал теперь громко и хрипло, как кузнечные мехи. Он не раз участвовал в схватках - раздевая его, Озермес увидел на плече, левой руке и бедре несколько давних шрамов. Когда человек ранен пулей, шашкой или кинжалом, полагается бить возле дома в лемех от плуга, призывая на помощь Тлепша, и всю ночь до рассвета петь и плясать, дабы страдающий человек отвлекался от боли и не думал отпустить свою душу. Однако лемеха у Озермеса не было, а петь бесполезно, впавший в беспамятство пения не услышит. И все таки Озермесу было не по себе. Может, лемех заменить чем нибудь другим, выкованным в кузнице? Он пошел в саклю, разбудил Чебахан, принес казан к хачешу, подобрал камень и ударил по казану. Среди тихой ночи разлетелся громкий звон. С явора сорвался сыч и, ухая, улетел куда то. Озермес еще раз ударил по казану и прислушался к звону, который, удаляясь, плыл над горами и долинами.
На высоком небе мерцали безучастные ко всему звезды. Но Тлепшне там, среди них, а где то на земле. Доносится ли до него крик о помощи? Услышь мой звон, о, добрый бог, лекарь и кузнец, - про себя обратился Озермес к Тлепшу, - помоги мне спасти изнемогающего от ран человека. Я не знаю, кто он, но он человек, может быть, единственный, кроме нас, из адыгов, глаза которых еще видят свои горы, и срок жизни которого, наверно, еще не истек... Я хочу, чтобы он дожил до седины в бороде и усах, как хочу того же для своего отца, для всех ушедших за море, для всех, поливающих своим потом землю и поющих песни предков... Из хачеша донесся стон. Озермес бросился к двери. Раненый метался и бормотал что-то невнятное. На губах у него появилась кровь.
Ночами Озермес спал на полу в хачеше. При свете дня сидел на чурбачке, смотрел на лежавшего в беспамятстве человека, вытирал кровь с его рта, и думал о том, как занесло его в эту глухомань. Если Озермес уходил на охоту, его сменяла Чебахан. Она заштопала черкеску незнакомца, выстирала его паголенки* и вымыла чувяки. Озермес не знал, куда деться от ее вопросов, которые сыпались на него, как спелые груши с дерева в ветреную погоду.
* Паголенки - гамаши из сукна или войлока.
- Вдруг он нас искал? Однако ему никто не мог сказать, где мы. Если он орк или пши, значит, он не шапсуг, а если не шапсуг, то кто же? Как ты думаешь? Может, его разыскивают отец или братья, или племянники? Кто его преследовал? По твоему, он поправится? - Ты любопытна, как зайчиха, - усмехался Озермес. - Собака зализывает раны языком, а человек языком надежды. Будем надеяться и мы. - Раненый ничего не ел, но воду пил с жадностью, не захлебываясь.
Поили его водой от тающего льда, которую Озермес в кумгане приносил с верховьев.
На восьмой день, меняя листья подорожника на пулевой, ране, Озермес встретился с настороженным взглядом, темных глаз незнакомца. - Здоровья и долголетия тебе, мой невольный гость! - обрадовался Озермес. - Наконец, ты ожил! - Глаза незнакомца прошлись по хачешу и задержались на оружии, висящем, на противоположной от его тахты стене. - Да, это твои ружье, шашка и кинжал, - сказал Озермес, - тетива лука просушивается на солнце, а стрела тут, на полке. Я выдернул ее из мертвого шакала. - Незнаконец закашлялся и прохрипел: - Шакала не помню. - Я подобрал тебя, уважаемый, когда душа уже покинула твое тело, а неподалеку валялись мертвый конь и пронзенный стрелой шакал. Ты лежал у речки, отсюда до той долины расстояние в один привал. Тлепш помогал нам лечить тебя. - Нам? - просипел незнакомец. - Мне и моей жене. Не беспокойся, ты у своих. - По говору ты шапсуг или кабардинец. - Шапсуг. Но все мы адыги. - Ты прав, хозяин мой, однако я бжедуг*. Прошу тебя, сядь. - Видимо, утомившись, незнакомец закрыл глаза. - Подать тебе воды? - спросил Озермес. - Благослови тебя Аллах, хозяин мой, пока не надо. Я вспоминаю.
Спустя время он закашлялся и снова посмотрел на Озермеса. - Мне надо задать тебе несколько вопросов. - Я внимательно слушаю тебя, уважаемый. - Тебе ничем не грозит то, что ты приютил абрека? - Я, как и все, с радостью принимаю гостя, не спрашивая, кто он. Но, помимо этого, вокруг нас на много дней пути нет ни одного человека. - А как называется ваш аул? - Весь аул, гость мой, я и моя жена. Когда силы вернутся к тебе, я расскажу, почему так случилось. - Охотно выслушаю тебя. Давно я у вас? - Сегодня восьмой день. - И чем вы меня лечите? - Даем пить воду от растаявшего льда, протираем раны настоем ромашки и прикладываем листья подорожника. - Я благодарен тебе и жене твоей за ваши старания, но на будущее знайте, что листья подорожника годятся только для наружных ран. А ты не пробовал вытащить пулю? - Она сидит глубоко. Я подумал, что пуля может выйти сама. - Бывает и так, но редко, и на это нужно время. Легче было бы, если б меня пробило навылет. Но все в воле Аллаха... Как известно, лучше делать, чем говорить. Раз уж ты взялся помогать мне, доведи дело до конца. Возьми мою стрелу, прокали острие в огне и, помолясь Аллаху, вытащи из меня пулю. На острие зазубрины, они должны зацепиться за свинец.
* Бжедуги - адыгское племя.
Озермес встал, взял с полки стрелу, раздул в очаге угли и сунул в огонь кончик стрелы. - Пожалуй, я вытащу пулю сам, - сказал абрек. - Я чувствую, где она, и боль поможет мне ловчее зацепить ее. А ты стой рядом и, если сознание покинет меня, действуй сам. Не отходи, пока пуля не будет у тебя в руке. Ты упомянул о ромашке, может, у твоей жены найдется чистая тряпица, пусть смочит ее в настое ромашки, я заткну тряпкой рану. А если ей не будет в тягость, пусть постоит снаружи, у двери, пока я буду возиться с этим пустяковым кусочком свинца. Я ослаб, но в присутствии женщины рот мой не откроется для стона. - Не найдется мужчины, который осудил бы тебя, если ты станешь даже кричать, - сказал Озермес, вытаскивая из огня стрелу с раскаленным докрасна острием и, помахивая ею, чтобы остудить, вышел и позвал Чебахан. Она принесла миску с настоем ромашки, в которой лежал обрывок тряпки, и, с недоумением посмотрев на стрелу, отдала миску Озермесу. - Гость ожил, белорукая. Сказал, что он абрек. Хочет сам достать из груди пулю. Не отходи от двери, потом я позову тебя, чтобы ты поздоровалась с ним. - Глаза Чебахан расширились и потемнели. - Хорошо, муж мой. - Где ты, хозяин? - нетерпеливо крикнул абрек. - Наконечник, наверно, остыл. - Озермес вернулся в хачеш, поставил миску с настоем на чурбачок и подошел к тахте. Абрек выхватил у него из рук стрелу и поднял глаза кверху. - О, Аллах, одари меня терпением, как ты одарил им посланника своего Мухаммеда. - Нащупав пальцем левой руки входное отверстие от пули, он поднес к ране острие и ввел стрелу внутрь. Лицо его отвердело, рот под усами сжался. Он тяжко с хрипом дышал, но не издавал ни звука. Озермесу казалось, что время замедляет свои шаги, вот вот оно остановится совсем. Абрек, скрипнув зубами, прохрипел: - Зацепил. - Он потянул стрелу кверху, вытащил ее и стал шарить пальцами по груди. - Она где то здесь... - Потом поднес сжатые пальцы к глазам и судорожно ухмыльнулся. - Вот она. Возьми ее, сохрани, она еще пригодится.
Озермес взял покрытую слизью и кровью пулю, положил на чурбачок и, достав из миски мокрую тряпку, заткнул рану на груди абрека. Тот лежал, смежив веки, по лбу его сползали струйки пота. - Надеюсь, ты теперь сможешь поесть, - сказал Озермес. - Ты не возражаешь, если жена моя, прежде чем принести еду, войдет, чтобы поздороваться с тобой? - Абрек открыл глаза. - Пусть только простит меня, что я не могу встать. - Озермес позвал Чебахан. Она тут же перешагнула через порог, подошла к тахте и улыбнувшись своей светлой улыбкой, протянула абреку руку. - Да будет твой приход в наш дом благим для тебя. - Мира и благополучия вам, - сказал абрек. Цепко взглянув на нее, он перевел глаза на Озермеса. - Твоя жена очень добра, когда говорит, что я пришел. Не каждый гость попадает в дом на спине хозяина. - Чебахан снова заулыбалась, выбежала, принесла миску с малиной, потом вареное оленье мясо и жареную утку. Когда она хотела снова выйти, Озермес поднял руку и показал на абрека. Тот спал. - Он рассказал о себе? - шепотом спросила Чебахан. - Нет еще. - Она стала всматриваться в лицо абрека. - Он кажется тебе знакомым? - спросил Озермес. - Я не потому, думаю, что он за человек и что он расскажет нам. Мне почему-то боязно, может, после Абадзехи... Пойдем, я покормлю тебя. - Они пошли в саклю. Глаза Чебахан затянуло дымкой, уголки губ опустились, и Озермес понял, что она затосковала по былому, которое через пришельца абрека, быть может, оживет хотя бы ненадолго. - Не надейся, белорукая, - сказал он, - умершие дни заново не рождаются... - Она опустила голову. - Но разве тебе не хочется, чтобы хоть один из них ожил? - Жить будет тот, которого ты произведешь на свет, - сказал Озермес и увидел, как глаза ее прояснились.