Стоит человеку остаться наедине с самим собой, как он тут же теряет разум. Вообразить себя в мыслях нартом может каждый, но, как говорит пословица, самый искусный пловец тот, кто стоит на берегу. Ласка или куница, застряв они под снегом, давно выбрались бы наружу и обрели свободу - самое наивысшее благо для каждого живущего на земле, а он, вообразив, что смог бы стать нартом, не в силах извлечь из под снега и камней даже собственные ноги...
По ущельям уже бродили сумерки, когда издали послышался рокот водопада. Из низких облаков выбралась луна. Чебахан посмотрела на нее. - Сейчас луна ясная, видно, как чабан пасет овец*, а позавчера луна была мутная, с размытыми краями, и мама сказала, что это к войне и что луна редко ошибается. - Колесо луны ненадолго скрылось за горной грядой, уходящей к морю, потом выкатилось из за нее и въехало в облачко, повисшее над морем. Снизу, из долины, потянуло гарью. На противоположном от водопада краю долины мерцала в темноте россыпь огоньков.
Озермес обогнал Чебахан и пошел вперед. Они дошли до холма, на котором стоял дуб, спустились по пологому откосу, и Озермес, остановившись возле ближайшего пожарища, пригнулся и стал всматриваться в темноту. - Пойдем, - дрожащим голосом шепнула Чебахан, - я могу ходить по аулу с завязанными глазами. - Они дошли до того места, где утром стояла сакля родителей Чебахан. Все сгорело - и сакля, и хлев, и сеновал, и хачеш, в котором они провели брачную ночь. Чебахан, оцепенев, всматривалась в пепелище. Озермес опустил наземь свою ношу и прошелся по пеплу, вороша его чувяками. Черная, мелкая, как мука, зола тучками вспухала в воздухе.
* В пятнах на луне адыги различали чабана, пасущего овец.
Озермес осмотрел ближайшие кусты. - Никого, - сказал он вполголоса. - Побудь здесь, а я обойду долину. - По тропинке, ведущей к верхней части аула, он дошел до россыпи огоньков, примеченных им с горы. Огоньки оказались грудой тлеющих угольков, раздуваемых низовым ветром. Озермес выбрал головню покрупнее и, размахивая ею, обошел сожженный аул. Пахло гарью, паленой шерстью, жареным мясом. В кустарниках заплакали, завыли шакалы и замелькали зеленые огоньки. Озермес швырнул в них головню. Кусты зашелестели, и огоньки погасли. Вскоре шакалы завыли где-то у водопада. Озермес подобрал головню и вернулся к Чебахан. Она стояла там, где он оставил ее, и, услышав его шаги, обернулась. - Придется ждать рассвета, - сказал Озермес. - Я разожгу костер, а ты разверни бурку и приляг, поспи. - Я не смогу заснуть, - пробормотала она. Луна докатилась до моря и стала медленно опускаться в воду. - Может, они остались живы и ушли? - вслух подумала Чебахан. Озермес помолчал, его сбивало с толку, что нигде не было видно убитых. Он разжег костер, усадил на бурку Чебахан, сел с ней рядом и стал смотреть на круговерть алых, желтых и синих огней в костре.
Как понять происходящее в мире? Вот он перед ним, этот мир: небо, по которому сонно передвигаются облака, вдали неоглядная морская пустыня, водопад, поющий свою вечную песню, застывшие горы, леса, которые, как и люди, передают свою душу молодым деревцам, прорастающим из семени, и так продолжается от лета до лета, от зимы до зимы. Жизнь беспредельна, но в чем ее смысл, откуда она пришла и куда идет? Неужели она взялась из ничто и в ничто же уйдет? Если у нее нет ни начала, ни конца, значит, человек не может увидеть ни начала, ни конца жизни. Он, Озермес, сидит у костра и думает, мысль его устремляется далеко, она может покинуть долину и враз облететь земли абадзехов и кабардинцев, мигом пронестись до Анапы, до которой путнику добираться берегом моря восемь - десять дней, мысль быстра, как молния Шибле, ее никто и ничто не остановит, она может перенести Озермеса в детство, вернуть ему живые глаза и голос умершей матери, но бесконечна ли мысль, может ли она проследить за бесконечностью всего сущего? Мысль человека имеет начало и конец, она рождается, разгорается подобно огню, а потом угасает, как сгоревшая ветка. Мысль замкнута, она не уходит за границу того, что человек видел раньше и видит теперь, проникнуть же в то, что произойдет завтра, будущим летом, или будущей зимой, или в те времена, когда будут жить правнуки правнуков Озермеса и Чебахан, мысли не дано...
Из ущелья подул ветер, понес над землею пепел, заколебал в костре языки пламени, похожие на фиолетовые цветы безвременника, обвеял прохладой лица Озермеса и Чебахан, зашумел хвоей елей и сосен и унесся в горы. Снова стали плакать, жалуясь на голод, шакалы. В небе над самыми головами раздался низкий крик: - У у у! - Чебахан вздрогнула. - Сыч, - объяснил Озермес. - Знаю, - Чебахан повела плечами, как от озноба, - но он вдруг крикнул так близко. Говорят, он приносит людям несчастье. - Какое несчастье может свалиться на аул, которого уже нет? - сказал Озермес. Они умолкли. Тишину нарушило шуршание палых листьев под кустами. А это ежи, - сказал Озермес, - проснулись после зимней спячки, скоро начнут спариваться. - Он бросил в костер охапку валежника. Огонь потух, поднялся терпкий дым, потом сухие сучья враз загорелись и затрещали. В просвете меж облаков вспыхнула, понеслась вниз и погасла звезда, которую за короткое существование называют Абреком. - Ночью все иначе, - прошептала Чебахан, - и мы тоже живем другой жизнью. Скажи мне, а души мертвых еще здесь? - Да... Когда я был маленьким, я думал о том, где по ночам странствует моя душа, но так до сих пор не узнал этого. - Если бы ты вчера не увел меня отсюда, меня тоже могло не быть в живых. - Тебя могли взять в плен и увести с собой. - И продали бы в рабство? - Не думаю. Может, кто нибудь взял бы тебя в наложницы или даже в жены. - Я не дала бы им притронуться к себе, - задыхаясь от злобы, сказала Чебахан. - Я ударила бы кинжалом любого, кто посмел бы... Или перестала бы есть, и смерть забрала бы меня. Я и теперь, сижу, разговариваю с тобой, а внутри у меня все мертвое. - Из ущелья снова прилетел ветер, и рокот речки стал громче. - Не соображу, куда исчезли убитые, - сказал Озермес, - солдаты спешили, на ночлег не остались, похоронить всех до захода солнца они бы не успели, разве что своих... - Не могли же мертвые воины сами вырыть себе могилы, - пробормотала она и посмотрела на светлеющее небо. - А где у вас кладбище? - спросил Озермес. - На том склоне, у реки. Могил там мало, три или четыре, наш аул ведь недавно переселился сюда. - Озермес кивнул, и они надолго умолкли.
Ночные тени стали расплываться. Над горами порозовело. Поблизости в лесу затенькала синица, зачирикали воробьи, затем затрещали дрозды: - Чик-чик-чик! - Вскоре им отозвались дятлы: - Кай-кай-кай! - За ними заворковали вяхири: - Хууууу-ху-ху-ху! - Щебет, посвистывание, чириканье становилось все громче, дружнее, радостнее, и не верилось, что вчера здесь гремели выстрелы, лязгали шашки, яростно кричали люди, стонали, хрипели умирающие, звенели топоры и трещал огонь, уничтожавший все, с таким старанием и любовью построенное и выращенное человеком.
Над долиной с карканьем закружилась черная тучка ворон.
Озермес и Чебахан спустились к реке, умылись, доели оставшееся мясо и пошли от пепелища к пепелищу. В одном из пожарищ нашли обгоревшую корову или быка, в другом обугленные человеческие кости. - Кто жил здесь? - спросил Озермес. - Старая Гошнах, ее сына Аслана забрал к себе Шибле, а невестка Хацац ушла в другой аул навестить родственников, я ее после того не встречала. А там жила Сурет, тоже старая, у нее убили сына, позавчера убийца пришел из лесу, и Сурет усыновила его. Волосы у нее были белые, как снег, а нрав твердый, как железо. - Я слышал об этом, - сказал Озермес и стал следить заворонами, которые, покружившись в небе, опускались к тому месту, где был висячий мост, срубленный перед приходом русских. - Пойдем-ка туда. - Пробравшись сквозь заросли ежевики, они вышли к берегу реки и увидели внизу тела мертвых, сложенные, как дрова, у самой воды. Наверно, солдаты где-то похоронили своих, а погибших защитников аула стащили к реке, чтобы поднявшаяся от таяния снегов в горах вода унесла трупы в море. На мертвых сидели вороны. Чебахан застонала. Озермес подобрал прут орешника, спрыгнул к реке и стал разгонять птиц. Злобно каркая, они нехотя разлетелись и сели на оголенные ветви буковых деревьев. Спустившись к Озермесу, Чебахан, глухо, без слез, причитая и хлопая себя ладонями по бедрам, стала всматриваться в лица мертвых.
Из-за елей, растопыренными пальцами торчащих из гребня горы, высунулся язык яркого солнечного пламени. Озермес, прищурившись, посмотрел на солнце, вскарабкался по обрыву и увидел кладбище. Межнесколькими серыми столбиками из камня и лесом чернел свежий могильный холм, обложенный еловыми лапами. В головах стоял большой крест, срубленный из бука, на желтой древесине влажно блестели капельки сока. Вот, где они похоронили своих убитых. Не торопись куда-то русское войско, солдат, надо быть, похоронили бы порознь, а не вместе, в общей могиле. Их, что и говорить, никто не оплакал, ведь родители и жены солдат, если у них были жены, живут, - так рассказывал знакомый Озермеса, русский Якуб, поселившийся среди шапсугов, - в степях, среди снегов, в далеко друг от друга отстоящих селениях. Вести о гибели солдат будут доходить до их близких в разное время; сперва женщины запричитают в одном селении, когда там умолкнут - в другом, и так плач будет долго витать над тамошними полями и лугами. Отец говорил Озермесу, что невинным людям, женщинам и детям часто приходится расплачиваться своими страданиями за грехи, содеянные другими.