Вдруг, хотя Озермес и Чебахан не шевелились, косули попятились от речки, перепрыгнули через кусты и исчезли. - Я никогда не видела их так близко, - прошептала Чебахан. - Озермес снова уселся на камень. - Мне надо кое что сказать тебе, белорукая. - Об этом можно было бы поговорить и позже, но воск мнут, пока он горяч. - Ты, наверно, знаешь пословицу: человек поет песню того, в чьей арбе едет. Нам с тобой предстоит ехать в одной арбе, и если мы станем петь вразнобой, у арбы может отвалиться колесо... Ты спрашивала, умею ли я стрелять. И дед мой - джегуако, и джегуако - отец не брали в руки оружия, и я тоже не убивал человека. Тебе понравились невинные, как девочки, косули. Для того, чтобы у тебя, у меня и у наших будущих детей была еда, мне придется взять в руки оружие и убивать этих беззащитных красавиц, а ты будешь радоваться, если я буду метко стрелять. Так ведь? - Чебахан опустилась на колени, села на пятки и, наклонив голову и широко раскрыв глаза, в которых отражалась бегущая речная вода, кивнула: - Да. Но почему ты об этом говоришь? Все мужчины охотятся. И не обязательно убивать тех, кто красивее, по лесу бегают и зайцы... - А по земле ходят люди, - продолжал Озермес. - И красивые, и некрасивые, и старые, и молодые, и добрые, и злые. Я уже сказал, что ни разу не убивал человека. Но когда мы стояли под дубом, я впервые пожалел, что я не многоголовый и многоглазый великан иныж, не дракон благо, который может разом проглотить всех жителей большого селения и сжечь их своей кровью. Ты не знала, о чем я думаю, ты жалела, что у тебя в руках нет ружья, как у твоей матери, и, наверно, в глазах твоих становилось темно от того, что мужчина, которого ты взяла в мужья, не хватается за оружие, чтобы защитить мать и отца своей жены. - Чебахан сорвала травинку и принялась сосредоточенно рассматривать стебелек. - Я хочу, чтобы ты знала: если нам когда нибудь еще встретится человек, каким бы он ни был и кем бы он ни был, я не выстрелю в него и не ударю его кинжалом. Так поступали мой дед, мой отец, и так буду поступать я! - Чебахан подняла голову, перевела дух, словно преодолев крутой подъем, посмотрела на него повлажневшими глазами и быстро, сбиваясь, заговорила: - Я забыла сказать тебе. Утром, когда я прощалась с отцом и матерью, я попросила, чтобы они ушли с нами, но отец сказал: - Ты созревшее яблоко, не хватайся за ветку, от которой уже оторвалась... У меня вовсе не темнело в глазах от того, что ты не стреляешь, мне лишь хотелось, чтобы мы с тобой это делали... Мама говорила мне, какой должна быть жена, но, наверно, она не всему меня научила. - Бледное лицо Чебахан порозовело, она отвела глаза и посмотрела на речку. - У меня к тебе просьба: разговаривай со мной, как сегодня, подсказывай, когда нужно, и я буду реже спотыкаться. Я вовсе не хочу, чтобы у нашей арбы отлетело колесо. - Озермес протянул руку и, невольно оглянувшись, погладил ее по щеке. - Ты сказала все, что хотела? - Она задумалась, шнурки брови ее соединились над переносицей. - Мы ушли из аула, а у меня такое чувство, будто аул идет за нами. - Это потому, что твоя душа еще там, - сказал Озермес. - И моя тоже. Нам надо вернуться, белорукая. Поищем твоих родителей, посмотрим, может, кто-нибудь лежит раненный и ждет помощи. И кому похоронить и оплакивать убитых, если не нам? - Лицо Чебахан просветлело, и она вскочила на ноги.
На исходе дня, когда до аула оставалось один два крика*, откуда-то издали донеслись раскаты грома. Чебахан удивленно посмотрела на небо. Гром долетал через равные промежутки времени. Озермес, подумав, сказал: - Это не Шибле, это стреляют из пушек. - Но в той стороне нет аулов, с кем же они воюют? - Ты ведь знаешь, когда в семье рождается мальчик, джигиты стреляют в дымарь, чтобы отогнать злую нечисть. Наверно, у русских какое нибудь празднество**. - Чебахан пренебрежительно вытянула нижнюю губу. - Может, они празднуют победу над аулом. Солдат было по десять - двадцать на одного нашего воина.
Озермес прислушался к далекому грому, столь похожему на явление Шибле. Когда то Шибле подарил людям огонь, и, быть может, поэтому время от времени он забирает к себе того или иного человека. Почему он поступает так, никому не ведомо. Другие боги ничего не требуют взамен. Тлепш не только отковал серп по просьбе людей, но и спросил, каким он должен быть, и таким и сделал - похожим на хвост петуха и с мелкими, как у змееныша, острыми зубами. Но человеку этого оказалось мало. Получив от Шибле огонь, дающий тепло и свет, человек захотел проникнуть в тайну Тха. И ломал голову до тех пор, пока не додумался ударять кремнем о кремень или железом о кремень и высекать искру, из которой легко раздувается огонь. В свое время нарты оставили людям лук и стрелы, и у человека словно удлинились руки, но он продолжал помнить, что люди такие же обитатели земли, как медведи или беркуты. Однако то один, то другой человек не хотел мириться с этим и жаждал большего для себя и для всей человеческой стаи, он хотел не только сравняться с Шибле и Тлепшем, но и подняться выше их. Человек проникал в тайны богов, как собака, которая, идя по следу, вынюхивает все новую и новую добычу, не отрывая носа от земли и ничего не видя вокруг. Так человек придумал ружье и получил возможность послать пулю на расстояние нескольких криков и убивать больше того, что ему нужно было для пропитания и продления жизни... Отец рассказывал Озермесу, что и раньше те или иные люди, такие как Чингисхан или Тимур, пытались сравняться с богами, но все их старания кончались одним и тем же - их опускали в могилу, и прах их смешивался с землей. Какая же сила продолжает заставлять человека, имеющего свое поле, захватывать чужую землю? Желудок у него, как был, так и остался один, а он почему то раззевает рот пошире, набивает живот сверх меры, отворачивается от своего сада, алчно таращится на сад далекого соседа и убивает его из ружья, а теперь уже из пушки, один удар которой валит наземь сразу многих. Неужто тот, кто отливал пушку, не понимал, что она совсем не нужна людям, что если бы она была необходима, Шибле и Тлепш давно создали бы ее сами? Ведь можно, наверно, отлить еще одну пушку, такую, как гора Бешту или даже Ошхамахо*, каждый гром которой будет убивать по целому племени и даже большому народу. И неужели, если какой нибудь безумец возьмется за это, он не задумается над тем, что такая гора пушка когда нибудь разорвет и его самого, и всех его детей, внуков и соплеменников и что последний, оставшийся на земле, умирая, проклянет имя того, кто обратил свой ум на погибель всего живого?
* Так адыги определяли расстояние. Большое определялось днями пути.
** 21 мая 1864 года в урочище Кбаада (Красная Поляна) отмечалось окончание
Кавказской войны.
Озермес очнулся от забытья и попытался повернуться. Кто из богов мог разгневаться и столкнуть на него лавину? Божеств он чтил, оставлял Мазитхе** после охоты подношение, да если бы он даже и не делал этого, у них все равно не было бы причин гневаться на него. Неужто это рука самого Тха? Что станет с Чебахан, если он навсегда останется здесь? Во всем подлунном мире у нее нет никого, кроме него. И она вряд ли когда-нибудь узнает, куда он исчез, где искать его, оплакивать или нет. Есть ей нечего, у нее имеется только снежная вода. Сколько дней и ночей женщина может прожить на воде? Когда растают снега и зацветут травы, можно собирать съедобные коренья, и только. Даже, если она сумеет натянуть тетиву лука, стрела ее не долетит ни до зайца ни до улара... Та мудрая мышь, которая угодила в котел с молоком, трепыхала лапками до тех пор, пока не взбила из молока масло. Снег не молоко, но иного пути, как следовать примеру мыши, у него нет. Он зашевелил пальцами рук. Дышать он старался неглубоко, медленно, чтобы сберечь воздух. Время спустя ощутил кончиками пальцев шершавость мха, пасущегося на корневище, и принялся тереть ладонью о ладонь. Вскоре кровь дала знать покалыванием о своем возобновившемся течении, и он, обрадованный, оторвал ногтями щепотку мха, медленно, чтобы не обрушить лежавший на нем снег, согнул в локте руку и засунул мох в рот. Снег не обвалился. Прожевывая мох, Озермес подтянул к лицу и вторую руку и растер ладонями лоб, нос и щеки.
Воздух продолжал вливаться в его легкие, не кончаясь. Наверно, у ствола ольхи сохранился узкий проход наружу, вроде щели, через которую, подобно родниковой воде, воздух просачивался вниз, к корням дерева. Он снова вцепился пальцами в корневище и, напрягшись, стал подтягиваться к ольхе. Тяжесть, не уступая, давила на его ноги. Если он попытается высвободиться рывком, снег может осесть и завалить проход для воздуха, уничтожить пуповину, соединяющую его с жизнью. Ноги прикрыты полой бурки, но холод проникает и под нее. Замерзшие, затвердевшие ноги, сколько их ни растирай потом, не оживишь.
* Бешту - Бештау, Ошхамахо - Эльбрус.
** Мазитха - бог леса и охоты.
Озермес снова попробовал поворачиваться с боку на бок и наконец сообразил, что в живот ему упирается рукоять кинжала. Вытащить бы его из ножен. Подтянувшись к ольхе и повернувшись, он высвободит кинжал. Им можно вырезать куски снега над собой, уминать их под себя и так, постепенно поднимаясь, сесть и, если получится, даже встать, и тогда он, вроде крота, пророется наружу.
Озермес запыхался, мышцы рук одеревенели, во рту пересохло. Он стал отламывать комки снега и, засовывая в рот, разжевывать, утоляя жажду. Хвала повелителю путников Зекуатхе, лавина, превратив Озермеса в своего раба, в изобилии снабжала водой. Будь он нартом, разжевал и выпил бы всю воду, которая, став снегом, обрушилась на него.