Может, туда, где вечный снег, его то никто не придет отбирать у нас.
- Разве там можно жить?
Озермес промолчал. Или я не расслышал его ответа.
Над горой показался краешек луны. При желтоватом ее свете я увидел, как Озермес, обняв за плечи Чебахан, поднимается с ней по склону, услышал напряженный, как струна, голос девушки:
- Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут!..
Я остался сидеть под дубком, подавленный. За все последние часы, сперва оглушенный и растерянный, потом, пробираясь к биваку, плача там, в кустах, от тоски, я ни разу не вспомнил о Зайдет. Тяготея к возврату, не столь важно, к чему именно, я не только не подумал о своей возлюбленной, но и как само собой разумеющееся отодвинул ее, словно бы она никогда не существовала, на ту сторону, которую пусть неосознанно, инстинктивно, как животное, но предполагал оставить, отодвинул не как собаку или лошадь, а как нечто неодушевленное, ничего не значащее. В эгоизме своем я попросту позабыл о той, которую так сильно любил. "Господи, Аллах, Иегова, кто ты там есть, -взмолился я, - дай мне возможность уберечь Зайдет, а потом покарай меня!"
Вернувшись, я рассказал Аджуку, что пушку на рассвете установят выше водопада, а первый удар будет нанесен со стороны брода.
- Я знал, - удовлетворенно произнес он. - Тебя долго не было.
Чтобы отвлечь их, Алия стал кричать, ругаться, и они стреляли.
Я сказал, что слышал выстрелы, но в это время был уже на нашем берегу, а задержался, ожидая, пока Озермес и Чебахан выкупаются перед брачной ночью.
- Олень и ласточка, - сказал Аджук. - Хорошо! Надо будет по слать джигитов в засаду, пусть сбросят их пушку в водопад.
Бог весть с чего, возможно, от смятения, терзавшего меня, на ум пришла вдруг кощунственная мысль, и я, не совладав с собой, сказал Аджуку:
- Одни уезжают в Турцию, оставляя родную землю, другие умирают с оружием в руках, но есть ведь и такие, кто соглашается переселиться на отведенные им места. Не дальновиднее ли последние, не окажутся ли они в будущем мудрее нас, ибо хотя бы часть изъявивших покорность сохранит свои жизни и жизни своих потомков?
Я сказал "нас", дабы смягчить свои слова, но Аджук не обратил на это внимания. Подумав, он промолвил:
- Да, многие бжедуги, натухайцы и другие пошли за своими князьями туда, куда приказывали сардары царя. Кто знает, что станет с ними?
Даже орел, у которого самые острые глаза, не может разглядеть со своей высоты будущие лета и зимы. Мы, когда долго проживем на том свете, сами решим, кто был прав. Одни из нас могут сказать, что мы ошиблись, другие, возможно, скажут иначе... Твои слова о мудрости поднимающих руки ради жизни правнуков коварны. Кто может решить, когда выгоднее стать покорным, а когда остаться таким, каким были предки.
Раз став на колени, легко привыкнуть к ползанию, и тогда глаза у людей переместятся под подбородок, как у крота... Я знаю одно: человек должен защищать свою саклю, а народ свою землю. Так было, так есть и так будет!
Робость и растерянность мои пред жестоким ликом грядущего еще более усилились.
Я подошел к пушке Ильи, стоявшей на деревянном лафете. Возле нее лежала груда принесенных с реки, кругло обкатанных водой булыжников. А в ложбине между гигантскими дубами, возле небольшого костра, рядом с Салихом развалился сам Илья.
- Слыхал, Яков, - спросил он, - как я их раззудил? Прямь как осиное гнездо заворошились. Хошь, еще потеху устрою?
Он встал, подошел к краю обрыва и, приложив руки ко рту, зычно закричал:
- Эй, холуи барские! Пехота, несмазаны сапоги, кто воли хочет, к нам иди! Русских у нас до хрена, землю пашем, девок любим, а на царя Алексашку срем!
То, что он так кричал в сторону бивака, возле которого я совсем не давно изнывал oт переживаний, было по сердцу мне, и я, словно мстя себе, проговорил:
- Покрепче, Илья, покрепче всыпь им!
В биваке молчали.
Илья перевел дух и заорал снова. Он перебрал все внутренности Александра II, рожденного от дубины Николашки и стервы Шурки, заявил, что жена Алексашки немка Машка - гулящая и принесла ублюдков от разных отцов...
- Что он кричит? - спросил Салих.
Матерной ругани у шапсугов не было.
Я засмеялся и сказал:
- Алия дурно отзывается о царе и его семье.
В биваке вспыхнуло несколько огоньков, захлопали выстрелы.
- С с с, - пропела, уносясь куда то, пуля.
Илья заржал по лошадиному, в лагере отозвалось несколько коней.
Расхохотавшись, он вернулся к костру и проворчал:
- Я им до утра спать не дам. Оставайся со мной, Яков, баба моя бузы принесет, мясца, славно скоротаем ночку.
- Нет, мне домой, - сказал я.
Он загоготал.
- Позабыл, что ты только оженился. Ну, давай беги до своей зазнобушки. Гляди только, утром не проспи. Завтра кровавую жатву жать будем. Ох, и навалю же я на сыру землю солдатушек - бравых ребятушек!
Окна сакли, выходившие к плетню, светились. Пройдя по двору, я вошел в комнату и вздохнул глубоко, будто от плетня до двери двигался под водой, не имея возможности дышать.
Потрескивала лучина. В углу, на тахте, причмокивал во сне Закир.
Перебрался и сюда за мной! А Зайдет стояла у двери, ведущей на женскую половину, и смотрела на меня. К моему приходу она прихорошилась. Я услышал ее чуть стесненное дыхание. Лицо Зайдет было неподвижно, но радость от того, что она видит меня, пробивалась изнутри, как из светильника, покрытого матовым стеклом.
Охватив взглядом все одновременно - тахту со спящим Закиром, над которой висел пестрый ковер, и очаг с дымарем, откуда шел запах вареного мяса, и лучину, бросавшую дрожащий свет на полку с книгами, с таким трудом добытыми мной, и сияющие глаза жены, - я понял то, что никогда еще по настоящему не понимал: вот это и есть самое главное и единственно ценное в моей жизни. Мне лишь казалось, что я позабыл о Зайдет, на самом же деле она была во мне, была со мной, подобно тому, как в человеке бьется сердце и дышат легкие. Я протянул руки, Зайдет подбежала, я обнял ее, поднял и понес на женскую половину...
Потом, боясь разбудить Закира, я перенес в комнату Зайдет столик.
Мы ели все, что она приготовила: вареное мясо в густом перечном соку, и курицу с грецкими орехами, и кукурузную кашу с расплывающимся сыром, запивая еду прохладной водой. Я отрывался от еды лишь для того, чтобы похвалить Зайдет и поцеловать ее жаждущие губы. Пока она прибирала со стола, подошел к тахте, на которой спал Закир, и по правил на нем бурку. Он что то пробормотал, я уловил лишь "Якуб" и подумал, что он любит меня, если видит во сне, и что я тоже люблю этого живого, как форель в речке, мальчишку, взятого мною на воспитание не во имя обычая, а по обоюдному выбору. Закир снова заговорил. Я наклонился к нему - теперь он звал мать...
Лучина в комнате Зайдет погасла. Я знал, что она в темноте снимает с себя бешмет и рубаху, разделся сам и на ощупь направился к тахте, на которой меня ожидала любимая, такая же нетерпеливая, как я. Мы обнялись так, словно искали друг друга всю жизнь и теперь только нашли - оба вскрикнули от боли и от нее же, задохнувшись, умолкли. Не было в мире ласк, которых мы не открыли бы для себя в ту ночь. Мы словно поднимались все выше и выше, умирали, чтобы снова ожить, но уже не в сегодняшнем, а в том времени, когда нас не будет...
Свет луны через окошко упал на истомленное лицо Зайдет. Она закрылась от света рукой и прошептала - счастливо и без смущения:
- Я рожу тебе сразу двенадцать сыновей.
- Отдохни, - сказал я, поднимаясь.
Выйдя во двор, посмотрел на большую бронзово красную луну. В конюшне фыркнул и стукнул в стенку копытом Куйжи. От леса и от земли струился какой то запах, похожий на запах бродящего виноградного сока. Я припомнил, как Аджук сказал, что хотел бы иметь еще троих, даже пятерых сыновей, и как страстно молвила Чебахан Озермесу:
"Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут", - и ощутил, что хмельной запах земли вливается в меня, побуждая скорее вернуться к Зайдет, и почти воочию увидел, как охваченные той же жаждой мужчины всего аула ненасытно ласкают своих возлюбленных и те, удовлетворенно стеная, зачинают детей, которым не суждено родиться. Все, кто любил в эту ночь, знали, что дети их уже не появятся на свет, но, зная, они все таки надеялись и еще сильнее стремились иметь детей, не щадя во имя этого ни себя, ни своих любимых...
Вернувшись в саклю, я услышал голос Зайдет:
- Где ты так долго?
Мы так и не заснули и узнали о том, что начинается рассвет, лишь услышав зов Аджука:
- Якуб!
Я выглянул из двери.
Луна уже зашла. На востоке бледно розовело небо. Аджук и Зара, он с винтовкой в руке, она с ружьем за плечом, стояли у плетня. Возле них подпрыгивала, что то приговаривая, Биба. Зара сердилась на нее.
- Идем, - сказал я Зайдет.
Пока она одевалась, я принялся расталкивать Закира. Непробудчивый, он не хотел просыпаться и поднялся только после того, как я сказал ему в ухо, что его зовет отец. Зайдет вышла вместе с ним, а я посмотрел на полку с книгами. Там лежала и тетрадь, в которую я записывал народные предания, обычаи, большие и малые события, свидетелем которых мне довелось быть. Вздохнув, я взял винтовку и, выходя, прикрыл за собой дверь.
Лица у всех были бледными от предрассветного неба. Закир зевал во весь рот, Зара по ястребиному сердито поглядывала на Бибу, Аджук стоял молча, опираясь на винтовку. Зайдет зябко поеживалась от сыроватого ветерка, - я сказал, чтобы она сходила в саклю за буркой. И Аджук, и Зара, и все остальные напоминали людей, собравшихся в дорогу, стоящих у постоялого двора в ожидании коней.