Старики, как прежде, по-дружески сидели на полу и давно уже не подавали голоса. Васюта, положив голову на согнутые колени, должно, угревшись в обновной одежке, усладно подремывал. Финоген, хлопая посинелыми веками, как злой петух, зырился на Антона и подыскивал слова, какими больнее бы долбанугь председателя. Но, пожалев его, сказал свое заботное:
- Жалица, ясно-дело, теперь некому - война хозяйка. Да вот загвоздка в чем: обоз в райвон снаряжаем? Снаряжаем. А ты знаешь, дорогой председатель, что полдюжины колес не ошинованы еще? А ехать, поди, на телегах придется?
- Избу-то наскрозь выстудили. Тепло с табаком выдуло, как и не топила совсем, - пожаловалась Надеиха, кутаясь в старенький тулупчик покойного Савелия. - Хоть бы вьюшку на место поставили, дымоеды проклятущие.
- На телегах! Танков вездеходных в колхозе не имеется пока, - в сердцах ответил Антон Финогену.
Когда ушли старики, Шумсков подставил табуретку к печке и полез закрывать вьюшку.
33
- Чего ревешь? Чего деревню баламутишь? - напустился на Клавдю Зимок, когда вернулся из сельсовета.
- Да как не реветь? Тут и помереть недолго - под войну ведь мобилизуют тебя, родной мой, - запричитала Клавдя. Но слез уже не было - выплакалась досуха. Глаза, однако, еще горели непомерным страхом, голос икотно прерывался. И вся она судорожно металась по избе, не смысля, что делать, за что браться. Повисла вдруг на руках мужа и обмякла в бабьем бессилии: - Николашенька, ребяток-то на кого ж спокидаешь?
- Не реви, говорю! - Зимок с настойчивой черствостью отстранил жену. - Ошибка вышла!
Клавдя встрепенулась и опешила:
- Кака така ошибка?
- Не меня, а Вешка на фронт призывают. Разобрались: ему повестка-то пришла… Я финскую отбухал. Он - эту войну пускай спробует.
- Господи! - путано перекрестилась Клавдя, еще больше растерявшись. - Слава тебе…
Ребята, сообразив, в чем дело, повылазили из спальни и принялись ласкать мать. Старая Евдокия сползла с печи и ополоумевшими глазами вперилась в зятя. Подозвала к себе Николая и велела нагнуться к ее лицу. Теща приложилась охолоделыми губами к его распаренному лбу и, утешно захныкав, полезла снова на печь, откуда она вот уже многие годы не слезала, кроме как по старушечьей надобности. Спустя час, в мирной колготне, ребятня и мать с отцом уселись за стол обедать. Клава с совестливым таинством открылась Николаю:
- У меня соточка сбереглась. Из старого хлебца еще. Вонючая, зараза, ну дак сойдет, а? Выпьем со счастья…
- В другой раз, - отказался муж.
Пообедав, Николай ушел на конюшню к Финогену и Васюте, чтоб подогнать с починкой хомутов и сбруи. Клавдя, со смутной еще легкостью в душе, с молодцеватой проворностью побежала на ферму резать резку голодным коровам.
А вечером, уложив ребят спать и не найдя, чего делать, улеглись сами раньше ночи.
- А что, Николашенька, теперь Вешка убьют? - с бабьей простоватостью ляпнула Клавдя.
- Тьфу, дура! Что ж там всех убивают, что ли? - сердито отозвался Зимок.
- Он же такой могутный, что пуля не минует его. Нет, фашисты ухандакают и на силу не поглядят, - с обреченной жалостью простонала Клава, пряча глаза в подушку.
- Каркай больше - и убьют!
Клава, испугавшись роковых слов, на какое-то время приумолкла. Но скоро, согревшись и забыв свои же слова, стала бесстыдно ластиться к мужу, прося желанного ответа.
Николай с напускной прохладцей отстранил ее:
- В другой раз. Подала бы табак.
Клава, осердившись на мужнину немилость, за куревом не пошла.
- Не серчай, Клавушка, у нас еще будет на то время. Мы же дома остаемся.
- Да я… Как тебе лучше…
- А ты знаешь, трактор-то, какой в овраге… Его, оказывается, Мотька загнала туда, подальше от немецких глаз… Уцелел! Снег подтает, поумнется - лошадьми вытянем.
- На деревне сказывали: ребятишки разорили его. Все гайки пооткрутили, - что слышала, то и сказала Клавдя.
- Нет, Мотька и причиндалы сберегла. Молодчина баба!
- Гораздая… - согласилась Клавдя. - А чего она тебе вспомнилась-то?
- Трактор, говорю, колхозу подмога добрая - вот чего. А Мотька… Что она? Ты вот отревелась. А теперь небось она ревет.
Николай поднялся с постели, покурил и больше не ложился. Слазил на потолок, снял снизку сохлого табаку и принялся рубить в деревянном корытце.
- Дня что ли не будет? - пожалела Клавдя мужа.
- На дорожку Вешку, - объяснил Николай. - Солдату табак - первое дело.
Клавдя, вспомнив недошитый кисет для мужа, тоже встала и принялась мостить голубыми нитками по кисету пару цветков, похожих то ли на васильки, то ли на незабудки.
34
Не спали в эту ночь и в кузнечной лачужке. Мотя известие о мобилизации мужа восприняла без слез, без реву. Вешок не любил этих бабьих слабостей, и она, как ни тяжко, все переносила с молчаливыми муками и терпением. Мотя сидела на дощатом топчане, вертела в руках повестку, не ведая сполна ее диковинной и жуткой силы. В какой уж раз она гнулась к гасничке и перечитывала перечень того-сего, что предписывалось иметь солдату на первый момент и сокрушалась:
- Коля, а где ж все это взять-то?
- Обойдусь. Не тужи! - успокаивал Вешок жену.
- Ведь у тебя даже сменной исподней пары не найдется. Господи!.. Ты, Коля, сними-ка рубашку с подштанниками - я простирну на дорожку. А на запасные портянки я тебе старую юбку пущу. Она из теплого сукнеца. Может, сойдет, а?
- До первой пересылки я, в чем есть, доберусь. А там в казенное обрядят… Ты думай, с чем сама останешься.
- Да мне ничего и не надо. Авось не в окопы идти. - Мотя сказала так и поперхнулась на своих же словах. Ее осенила неожиданно подвернувшаяся думка, и она с жарким бабьим вскриком бросилась на шею мужа: - Коля, я с тобой пойду! Милай!..
- Ишь, Василиса нашлась, - усмехнулся Николай.
- А что? Бабы ж воюют. А чем я хуже?
- А тем, что в колхозе делов - невпроворот. - Вешок хоть как-то хотел остудить воинственный пыл жены. - Пахота, посевная на носу, а ты… увильнуть норовишь. Нечего за мужем по окопам гоняться!
- Всегда ты какой-то поперечный мне, - обиделась Мотя и пошла за водой, чтоб затеять стирку.
Пока грелась вода, Мотя вычистила золой кружку, когда-то сделанную Вешком из артиллерийской гильзы.
- Она и за котелок сойдет. Она ж - из среднего калибра. - Николай старался шутить, чтоб как-то безбольно для души скоротать ночь. - Что там еще-то предписано? - сам у себя спрашивал он, снова и снова заглядывая в повестку. - А - ложку? Ну, это самый главный струмент для солдата… Но деревянная - техника уже отсталая, не годится, не выдержит…
И Вешок обрадовался, что нечаянно нашел себе работу. Как-то по первости дней после освобождения Лядова от немцев он сходил версты за две, к месту, где врезался в землю сбитый "юнкерс", и приволок оттуда пуда полтора дюраля. Принес с крестьянской прикидкой: в хозяйстве все сгодится. И вот теперь вспомнился этот материал, из которого не плохо бы отлить себе солдатскую ложку. Николай с дурашливой проворностью насеял песку, золы из горна, землицы из углов кузницы, перемешал, окропил водицей и принялся ладить форму по старой деревянной ложке, сгладив предварительно щербатость на краях. Нашелся и чугунный ковшик. Нарезал туда кусков дюраля и поставил на синие огни горна, на переплавку. Первая отливка не заладилась, но это лишь прибавило задора, и Николай с новой горячностью продолжал свою затею. Мотя, выстирав белье, развесила на просушку и стала помогать мужу, тоже увлекаясь необычной для себя работой.
Когда все-таки поделка удалась, Николай зашабрил заусенцы на ложке и отполировал кирпичной пыльцой и суконкой до ясно-белого блеска.
- На, это тебе мой подарок, Мотя! - Вешок протянул жене ложку и стыдливо признался: - Ты уж не взыщи, родная, что дарю первый раз в жизни. И то… из чужого железца.
- Тебе, Коля, надо, а мне и старенькая мила, - сказала Мотя, намереваясь вернуть подарок.
- Э-э, нет, нет. Да мы сейчас с тобой все это германское "серебро" на ложки изведем, - Николай снова захлопотал, засуетился у горна. Помешивая кочережкой податливый сплав в ковше, он в шутку и не в шутку приговаривал, имея в виду сбитый "юнкерс": - Отлетался, зануда, теперь мы из тебя…
После второй ложки, сделанной уже для себя, Вешок продолжал плавить самолетный металл, и дело пошло так быстро и ладно, что к полуночи было готово около двух дюжин ложек, и Мотя никак не могла допытаться у мужа, для какой надобности он столько наплавил их.
- Дурешка, это же - хлеб тебе. На худой случай, - наконец открылся Вешок. - Люди порадуются - только понеси им. Кто фунтик мучицы, кто картошечек, а то и пшенца дадут. Поверь, и такой товарец за благо сойдет. А тебе - подмога…
Матрена и на этот раз сдержала слезы. А им было с чего литься. Не помнит она, чтобы Николай так когда-то заботился о ее жизни, чтобы так тепло и ласково назвал ее "дурешкой". И она, не зная, что сказать ответно, лишь прошептала:
- Раз нельзя с тобою в окопы идти, я буду молиться за тебя.
А когда легли на нахолодавший задень топчан, чтоб скоротать остаток ночи, Мотя с безоглядной уверенностью добавила:
- Тебя не убьют, Коля. Я верю: солдат да ребят бог бережет!
- А головушки летят, - зачем-то охладил веру жены Вешок.
… Ночной ветер помаленьку, с легким посвистом стал выдувать из лачуги сладковатый чад дюралевой окалины, нестойкое весеннее тепло и жилой дух, а Матрена с Николаем так и не дождалась ни крепкого сна, ни желанных слов друг от друга.