Такого грозного Антона давно никто не видел и все доверились ему, послушались, но заволновались: возвращать мало чего осталось, не сберегли своего, а уж колхозной живности и подавно. Кто-то из стариков попытался заступиться за всех сразу:
- Ты, Захарыч, дорогой партиец, дюже народ не страшай - имей понимание: ежели что и осталось в целости, так это земля одна - и та под снегом ишо. А что касательно мелкой живности - овечек, поросят да теляточек там всяких - так ее немчура пожрала - не свой сват-брат гостил-то у нас.
Бабам такая защита пришлась по душе, и они загалдели хором:
- Ерманца-супостата не мы звали. Кто допустил его сюда, тот пущай и расхлебывается, а у нас по кошелке картох в погребах осталось - хоть бы ребят от голода уберечь…
И пошло, и пошло - постоять за себя лядовцы умели, знали что и как сказать.
Однако их надорванную жизнь пришлось налаживать им же самим. Свезлось и собралось все то, что убереглось из артельного добра, через слезы, но добавлялось и своего, чтоб как-то удержать общую силу, какая еще нужна была для каждого, для всех и для фронта тоже. Так, самочинно и колхозно стала налаживаться жизнь в Лядове после оккупации. Но все с большим лихом бушевала война и конца ее еще и никто не мог видеть. Фронт, хоть и продвигался теперь на запад, но с такой потугой, будто земля перестала вертеться и потерялись все расстояния, время и вселенское пространство. А не воевать было нельзя - война шла против самой войны. И всеми лядовцами по-людски понималось, что на каждую версту продвижения нашей армии потребуется еще уйма дорогого пороху, свинца, железа и их, лядовского, хлеба и другого провианта, и мужиков тоже.
30
… Бабка Надеиха, сделав наказ Клавде, чтобы муж, как объявится дома, немедля шел в сельсовет, ни слова не сказала, зачем и по какой надобности его покликал сам Шумсков. Зато, волочась по деревне, как бы ненароком, без всякой на то нужды и корысти, она раззвонила всем встречным-поперечным, что Николай Зимний призывается на "хронт". И пока она пробиралась по кисельным заснеженным лужицам назад до своей избы, все Лядово уже знало об "окончательной мобилизации" всех мужиков поголовно. Каждый добавил к новости, какую разнесла Надеиха, лишь по единому словечку, и вышла уже "окончательная мобилизация" - так чутко, так настороженно и с преувеличенным страхом жила теперь вся Лядовка. Но голосила пока одна Клавдя. Надеиха еще и не вышла за околицу зябревского палисада, как в дом Зябрева пулей влетела горькая весть о призыве хозяина на войну. В истошном реве, в своем бабьем неистовстве Клавдя ломала руки, рвала волосы, не зная что говорить и что делать. Кто-то из сердобольных соседей послал старшего сына в лес за дедом Разумеем, кто-то сбегал за самим Зимком. Но тот прошел мимо дома и направился в сельсовет, как было велено. Он не выносил бабьих слез, не хотелось ему верить и в "окончательную мобилизацию". Чепуха - и только! Какой-нибудь отсебятины опять навыдумывал Шумсков, гораздый на всякие "мобилизации" - успокаивал себя Зябрев. И правда, любил это устрашительное словцо лядовский партиец: мобилизуем хлеб фронту, или там валенки для солдат, мобилизуем ребят на сбор колосков, мобилизуемся на заем, на сев, на пахоту и на все, на все, что должна была делать деревня всем обществом… И вот "окончательная мобилизация" мужиков!
Как ни торопил себя Николай, ноги не шли как хотелось бы. Расквашенный солнцем ночной снег студенистой жижицей чавкал под сапогами и было противно слышать даже свои собственные шаги… Ни радио, ни телефона к деревне еще не подвели, дороги, и те еще не накатались к Лядовке после оккупации - и Зябрев неспроста ломал голову: какой оказией занесло в его деревню весть о мобилизации, да еще и "окончательной".
Когда Зимок вошел в сельсовет, Антон Шумсков принял начальственный вид: властно насупил брови и стал покашливать в кулак, вглядываясь в лицо мобилизованного Зябрева.
- Чиво позвал, председатель? - Николай снял овчинную папаху, огладил пятерней незнамо когда полегчавшие волосы на голове и, пройдя поближе к председательскому столику, устало плюхнулся на лавку, заслонив широченной спиной окошко. В избе разом сник свет, будто завечерело. И это пришлось как бы кстати - Антону было легче заговорить, хотя бы о чем-нибудь пустом и стороннем.
- Эдак и солнце заглушить можно. Отсядь маленько от окна-то, дай свету…
- Ну и скажешь ты, Антон Захарыч, - застеснялся польщенный Николай. Отодвинулся от окна и полез за куревом.
- А што? Глянь, плечища-то! Хоть пулемет на них, хоть самою гаубицу… А на спине и аэроплан поместится.
Антону, по своей жалости, хотелось как-то поосторожнее, вроде бы с шуткой, подойти к сути дела, и он, напрягаясь стариковским умом, подыскивал слова, что поувертливее, через которые бы не сразу, но верно можно было бы сказать правду.
- Сила у тебя сильная - и мерить не надо.
- Мерили уже. И еще померят - будь здоров… Я сегодня поутру вожусь с хомутами-то и слышу: наши-то, должно, еще подо Мценском канонадят, дальше не сдвинутся никак. Вот тебе и сила! Давай лучше закурим.
Шумскову показалось, что Николай уже догадался, зачем его позвали, осмелел:
- На то и война, чтоб силу мерить… А пушки и я еженощно слышу. В иной час, ежели по морозцу, так и чудится: вот он, фронт-то, назад откатывается - опять беда на порог… Давай табачку!
- Не откатится. Не дозволят! - с самоуверенностью знатока проговорил Николай, подавая кисет Антону.
- Да оно так. Меры принимает наш Верховный… Новая мобилизация объявлена, - сказал председатель и поднялся с табуретки. Затем тебя и позвал, Николай Иванович, - председатель сельсовета протянул повестку Зябреву: - По твою душу!
Антон Шумсков, битый двумя войнами солдат, знал что такое мобилизация, как много неведомого она сулит судьбе человека. Из-под мохнатых бровей наблюдая за Николаем, председатель свернул цигарку, приладил трут к осколку кремня, стал высекать рашпильным кресалом огонь. А когда раскурил цигарку, со вздохом сказал:
- Добирает война мужичков… Подчистую доберет - вот так-то, ешки-шашки. Мобилизация - закон!
- А и мудер ты, Захарыч! Пора бы уж бороду заводить… - кладовщик прочитал бумагу, повертел ее в руках и бережно положил на стол перед глазами председателя. - Повестка-то, может, и не мне вовсе, а Вешку. Мы ведь с ним и годочки и тезки круглые…
- Да бороду-то я заводил. Доросла до Толстовской - душить стала. Скосить пришлось, - с каким-то сторонним спокойствием проговорил Шумсков и задумался. Притих и Зябрев. Горячо дымились цигарки, послойным сизым туманцем полнилась изба.
Вернулась, наконец, бабка Надеиха.
- Ты меня, любезный председатель, ссаживай с должности - боле никуда не пойду. Видишь, как начупахалась-то? - бабка стащила с ног промокшие валенки с худыми калошами из автомобильной камеры и потрепала друг о друга. - Снег-то, что дрогало от студня, - одна мокрость. - Надеиха прошлепала босая к печке и сунула валенки на загнетку. Прошла в спаленку и оттуда договорила: - Да не об том, конешно, душа вознылась - валенки-то просохнут, а вот кто у баб слезы высушит - вся Лядовка ревмя ревет от твоей ефтой мобилизации: болтают, что всех заберут…
- А откуда ж, ешки-шашки, деревня-то узнала? - опешил Антон.
- Оттудова… - буркнула Надеиха и полезла на печь отогревать ноги.
Со старухой не было резону разговаривать, и Антон опять стал настраиваться на строгий лад, чтоб как-то показать, что в Лядове представляет власть пока он и никакого ослушания не допустит.
- Мобилизуешься ты, кладовщик Зябрев, а не кузнец Зябрев, - Шумсков вышел из-за стола и расшагался по горнице.
- Откуда она, повестка-то? С самолета тебе сбросили, что ли?.. Ведь уж недели две чужой души и не было в селе.
- Поутру лыжник завез. У него таких предписаний полна пазуха. В Царево и Змеевку парень погнал… Нашей вот Лядовке лишь одна повестка - и хныкать нам срамно, ежели по чести…
- Разобраться бы надо, Захарыч. А честить меня нечего. Я тебе не дезертир какой…
Разговор не ладился, и Антон не мог доказать свою правоту, не мог он резануть в глаза. Зябреву-кладовщику, что колхоз, мол, на посевной может обойтись и без него, а что сделаешь без кузнеца? Николай Зимний, понимая председателя и совестясь своей увертливости от мобилизации, желал лишь малой оттяжки для того, чтоб успокоить как-то жену, поправить разоренный двор после оккупации, настроить детей: ртов-то много, а рук - ни одних. Намается с ними Клавдя…
- Ты вот, Николай Иванович, сам говоришь - какой уж месяц пушки подо Мценском лаются, - Шумсков стал искать другие, более веские причины своего решения. - Значит, фронт и не сдвинулся дальше. До него и ста верст не наберется! А что ежели немец назад на Москву и на Лядовку попрет? Кому держать-то? Вот об чем думать надо. При повторной, оккупации нам в лесу не отсидеться - так и знай!
Николаю крыть было нечем - намек Антона был ясен.
- Ты политику мне не шей. Я говорю: разобраться надо… Авось и ты не Верховный командующий, чтоб одной волей раз - и крышка! - осторожно стоял на своем Зябрев.
Шумсков не успел ответить. В избу, словно на поклик беды, повалил народ. Мужики, бабы, ребята, старики с каким-то каменным терпением на лицах входили без слов и поклонов, без спроса садились на лавки, толпились по углам и у порога.
Председатель, не разобравшись в чем дело, бешено заорал на односельчан:
- Во-о-он!.. Кто звал? Зачем?.. На кино што ли нагрянули? Или к покойнику… Вон отсюдова!
Таким Шумскова еще никто не видел. Люди, рассудив, что случилось что-то чрезвычайное, послушно и согласно покинули сельсовет. Хоть и без злобы, но кое-кто поворчал:
- Партейный, а орет, как…
- Допекли, видать…
- Да Зимок, ково хошь, допечет, ежели с кем срежется.