Но пока все шло иначе. Уже не один месяц изнывали под неметчиной огромные страны нашего Союза - Белоруссия, Украина, немалая часть и самой России, тысячи весей и городов, миллионы людей… На семнадцатой неделе войны подкатил фронт и под Лядово, старинную русскую деревеньку. Полуосиротевшую и вконец изнемогшую, спасти и защитить ее было некому. Однако живуча вера человека во спасение, и лядовцы как могли держали свою жизнь. На току и днем, и ночью, под гул канонады приближающегося фронта шла молотьба хлеба. Мотя, приладив свой "фордзончик" к молотилке, кипела в работе сама и горячила все бабье войско - так держалась оборона лядовцев. И порой казалось, что нет никакой войны, а идет обыкновенная хлебная страда, которая всегда сулит надежду на перемогу всякой беды и невзгод. Но в один из вечеров хлебная оборона была снята. Председатель Николай Зимний привез из района злой приказ: сжечь хлеб и порушить имеющиеся машины. Ни единого зернышка врагу! И сам же председатель подпалил оставшиеся одонья немолоченого хлеба. Сам свое - такого еще не знало старое Лядово. Бабы, загораживаясь фартуками от огня, заголосили, как перед концом света и готовы были залить этот страшный огонь своими слезами.
- Лиходей, пошто так-то? - с бабьей свирепостью колхозницы наседали на председателя.
- Дуры! Немцы под Плавском уже. К утру и до нас допрут… Расходитесь по домам, прячьте ребят, - с невольной паникой в голосе объяснил председатель случившееся. - Технику тоже не оставлять врагу! - Зябрев самолично обложил снопами молотилку, веялки и поджег их.
Не помнят лядовцы, когда вот так беззащитно горел хлеб, даже в грозу. Мотя, вопреки приказу, вывела из-под огня свой трактор и отогнала в сторону. Молотилку же пришлось уступить полымю, и тут же масляной угар смешался с печеным духом жита и все эти горько-сладкие запахи ветер поволок через поля к деревне, вещуя всему люду о подступившей беде.
Огонь забористо пожирал соломистую массу, отгоняя людей все дальше и дальше от работного места. Председатель Зябрев, удовлетворившись исполнением вышестоящего приказа, вскочил в седло и подъехал к трактору, за рулем которого сидела Мотя в раздумьях: куда девать казенную машину. Склонившись с седла, как бы заговорщически, Зимок стал наставлять трактористку как вести себя, если та решится остаться в деревне:
- Ты, девка, красной косынкой не форси - за большевичку примут, сволочи, и ни за что расшлепают.
- Ты вон с боевой медалью и то не боишься, - неожиданно для себя съязвила Мотя и оттолкнула председательского коня от трактора. Наддав газу, она пустила машину в поле, пока сама не зная куда.
Кумачовая косынка с отштампованными звездами на концах - отличительная форма "ударницы" - ветряно трепалась на плечах трактористки, которая, без оглядки на председателя, гнала машину к овражному распадку, что под разумеевским лесом. Там она и решила упрятать машину ото всех глаз…
29
Наступившей ночью Мотя с мужем и группой уцелевших от призыва мужиков ушла из Лядова. Невеликим отступным отрядом командовал Антон Захарович Шумсков. Он предусмотрительно забрал еще сносных в работе колхозных лошадей, которые могли сгодиться в походе или для армии. Походный скарб уместился на двух подводах, люди шли пешим ходом. Шли в сторону рязанщины, туда, где не была еще слышна орудийная канонада.
Председатель колхоза Зябрев, пообещав догнать отряд, как только устроит свою семью в лесу, у деда Разумея, не успел этого сделать и остался с лядовцами. Никто в отряде не подумал дурного о его поступке, а наоборот, посчитали, что так и надо: хоть один стоящий мужик будет в деревне для поддержки людского духа и житейского порядка. Может, бог даст, уцелеет сам и оборонит малых и старых, оставленных и властью и своими солдатами…
Отступной срок группы лядовцев на время оккупации исчислялся лишь двумя месяцами. Всего-то восемь недель. Шестьдесят ден! А вот поди - зачти его, этот срок, в жизнь ли, в бессмертие, да и просто - к какой-нибудь боевой или трудовой колхозный стаж. Все осталось за чертой человеческих исчислений, все начисто вычеркнуто без всяких зачетов и компенсаций. Утешало одно: вернулись живыми! Вернулись лишь с той убылью, что мужики помоложе, призывных годов, ушли в действующую армию. И это пока еще никто не считал потерей. Не такими уж великими оказались потери и в самом Лядове, пережившем оккупацию. С десяток сожженных изб, гибель старого кузнеца Ивана Лукича Зябрева да смерть Мити-гармониста со своей матерью. Имя кузнеца всуе не трепалось на языках, о нем больше переживали и думали, чем говорили. Иное дело - Митя. Весело жил, весело и душу отдал. А попросту сказать: погибель сам на себя накликал по дурости. Так посчитали все лядовцы. Как-то целую неделю в деревне квартировала отведенная с передовой полуобмороженная, изрядно потрепанная нашими солдатами немецкая часть. Отведена она была на отдых и для пополнения. Веселого питья у немцев было в избытке своего, а на жратву пошла вся живность, какая только имелась в лядовских подворьях. Как быть тому, охочий до вина Митя не жалел ни своей гармони, ни глотки - веселил себя и потешал незваных постояльцев. Игралось и пелось им все, что он умел и знал - от девичьих страданий и "Комаринской" до "Варяга" и "Дан приказ ему на запад". Все сходило за пьяную душу! Будто на пропасть, бесшабашный разгул подогревался не столько вином, а тем, что у одного из немцев оказался аккордеон - диковина для Мити необыкновенная, и она-то потрясла его. Спьяна Митя и солдат-аккордеонист учили друг друга играть "свои" песни и мелодии. И та разность слов и звуков, какая только и могла быть, переходила в нелепое согласие чужих и противных друг другу людей, и эта нелепость коробила души лядовцев и они в дурном предчувствии, косясь и чертыхаясь, обходили Митину избу. А кончилась вся эта "самодеятельность" тем, что Митя и немец обменялись своими инструментами. Заполучив аккордеон за хромку, Митя еще усерднее и нещаднее калил печь и, как бы в благодарность, понуждал мать стирать и жарить белье постояльцев, вытравляя из него нечисть, какая всегда водится у любого окопного солдата.
- Карош парьень, карош матка! - прихваливали хозяев согревшиеся и помытые солдаты.
А в одно из лютых декабрьских утр, когда вышел срок отдыха и часть была поднята по тревоге к выступлению, немец, владелец аккордеона, протрезвев раньше Мити, потребовал вернуть ему его "музик". Ошеломленный таким оборотом дела, Митя растаращился охмеленными глазами на немца и заартачился:
- Эдак не по-нашенски, эдак не по-русски!
Когда же немец, пнув сапогом Митину гармонь, попытался силой вырвать аккордеон из его рук, Митя взорвался, как бывало когда-то на ребячьих погуляйках, и влепил тому увесистую оплеуху.
- Так, говорю, не "по-русски"! - прорычал грозно Митя и по-блатному пролепетал приговорку:
- Баш на баш - кон наш, пан-товарищ Фриц.
Мать помогла немцу вернуть аккордеон, но тому показалось этого мало.
- Ой, ни ка-а-рош парьень! Ой, ни карош, - с простудной хрипотой прошипел солдат и дважды хватил Митю по голове рукояткой автомата.
Обмякшего и успокоившегося Митю солдаты выволокли во двор, бросили на скованную морозом навозную кучу, и аккордеонист короткой очередью прошил его грудь.
- Ка-а-рош парьень! - игриво пропел он под какой-то свой мотивчик и вместе с другими солдатами покинул Митину избу.
Мать, как была в домашней кофтенке, выбежала к убитому сыну и, зайдясь сердцем, повалилась ему на грудь. Ее нашли уже закоченевшей и, еле разнявши их, в тот же день в наскоро сколоченных гробах свезли на погост.
По горячности и суровости оккупационного времени смерть Мити с матерью лядовцы не посчитали за великие потери. А старушки, так те даже помолились: "Слава богу, отмучилась бедная Агафья… И Митя почудачил - будя с него…" Не шли в счет и другие смерти, какие случились бы и без войны и оккупации. Лядовцы больше считали живых и то, что уцелело с ними.
На второй день по освобождении в деревню вернулись Антон Шумсков, Вешок с Мотей и еще пятеро мужиков постарше. Односельчане обрадовались им не меньше, чем солдатам-освободителям. На первой же сельской сходке Антона спросили как представителя своей советской власти:
- Что будем делать, Захарыч? На какую "мобилизацию" будут установки?
- Установка, ешки-шашки, у нас одна: жить! И мобилизация одна: восстановить колхоз!.. Враг опозорил и разорил нас. Воскресить честь и собрать силы - наша первая мобилизация.
Антон полез за пазуху, долго шарился там и наконец извлек крошечный с чернильной промоклостью кисетик и потряс им над головой:
- Это - печать нашего, Лядовского, сельсовета. Наша, так сказать, государственная эмблема и знамя тоже.
Из толпы вышел вернувшийся из разумеевского лесного "подполья" председатель колхоза Зябрев, Николай Зимний, и показал народу колхозную печать - она тоже была сохранена.
- Замечательно! - воскликнул Антон. - Значит и колхоз наш жив…
Все ждали теперь от председателя сельсовета и секретаря партячейки долгой и пылкой речи о колхозе. Колхоз, как и бывшая коммуна, в Лядове был детищем Антона Шумскова, и он мог говорить о нем бесконечные слова. Однако на этот раз Антон по-командирски кратко и строго сказал:
- А раз жив наш колхоз, то все колхозное, что было роздано или взято самолично на сохранность на время оккупации, должно быть возвращено незамедлительно, как только починим скотный двор, конюшню и амбары. Кто засаботирует, ешки-шашки, пойдет под суд по всем строгостям и законам военного времени.
На первой же сходке Шумсков потребовал переизбрания председателя колхоза, так как, по его мнению, Николай Зябрев, хоть и сохранил печать, но уронил честь, оставшись в оккупации под крылышком лесника Разумея. Снять Зимка с поста сняли, а поставить кого - пока не нашли. Выборы председателя отложили до следующего схода.