* * *
На следующий день после постыдной самограбиловки на лагерь, на Плавск и, казалось, на всю матушку Россию обрушился провальный тяжеленный дождь, сгоняя с земли последние крохи осеннего тепла. К голоду и холоду прибавилась несносная мокредь, сулившая окончательную погибель. Школьный сарай спасал лишь малую часть наличного состава лагеря. Но скоро и он превратился в душегубку. Не всех держали ноги. Люди падали от изнеможения и, моля о пощаде, на карачках выбирались на волю, как из преисподней. Спасшийся таким способом отползал к ближайшему дереву, и ледяной ливень добивал его до блаженного беспамятства. Те же, кто перемогал стихию под открытым небом, кучковались под большими деревьями, укрываясь чем попадя. Прятались в шалашах и в сарайных закутках, кое-как сгороженных на скорую руку.
Повар Штык, умостившись под кухней, зазвал туда Назара Кондакова, и чувствовали они себя, как под колпаком полуразбитого дота. Со всех сторон шально несло холодищем, зато сверху они были защищены от "прямого попадания" дождевой дроби, которая в иные минуты походила на пулеметную очередь. Проклиная войну и пеняя на дождь, Штык и Назар наблюдали за немецкими часовыми, что по-за проволокой подневольно выстаивали положенные часы под ливнем. В нахлобученных касках и прорезиненных плащах они походили на черно-каменных идолов, поставленных на все ветра для испытаний временем и непогодным и лихом.
- Погодите, стервецы, не то еще будет! - в полный голос ворчал повар. - Как штык - будет и снег, и мороз лютый. Мы подохнем, но и вы хрен выберетесь из России. Вспомянете и Наполеона - как штык вспомянете!
После суточного ливня и в самом деле грянул мороз, а потом повалил и снег. Заковало в ледяную броню деревья парка, шалашные укромки пленных, стены школы и сарая. Лишь сарайная крыша оставалась голой и моросно парила человеческим духом. Зима, с морозами и снегами, заступила как-то разом - без, обычных зазимков и оттепелей.
В первое же лютое утро, когда ударил мороз, в лагерь забежал из школы Речкин. Он притащил пилу и передал приказ Черного Курта о заготовке дров для печей караулки. Комендант дозволил топить печи и на втором этаже школы, где размещались раненые. Но только через день.
- Старшина, похлопотал бы ты и об нас, - стали просить бойцы Речкина. - Хоть малые костерочки бы позволили…
- Просил, граждане красноармейцы, умолял, - уверял санинструктор пленных. - Категорически - нет! Расстрел на месте. Топить разрешено только кухню.
Речкин, отыскав Назара, нарочито громким приказным тоном, чтобы слышали многие, распорядился:
- Боец Кондаков, на вас возлагается доставка дров в караульное помещение. В заготовке участвуют все - поочередно.
Штык попытался заступиться за Назара, что на нем и так святое дело - приготовка муки из древесной коры для болтушки. Что без его пригляда и участия никакой кормежки не выйдет.
- Иной жратвы нет у нас - подохнем, - пугал Штык Речкина. - И дров некому будет пилить.
Кондаков и сам запросил отставки:
- Не-э! Чтоб я еще задницу грел немчуре… нет!
Когда Речкин уладил дело с теми, кто будет заготавливать дрова и кто топить печи, он отозвал Назара в сторонку и не без досады упрекнул солдата:
- Ну и дурак же ты, Кондаков!.. Ему жизнь спасаешь, а он в могилу лезет.
- Жизнь и могила - штуки разные, старшина, - стал рассуждать Назар. - Жизнь безменом совести измеряется, а могила - аршином. Для меня - не все равно…
- Я не в том смысле, - заоправдывался Речкин. - Сейчас все - на одних весах!
- Коль так все подравнялось - и жизнь и смерть, тогда не мне выбирать. На то есть божья воля.
- Пойми же, дурья голова, - гнул свое санинструктор, - у печей же теплее, чем под ледяным небом. Да и похлебочки перепало бы от раненых. Здешние старушки, хоть и скудненько, но кормят их, немцы дозволяют. Не объел бы и ты их…
- Ежели какой излишек случается, - обрадовался Назар, - так ты помилосердствуй для других. В сарае молодые ребята с голоду помирают. Вот-вот богу душу отдадут…
- Сколько ж таких?
- Кто их считал. Но уже до взвода лежмя лежат… У меня и посудинка есть, Назар отшагнул к кухне, где меж колес стояла прикопченная бадья. Он схватил ее и силой сунул в руки старшины. - В сарае отыскалась. Из-под дегтя. Углями выжег. Не гляди, что черная заразы не осталось.
- Нет, - запротестовал Речкин, - такую ораву не прокормлю. Мне бы своих раненых спасти. Дистрофики не по моей линии.
- Ах, вон ты какой, партейный большевичок? - не на шутку взъярился Назар. - А я по какой линии тебя караулю от расправы? А? - он саданул костлявой рукой по голенищу сапога, где был упрятан партбилет Речкина.
Позеленев лицом, старшина, однако, с напускным бесстрашием сказал:
- Иди и донеси самому коменданту - он тебя бутербродом с колбасой одарит и шнапсу нальет!
- Но и ты не заносись, коль мы в одной ловушке оказались, - остепенясь, проговорил Назар. - Знай боль и других…
Показно прихрамывая, как прежде наставлял его старшина, Кондаков побрел к бойцам, которые готовились валить березу на дрова. Речкин вялой побежкой затрусил к школе. На левом плече моталась его неизменная сумка с красным крестом, в правой руке, колотясь о колено, тихо погромыхивала закопченная бадейка из-под тележного дегтя.
* * *
Властно заступившая зима в первые же свои морозные и снежные заряды позавалила город, его избы и дома, брошенные казенные конторки и торговые лавки непролазным снегом, позавешивала и без того темные окошки хрупкой инеевой бахромой, затрамбовала сугробами палисадники, проулки и колодцы, остановила речку, изломала и без того изуродованные дороги. Даже по большаку немецкие машины продвигались в сцепе с танками или тягачами. Продвигались извозным шагом. Захлебывались удушным ревом моторы. Легковушки, мотоциклы и прочий малый и подсобный транспорт позаносило в заснеженные кюветы. Казалось, зима, словно божья ополченка, сама объявила войну войне. Спешившиеся с машин солдаты, умотавшие головы запасными нательными рубахами и кальсонами, ломились в избы плавчан в поиске спасительного тепла. Безжалостно отбирались полушубки и валенки, старушечьи шали и стеганые одеяла. Все это напяливалось, как на собственные чучела, и солдаты, похожие на этапных бродяг, снова лезли под промороженные тенты грузовиков и с прежним упорством продолжали двигаться на Москву…
* * *
В очередной раз старик Федяка приехал в лагерь на розвальнях. В кузовке, сбитом из горбыля, он привез кормовую свеклу, добытую им в подвалах пригородного колхоза "Новый быт". Штык на этот раз сумел проявить "власть" и со своей кухонной командой не допустил грабежа. Кухня была пуста - без воды, и тогда свеклу решили делить сырой. Орудуя топором на липовом пенышке, повар наметанным глазом рубил корни на равные дольки и наделял каждого, будто наркомовским пайком. По сравнению с нестерпимо горькой жратвой из древесной коры белые ледышки свеклы принимались за лакомство. Куски не грызли, а лизали, как ярмарочные петушки-леденцы в далеком детстве.
Дед Федяка, хорохорясь, нахвастался, что он отыскал целый клад этого "добра" и свеклой будет кормить лагерь хоть до скончания войны.
- Вы токмо терпите, ребятушки, - утешал он, - плен - еще не могила. Верьте - придет и слободушка.
Однако Федякинских "запасов" хватило лишь на два-три дня. Колхозная свекла быстро была разграблена горожанами. В рабочих семьях, не имевших ни клочка огородной земли, тоже наступил голод. Последними неотоваренными хлебными карточками, как когда-то керенками, детишки для забавы оклеивали избяные дощатые перегородки. Женщины-горожанки в деревнях выменивали что-либо съестное на свои пожитки, на одежду и утварь. До пылинки было выметено из лабазов "Заготзерно", пакгаузов сожженного элеватора, обшарены подвалы "Союзплодоовоща", сусеки разбитых мельниц и крупорушек…
Последней ощутимой подмогой, доставленной стариком в лагерь, было с десяток пудов конопляного жмыха, добытого на старой порушенной маслобойне… Но Федяка, по приказу начальника управы, или Богомаза, как его называл сам дед, по-прежнему был вынужден наезжать в лагерь почти каждодневно. Но уже по другому делу - вывозить покойников. С наступлением непереносимой стужи красноармейцы умирали не только от голода, но и от лютых морозов, а то и уходили из жизни по своей воле. Первым не стерпел мук один из подопечных Речкина - раненый лейтенант. Вышиб фанерку в окне и выбросился со второго этажа школы. То ли его довели раны, то ли сошел с ума - поди, узнай! Не доглядел Речкин. Только и увидел он, когда лейтенанта уже добивали часовые, и тот долго зарывался в сугроб, загребая кровавым ртом чистый, пахнувший коленкором снег…
Солдаты умирали со следами последних мук в глазах. Одни умирали, ни на что не жалуясь, но с тайной завистью к живым. Другие - с ненавистью, третьи - с утешной молитвой, что со смертью кончались и плен, и все земные грехи перед Отечеством.
Речкин, под явным "нажимом" Кондакова, ежедневно приносил в сарай, где лежали доходяги, бадью с хлебовом, что оставалось от раненых, и Назар, вытянув ложку из-за голенища, словно госпитальная нянька, потчевал больных картофельной или капустной жижкой. Случался и хлебушек из мякины, а то и цельная картошечка, но то было редко. Кормил Назар обреченных со всегдашним богомольным причетом: "Спаси и помилуй, господи!" И на какой-то миг в глазах обреченного лампадным зернышком вспыхивал огонек надежды и вновь возвращалось желание жить. Но даже и те, кто не верил в спасение схлебнув с ложки глоток супа, хватали руки Назара и припадали к ним спекшимися губами, словно перед ними стоял на коленях не такой же солдат, а духовный отец. Припадая, рассыпались в благодарениях: