- Да, так вот… Добрался я до Вены, и там тоже - никакого толка. Ну, думаю, остается одно - идти к императору. И пойду! Только к нему не так-то легко попасть. Сколько я бегал, обивал пороги, сколько денег мне это стоило! Теперь-то я поступил бы уже по-иному, но тогда я еще не знал верного пути. Но в конце концов я все-таки добрался до императорского дворца. Я и мой старший сын Якуб. Я его взял с собой - пусть тоже посмотрит да запомнит хорошенько. Ну, дворец, я вам скажу, такая красота и роскошь… Всюду мрамор, шелка, золото! Последний слуга - как самый важный пан у нас, весь в бархате, в золоте. Вели нас через столько покоев, что мы и счет потеряли. Один за другим, как по шнуру отмерены, и один красивей другого, ошалеть можно! Мой Якуб на каждом шагу останавливался и озирался, да я и сам, если бы не помнил все время, зачем пришел, тоже глаза таращил бы. Наконец, пришли мы в один покой, и тут нам сказали, чтобы мы подождали - присядьте, мол, пока. А стулья там обиты самым дорогим бархатом, как у нашего соборного настоятеля на рождественском облачении - знаете, с золотой вышивкой. И сидеть мягко. Только не успели мы оглянуться, как появился этакий вельможный пан, - я уже знал, что это камердинер, - проводил он нас в другую, меньшую комнату. Тут распахнул занавес, - очень красивый был занавес вместо дверей, - и мы очутились в самом торжественном из всех покоев, а против нас стоят два сановника. Нам по дороге сказали, что надо сделать, да я и сам знал. Мигнул Якубу, и оба стали на колени…
- А как выглядел император?
- А кто был другой? - спросили разом Псутка и Немец.
- Тот, другой, был императорский канцлер. Одет он был пышно, богато, как генерал. А император - вы бы никогда не подумали, - совсем просто. В большом парике, камзол темный, без всякого шитья, чулки и башмаки черные, - ну, словно какая-нибудь духовная особа. И добрый! Сейчас же сделал знак, чтобы мы встали. "Чего вы хотите?" - спрашивает. "Ваше императорское величество!" - говорю я и начинаю ему рассказывать. Выложил все покороче, но обстоятельно. Он выслушал, раза два кивнул головой, сказал что-то канцлеру по-французски, а потом вдруг снял с плеч плащик, легонький такой, шелковый, бросил его мне на плечо: "Возвращайся с богом домой, тебе будет оказано правосудие!"
- Ну? Ишь ты! - раздались голоса слушателей, хранивших глубокое молчание, пока Юст рассказывал о своих приключениях.
Юст бросил на ходов неуверенный взгляд своих черных глаз и, удовлетворенный произведенным впечатлением, продолжал свой рассказ с еще большей живостью.
- Можете себе представить, что со мной творилось! Но я совсем не растерялся. Благодарю, кланяюсь, выхожу, как полагается, пятясь задом, и уже остается только перешагнуть порог, как вдруг вижу - канцлер манит меня пальцем. Я останавливаюсь. "Вы из Домажлице?" - спрашивает канцлер. "Так точно, высокороднейший пан канцлер". - "Так вы, наверное, знаете ходов?" - говорит он. "Как же мне не знать их, ваша милость…"
Тут Юст замолчал из-за шума, поднявшегося среди ходов. Недоверчивые восклицания и возгласы удивления слились в сплошной гул. Брыхта вскочил с места, за ним Немец и молодой Шерловский. Козина, который все время слушал Юста опустив глаза, поднял голову и выразительно взглянул на собравшихся, особенно на драженовского дядю. Сыка старался унять шум, чтобы дать возможность Юсту договорить.
Улыбнувшись, тот продолжал свой рассказ.
- "Как же мне не знать их, ваша милость, говорю, ведь мы соседи". - "Давно о них ничего не слышно, - говорит канцлер. - Прежде они частенько приходили с жалобами. Должно быть, у них теперь хорошие паны и они всем довольны".
При этих словах поднялся невообразимый шум и гам, в котором можно было разобрать только, как Брыхта злобно захохотал и стукнул о пол острым наконечником чекана. Но шум разом утих, когда седовласый Криштоф Грубый, встав с места, подошел к Юсту и, серьезно глядя на него, спросил:
- Правду ли вы говорите?
- А почему мне не говорить ее? - решительно ответил Юст. - Жаль, что я не взял с собой сына, он бы подтвердил. Что же мне, присягать, что ли? Все это - святая правда. Понимаете? Все, что я сказал.
- А больше канцлер ничего не говорил? - допытывался Грубый.
- Больше ничего.
- А почему вы не рассказали ему всего, как расправляется с нами тут Ломикар? - крикнул Брыхта.
- Это не полагается. Такой важной особе можно только отвечать на вопросы. А если бы я и попробовал, ничего бы не вышло: он как сказал это, так махнул мне рукой и подошел опять к императору. Но когда я вышел, сразу же подумал: надо бы им рассказать! Мне от этого никакой выгоды, но я знаю, что значит терпеть несправедливости, а вы сейчас терпите. Да еще какие!.. Тяжелые времена наступили… Я и говорю себе: как же не рассказать им об этом? Их права еще имеют полную силу, и если они как следует возьмутся за дело, тому тргановскому пану придется несладко. Зачем же мне жалеть его, этого живодера? Ведь он такой же, как и его отец, а то и похуже. И у нас в Домажлице все ненавидят его. Ведь Ломикары отняли вас у Домажлице. Если бы не они, вы по-прежнему оставались бы под нашим управлением, д тут еще он отхватил у нашей общины тргановскую усадьбу. Наша она была. Построил там замок, сидит на нашей земле и смеется над нами. А вас притесняет. Когда я вернулся из Вены и услышал, что он опять с вами делает, как он силой отобрал ваши грамоты, тут я не выдержал и хоть не мое это дело, а не мог не выругаться. Вот разбойник, говорю. Да еще бесстыжий какой!
- А чего ему! Недаром он выжидал, пока станет гетманом и получит побольше власти, - заметил Грубый.
- А отсюда всякому ясно, что наши привилегии еще имеют силу! - воскликнул Козина. - Он не стал бы охотиться за грамотами, если бы…
- Правда, правда! - послышалось со всех сторон.
- Но что из того, когда этот волк их сжег! - сказал Пайдар.
- Все равно, подать просьбу, - решительно заявил Юст. - В Вене знают о ваших правах. Раз сам канцлер заговорил…
- Мы и сами так думали и решили, что дела так не оставим. И мы пригласили вас, чтобы посоветоваться, еще до того, как узнали о канцлере, - сказал Козина, и слова его были встречены общим одобрением.
- А теперь уж мы, наверное, можем взяться за хлопоты, - продолжил его мысль Сыка. - Раз уж в Вене помнят о нас и о наших правах…
- Ну, и к тому же кое-что у нас осталось! - отозвался старый Криштоф. Он расстегнул камзол и вынул какой-то сверток в платке. Ходы с недоумением и любопытством ждали, что им покажет драженовский староста.
Раздался всеобщий крик, когда Криштоф Грубый развернул платок и поднял к свету, так чтобы все видели, два старых пергаментных свитка с большими печатями на шнурах. Изумлению ходов не было границ. Даже Юст был поражен.
Только те, кто знал о грамотах - Грубый, Козина и Сыка, - сохраняли спокойствие. Остальные бросились к Грубому. Лицо у Матея Пршибека прояснилось. Он быстро поднялся на ноги и, возвышаясь над всеми, смотрел на уцелевшие доказательства ходских прав. Брыхта недолго разглядывал пожелтевшие грамоты с выцветшими кое-где письменами. Выпрямившись, резким движением, словно прут, он повернулся к окну и, грозя крепко сжатым кулаком, торжествующе захохотал и гневно крикнул:
- Ну, Ломикар! Мы еще не твои крепостные! Найдем и на тебя управу, высокородный пан!
- А настоящие они? - спросил Эцл из Кленеча у старосты Сыки, как у "прокуратора" и сведущего человека.
- Конечно. Из нашего ларца. Самые важные. Вот эту грамоту дал король Иржи, а эту - король Матиаш.
- Как же Ломикар не забрал их? - задал Пайдар вопрос, вертевшийся на языке у всех.
Тут только отозвался молчавший до сих пор Козина. Он рассказал, как все произошло. Когда он увидел Ломикара с целым полчищем кирасир, ему сразу пришло в голову, что дело не в нем и не в Пршибеке, а в грамотах. Он шепнул матери, та побежала домой и успела взять из тайника вот эти две самые важные грамоты. Она хорошо знала их еще с тех времен, когда ларец хранился у ее отца в Драженове. Рассказ Козины все время прерывался восторженными восклицаниями и по его собственному адресу и еще больше по адресу старой Козинихи. А когда он кончил, Брыхта взревел:
- Чтоб меня громом убило! Вот это баба! Сразу видно, что она твоя мать, Козина!
Но Козина, словно не слыша всех этих искренних излияний, продолжал:
- И теперь, когда мы знаем, что о нас не забыли при дворе, самое время жаловаться.
Все были взволнованы рассказом Юста и теперь охотно согласились с Козиной. Молчал только Матей Пршибек.
После Козины снова заговорил Юст. Он убедительно доказывал, чго даже без спасенных грамот ходы могли бы начать процесс, раз о грамотах спрашивали при дворе, а теперь ходы могут бить наверняка. Поэтому не следует мешкать и надо немедленно отправить ходоков в Вену. Впрочем, эта мысль пришла в голову всем собравшимся.
Так и дорешили. Только Матеи Пршибек не соглашался.
- Делайте, как хотите, - сказал он. - Но меня в это не втягивайте. Я в Вену не пойду. А вот когда будет плохо, а оно так и будет, и вы захотите идти на панов, а не к панам, тогда я пойду, хотя бы один.
Его слова не нашли отклика. Только Брыхта крикнул в ответ:
- Ну, тогда и мы пойдем с тобой!
Когда дело дошло до выбора ходоков, все единогласно остановились на Грубом, Сыке и Козине. Но Юст был иного мнения. Он говорил, что они в Вене, наверно, хорошо справятся с делом, но неблагоразумно усылать их так далеко, когда они гораздо нужнее дома. А к тому же Ламмингер и так уже следит в оба за Козиной и Сыкой, и их путешествие не останется для него тайной. А тайна на первых порах безусловно нужна, чтобы Ламмингеру не удалось испортить дело с самого начала.