* * *
Прошло так много дней, что на катке растаял лед. Казанская весна, играючи, тронула зеленью деревья. Природа вышла на новый виток от цветения к увяданию. И снова по-детски искренне верила, что пробивающиеся листочки не станут ворохом истлевающих листьев…
Нина больше не ходила с мамой на базар и давно не была на Черном озере.
С конца зимы Сережа не появлялся на этом, пожалуй, самом веселом месте во всей Казани, не считая разве что цирка.
Но теперь Нине не хотелось даже в цирк. Странно слышать чей-то радостный смех, когда на сердце тревога и грусть.
А в угловой комнатушке Пассажа было не по-весеннему холодно и совсем не стало еды. Но еще больше, чем голод, терзало предчувствие неизбежного.
Неотвратимость заглядывала в окна, разбрасывала по комнате тени.
Наталья теперь почти не вставала с постели. Нина часами сидела возле матери, и уже не могла уверить себя, что все пройдет. Кашель становился все сильнее. Наталья подносила ко рту полотенце, и на нем оставались пятнышки крови.
Но накануне Пасхи больная встала с постели рано утром.
- Тебе лучше, родная? - обрадовался Степан.
- Лучше, - слабо улыбнулась Наталья и взялась за тряпку.
Степан окинул взглядом комнату, и брови его удивленно поползли вверх.
Углы успели затянуться паутиной.
- Я сам все сделаю, - поспешил он на помощь Наталье. Но она решительно помотала головой.
- Лучше возьми венский стул и сходи в деревню за луком и яйцами. Пасха весь скоро.
Степан тряхнул головой, как будто его разбудили после долгого и тяжелого сна.
- А ведь, правда, сегодня чистый четверг, - вышел он из задумчивости.
Наталья провела влажной тряпкой по зеркалу на стене.
На пыльной его поверхности обозначилась неровная полоска сверкающей глади. Женщина осторожно заглянула в ее глубину. Рука остановилась.
Женщина покачала головой. Что сделала с ней болезнь…
И румянец щек, и синеву глаз - все краски жизни, как клещ, в себя вобрала.
Наталья вздохнула и принялась быстрее орудовать тряпкой. Так много нужно сделать за день, а силы тают, как последние островки снега в апреле.
Степан остановился посередине комнаты, раздумывая, к какому из четырех венских стульев приблизиться. Сдвинув брови, шагнул наугад. Что такое стул? Пусть даже венский. Просто мебель! Только кажется, что все четыре стула вдруг приросли к полу резными ножками. Только кажется…
Но вместе с венским стулом из комнаты улетучилось еще немного прежней, уютной жизни.
И все-таки день был особенным, и не только потому, что солнечный свет обещал неизбежное лето. В это утро хотелось смеяться. Просто так. Без причины. И дети смеялись. Ветер доносил их беззаботность с Черного озера.
И хотелось хохотать вместе с ними. А ведь, кажется, целую вечность во всей Казани было так же мрачно, как в этом уходящем под землю уголке Пассажа.
Нина весело вздохнула и подбежала к матери.
- Давай я тоже что-нибудь сделаю, мамочка.
Наталья устало улыбнулась. Дочь некстати путалась под ногами.
- Спасибо, Ниночка! Мне не тяжело. Лучше иди погуляй.
Нина немного расстроилась, ведь, в том, что скоро пол и зеркало, и окна по-праздничному заблестят, не будет ее заслуги.
Зато можно радоваться вместе с другими детьми весеннему солнцу на Черном озере. И встретить там Галочку и, может быть, даже Сережу. И рассказать ему, что маме стало лучше.
Пусть сверкают надеждой глаза-угольки!
Но на Черном озере не было ни брата, ни Галочки. И звук раскачивающихся качелей отозвался в душе скрипучим счастье и снова стал обычным скрипом. И уже не хотелось смеяться с другими детьми. Пусть себе смеются, если весело.
Нина опустила голову и побрела назад, к дому.
Радость обманчива, как весеннее солнце.
- Ты что здесь делаешь одна?
Нина вздрогнула от голоса Толика.
- Я Сережу искала.
Толик растеряно вздохнул.
- Пойдем домой.
Наталья почти закончила уборку, и сильно задохнулась. На окнах красовалась уже другая "Правда", тоже с прорезями.
- Ложись мама, я сам все доделаю, - неожиданно строго приказал средний сын.
Женщина удивленно посмотрела на сына и улыбнулась покорно и чуть насмешливо.
Толик деловито забрал у матери веник, старательно вымел мусор за порог и прошелся сверху мокрой тряпкой. В комнате запахло чистотой и еще больше - сыростью. И все-таки стало заметно уютнее.
Но Наталья снова зашлась кашлем, и что-то холодное, сумрачное незримо вернулось в комнату.
Глава 6
Пирожки с мясом
Неотвратимость. От ее цепких когтей нельзя было спрятаться даже на Черном озере. Она была во всем - в ажурных тенях на полу, в капельках крови на полотенце, в свете тусклой электрической лампы.
Но в воскресенье она ушла из дома. Горкой на столе алели яички. Улыбка Натальи не была грустной. Взгляд Степана не был рассеянным. Нина и Толик шутили, дразнили друг друга, и хотелось, чтобы так было всегда, но наступил понедельник.
* * *
Степан ушел из дома еще на рассвете, и в комнате стало меньше еще одним венским стулом. Наталья медленно, устало убрала со стола тарелки с прилипшей сагой по краям и бессильно опустилась на кровать. Толик рано вернулся из школы и теперь грустно смотрел в окно сквозь прорези в "Правде", неподвижно застыв в одной позе.
И только Нина знала: во всем виноваты невидимые кошки, что скребут на душе у отца.
Девочка опустилась на стул возле матери.
- Пошла бы ты, Ниночка, погуляла. А я посплю, мне и легче станет, - уговаривала Наталья, и что-то было в ее голосе такое, от чего к глазам девочки подступили слезы. Но их не должна увидеть мама.
Нина выбежала за дверь. Быстро спустилась по ступенькам на улицу.
Здесь было ветрено и неуместно солнечно.
Нина шла наугад, как, наверное, Галочка, когда ей хочется побродить по незнакомым улицам. Ведь Галочке никто не запрещает.
Но что такое запреты, если мама болеет? Мама болеет. Будто огромная черная птица гнала куда-то по казанским переулкам. "Мама больна". Черная птица настигала снова и снова.
- Нина!
Родной, пронзительный голос остановил Нину возле рынка. Серёжа вынырнул неожиданно из пёстрой толпы старушек и возвращавшихся с уроков школьников. Брат улыбался, как всегда открыто, поблескивая глазами-угольками. Штаны его мешковатых брюк подметали тротуар. Что-то неуловимо изменилось в Сереже. Может быть, походка. Новая небрежная, подпрыгивающая походка уличного мальчишки.
Нина слабо ответила на улыбку брата.
Его глаза-угольки потускнели.
- Ты почему такая грустная? Дома что-то случилось? - забеспокоился Сережа.
- Мама болеет.
Произнести эти два слова оказалось трудно, очень трудно. Как будто, пока они не были сказаны, все могло еще измениться.
Сережа понял больше, чем выражали два коротких слова.
- Отец дома?
- Нет, - покачала головой Нина.
Старший брат снова затерялся в рыночной толпе, а Нина пошла домой.
Каким-то образом старший брат опередил ее и вот стоял уже, смущенный, расстроенный посредине комнаты.
На столе возвышалась горка красных новеньких "тридцаток". Наталья плакала.
- Нет, сынок, я не возьму…
Но Сережа, не дослушав, выбежал за дверь.
Мать растерянно смотрела вслед, перевела взгляд на купюры и, накинув на плечи старый пуховый платок, одним движением сгребла их со стола и вышла на улицу. Вернулась Наталья с мукой и мясом. Но спускаться второй раз в пекарню уже не стала - испекла пирожки на примусе в общей кухне.
Вечером в доме снова пахло пирогами. Их было много, как никогда - целая гора пирожков аппетитно дымилась на столе. Но теперь к сладковатому аромату выпечки и праздника примешивался горький запах беды.
Пирожки ели молча, как будто кто-то невидимый, мрачный сидел с семьей за столом.
- Помиришь с Сережей, Степа, - тихим умиротворением прозвенел в пахнущей горячим тестом тишине голос Натальи. - Обещай, что помиришься…
Глава 7
Плакучая ива
Наталья умерла в мае тридцать пятого. Отвернулась к стене и как будто уснула. Нина уже знала: так тихо иногда подкрадывается смерть.
А потом, грохоча, подъехал грузовик. В кузов подняли деревянный гроб.
Вдовец и дети окружили его. Ехать было недолго - несколько минут. И эти несколько минут Степан сидел плечом к плечу с Сережей. Общее горе сблизило, и все, даже беспутная бродяжья жизнь старшего сына, стало вдруг поправимым.
Похоронили Наталью под плакучей ивой. Вкопали в землю скромный деревянный крестик. Ни фотографии, ни пышных эпитафий.
Только четыре белых пиона на свежей могильной земле.
- Вот и все, - разогнулся над могилой Степан.
Он как-то сразу лет на десять постарел, ссутулился, точно непомерный груз придавил его к земле. Сережа обнял отца, и тот покорно принял сыновьи объятья. Растаяла ледяная стена, вставшая между двумя близкими людьми, но слишком горьким оказалось примирение.
Возвращаться домой в комнату, ставшую вдруг совершенно пустой, было еще тяжелее.
Вечером Степан напился. Напился в первый раз в жизни. Но, вопреки ожиданиям, хмель ударил в голову, но не принес облегчения. Только еще труднее оказалось поверить, что она больше никогда не войдет в эту комнату. Таким возможным и невозможным казалось, что вот сейчас откроется дверь и появится она… совсем юная… в кремовом платье и шляпке, украшенной виноградом. Смутное воспоминание из прошлого обрело такие четкие контуры, что Степан протянул руки в пустоту и тихо позвал:
- Наталья.