2
Две зимы тому поселились в Евре два самохода - беглые люди. Откуда они бежали, не сказывали, махали рукой на восход солнца и, сцепив зубы, отвечали одно: "Каторга…" И показывали изрубцованные спины. На запястьях - отпечаток железных браслетов.
- За што тебя в железо одевали? - спросили старейшины, со всех сторон оглядев изодранного, опухшего от гнуса высокого самохода. - Пошто, как волк, на цепи сидел?
Беглый вытянул длинную, искусанную мокрецом шею, натужно сглотнул слюну, оглядел настороженную, недоверчивую толпу. Евринцы окружили самоходов молчаливой изгородью, дымили трубками. Русские мужики приходили в Евру каждое лето, но ватажкой, плотной кучкой, облавливали дальние озера и, заготовив Рыбу, кедровый орех, а кто-то и добыв дегтя, спускались по Конде на широких неводниках, иногда ставя пару. Но эти двое не за рыбой, не за дегтем пришли - просят поселиться… Ушли с каторги, а каторга - о! Из волости начальники приезжали, грозили штаны снять и выпороть того, кто беглым кров дает. Да после того и лица не покажешь… А эти с каторги убегли, помощи просят, но кто знает, что они натворили?
- Пошто, как волк, на цепи сидел? - повторили старейшины.
- За людей! - ответил высокий самоход. - Людям хотел помочь, крестьянам. Без земли их оставили, ясаком задавили… Глаза хотел открыть, а меня в Сибирь. И его, - показал он на своего товарища. - И его за то же…
- За людей… - колыхнулся сход. - Ясаком задавили… Помочь хотели - и за то на цепь?
Долго шумел сход. Между мужчинами налимом скользил круглолицый Кирэн - самый богатый он в Евре - и без умолку сыпал словами:
- Стражники придут, да! Урядник прибежит, да! Пороть станут, да! Они кто нам? Нет, не пускать! Пускай в другую деревню идут.
- Больные, совсем хворые люди попросили помощи, - поднял голос Мирон. - Крова, огня, пищи… Люди Конды и Евры никому не отказывали. Нет у нас такого обычая! Так я сказал.
Селянский сбор после горячих споров позволил самоходам поселиться на самом дальнем краю Евры, выделил им пай в реке, указал место, где построить избу. То была неширокая поляна, что открывалась ладошкой среди корявого березняка, а рядом раскинулось моховое, пушистое болото. Из болота вытекало два негромких ручейка, но несли они в себе чистую, процеженную через ольху и черемуху воду. Вот там дали беглым место и сказали:
- Появятся стражники - в Евре залают собаки. Тогда идите в лес. Мы вас не знаем. Скажем, живут просто так! Как птички живут.
- Совсем птички! - меленько засмеялся Кирэн, словно дробинками хлыстанул по листве. - Это такая птичка… шею тянет, оглядывается, как лебедь.
- За что же русский русского бьет? - потягивая трубку, спрашивала Апрасинья высокого темноусого самохода.
Тот сухо замерцал темными, ночными глазами и ответил резко, словно ножом протянул по железу:
- Белый царь и русских бьет, и не русских - всех, кто ему опасен, кто наперекор… А я не русский. Поляк! Анджей! - И Апрасинья уловила в его голосе столько тоски, что ей стало не по себе.
Темноусый повертел головой, словно освобождался от ошейника, без улыбки глянул на бегающих по молодой траве ребятишек.
- По-ляк?! - выдохнула Апрасинья. - Онд-же-ей… Ондрэ… Как так, почему ты не русский? Морда у тебя вся русская, - удивлялась Апрасинья. - И волос длинный, как у попа.
- Пся крев! - плюнул Анджей и отвернулся, забормотал быстро, словно шипел. - Иезус Мария… Какой такой поп, я врач… доктор… ну, лекарь, понимаешь…
- Ле-карь? Ага. А сам весь драный, в коросте, совсем сдохнешь… Ну а ты кто? Тоже, поди, не русский? - рассмеялась Апрасинья, разглядывая круглолицего, голубоглазого, чуть конопатого мужика с широченными плечами.
- Га! Га! - оскалил белые крупные зубы коренастый мужик. - Я з Украйны… - и чему-то своему засмеялся. - Мыкола я, Мыколка.
- Хохол он, - вставил Анджей и замерцал темными глазами.
- Кто он такой - хо-хол? - пыхнула трубкой Апрасинья. Она обошла вокруг Мыколки и неожиданно для всех ударила того ногою под зад. Мыколка не пошатнулся, лишь оскалился. - Вовсе справный мужик! - решительно заявила Апрасинья. - Зачнешь баб наших портить - убьем. Женись.
- Давай жену! - захохотал Мыколка. - Не пустую давай. Пущай сынов родит! Плотник я и столяр, настрогаю самоедиков.
- Строгай! - позволила Апрасинья.
Не знала Апрасинья, что такое каторга, хотя жила в ней много лет, но то была ее материнская, выбранная ей самой каторга. А что она, каторга, для мужчин? Та каторга, о которой говорили как о великом непрошеном злодействе?
- Ты, Ондрэ, кого же убил? - спросила Апрасинья. - Шамана своего? Или чужого для тебя шамана? Скажи мне, а я отвечу всем женщинам Евры, что есть каторга!
- Га! - хохотнул неунывающий Мыколка.
Ондрэ курил кем-то поданную трубку, кашлял надсадно поломанной грудью и, хрипя, как запаленный конь, ответил:
- Каторга… Она не за убойство лишь. Она, как судьба, каждому за свое. Мне за понимание… - и надсадился, закачался, ломаясь вперед-назад в потоке кашля. - Ты, крупная вогульская женщина, жизнь нюхом чувствуешь?!
- Я, Апрасинья, Журавлиный Крик, чувствую, как пахнет падаль. Потому что я знаю, как цветут травы, - ответила Апрасинья. - Нюхом я чувствую все живое…
- Не нюхом, сердцем я жизнь узнал, - прохрипел Ондрэ. - Вызнал ее шаг за шагом, - и зашептал что-то по-своему, но так шептал, что Апрасинье стало страшно. Так она шептала, когда просила бога небесного и великого бога Шайтана спасти искалеченного сына. - Ты, мать Апрасинья, считаешь, что все живущее должно жить? Лишь потому жить, что движется, ест, пьет и говорит по-человечьи?
- А я - убил! - выкрикнул хохол Мыколка. - Пана своего убил. Дядьку вот его, - и через плечо пальцем показал на поляка.
- И вы вместе?! - поразилась Апрасинья. - И на вас не обрушилось небо?! Он же бросил в Царство Тьмы родимую кровь твою? Он другого племени и должен отдать свою кровь за пролитую.
- Там, - махнул на запад Анджей, - там все другое… Жизнь там вывернута наизнанку.
- А здеся мы побратимы! - засмеялся Мыколка. Он уже оттаял, успокоился, понял, что далеко ушел от цепей и кандалов. Не может ведь погоня добраться туда, куда сломя голову бежит, спасаясь, человек. Вот наберется он сил и уйдет. Уйдет в свои просторные степи, где полный ветер волнует ковыль на древних курганах.
- Давай мне бабу, - захохотал Мыколка и потянул к Апрасинье короткопалые сильные руки.
Дали Мыколке евринские мужики взаймы до лучшей поры три топора, дали два стареньких ножа, железную лопату и обломок русской косы. Запалил Мыколка костры на деляне своей и с Анджеем направил топоры, из косы сотворил строгальницу, из ножей Долото и стамеску, а из лопаты - во все глаза смотрели манси - сработал лезвие для рубанка. Целыми днями крутился на деляне Мыколка, а покашливающий поляк таскал из леса охапки мягкого волокнистого мха. Из березы наделал Мыколка деревянных ложек, из кедра нарезал глубоких мисок, Анджей сходил к князьцу в Сатыгу и притащил две ручные пилы, какие-то скобы и разные краски. Евринские мужики одним махом свалили три десятка лиственниц, и Мыколка принялся рубить русскую избу.
…А в другую весеннюю раннюю пору, когда затухали пожары таежных токовищ и в логовах затеплилось потомство, на черной смоляной лодке поднялся в Евру непонятный, пугающий мужик. Страшенного, дивного роста, костистый и длиннорукий, в черных нечесаных волосах и спутанной бороде. На дне лодки, на тугих мешках и дерюгах, вытянувшись, сложив руки на груди, вверх лицом лежал легкий и светлый, как паутинка, старикашка с крупным носом и пронзительными глазами. Наверное, они прошли бы мимо Евры, если бы не натолкнулись на сваи и мостки прошлогоднего запора.
- Стой! - повелел старик. - Причаливай, Васек!
Васек гребанул громадным, как осетровый хвост, веслом, и лодка наполовину выбросилась на берег. Мужик поднял и бережно вынес старика на лужок, бросил на мелкую траву овчину и осторожно положил его.
- Укачала меня речонка, - слабым голосом протянул старик. - Раздуй огонь, Васек, чаю согрей!
Васек быстро набрал плавника, высек искру и повесил над огнем закопченный чайник, будто вовсе не глядя на берег, куда собралась половина Евры.
- Что за народы там шумят? - не поворачивая головы, спросил старик.
- Вогулы, тятенька! - пробасил Васек. - Любопытствуют.
- Не татаре? - усомнился старик. - И русским духом не пахнет.
- Нет, тятенька. Дух от них вогульский, - ответил сын, вытащил из лодки два куля с зерном и усадил отца. - Пряник размочить, тятенька?
Старик похлебывал из глиняной кружки горячий чай, разглядывал евринцев.
- Бабы у них табак трубкой курят, - сообщил старик, - значит, купец сюды ходит. Гончарную поделку купец сюды не потащит, а кузне твоей, поди, навредил.
- Ништо, - махнул ручищей Васек. - Для кузнеца завсегда есть работа.
- Веди меня в поселенье, - тоненько крикнул старик, и Васек поднял его на крутой берег.
И евринцы увидели, как старичок спрыгнул на землю и, мелко перебирая ногами, побежал по Евре, а за ним валко вышагивал Васек. Они обошли селение, сопровождаемые толпой ребятишек; старик удовлетворенно крякнул, когда на берегу протоки, у кромки ельника, заметил глинистый обрыв. Ощупью, осторожно он потер глину, поплевал, снова потер, скатал ее в шарик и принялся вытягивать.
- Ну, как, тятенька? - Васек поднялся на взгорок и увидел бесчисленные блюдца озер, разделенные невысокими гривами.
- Остаемся! - порешил старик. - Идем к старшому.