- Ты - есть?! - радостно колыхнулся мальчик. - Ты - есть! Я вижу тебя! Это так хорошо, что ты есть! - прошептал он и потянулся к Вор-Куму. - Ты - тайна мансийского леса… Хочешь, я стану дружить с тобой? Хочешь?
Горячим пламенем полыхнули глаза Вор-Кума, вспыхнули, но не разгорелись, затлели и медленно погасли. Словно из-под пепла проступил травяно-желтый цвет, мигнул и яростно разгорелся зеленый огонь. А может, то показалось?
- Ты… - не успел обернуться мальчик. Рука отца легла на его плечи так неожиданно, что Мирон вздрогнул.
- Я тоже любил купаться в луне, - густым сонным голосом сказал отец. - Но сестра солнца холодна и лжива - она ледяным когтем режет ночь, то смотрит рысьим глазом. От луны всегда непонятные тени. И мутны сны.
В ту ночь уже не смог уснуть Мирон таким, каким он засыпал раньше. Сон убегал от него на длинных, косых, как дождь, ногах. В мальчика непрошено, само собою вошло ощущение безбрежности, необъятности земли, неба и леса. И рядом в душе прорастали смятение, и испуг, и сладкая томительность, и горечь бессилия, и желание понять все сразу. Пугает всегда неведомое, неувиденное, то, что неуловимо. А он теперь узнал, он увидел, что в лесу сам по себе живет Вор-Кум, и узрел сердцем, что тот одинок, но уже никогда не придет к людям. Леший - эта тайна леса. Прирученный, кем он станет? Наверное, он потеряет все то, что делает его Вор-Кумом? Может быть, Вор-Кум не идет к людям оттого, что боится? Боится, что люди сотворят из него чучело, как подсадную утку, и завладеют лесом.
- Нет, пусть он живет таким, какой есть! - решил мальчик, и пришло успокоение. Он потянулся и как камень упал в сон.
2
В тот день они с отцом ушли в урман. В солнечный листопадный полдень у омута Черемуховой реки отец отыскал свежий лосиный след. Матерый сохатый шел по урману медленно, припадая на заднюю левую ногу.
- Крепкий зверь, - сообщил отец, разглядывая след. - Медведь его маленько ободрал. - И он прикоснулся к можжевельнику, обагренному лосиной кровью.
Бежали они день, и бежали они ночь и к утру настигли лесного великана. Рухнул сохатый, рядом со стрелой отца, под левой лопаткой лося, покачивалась стрела Мирона в легком ястребином оперении.
- Однако ты его, сын, добыл! - Мирон уловил в голосе отца зависть и гордость. - Видишь, твоя стрела пронзила сердце зверя, а моя лишь догоняла твою. Возьми, - отец выдернул неглубоко погрузившуюся стрелу и протянул сыну, - окрась ее кровью и береги, это Стрела Первого Зверя, Первой Добычи!
- Надо раздеть его! - по-взрослому сказал мальчик-охотник и вынул нож.
- Твое сердце и твоя голова! Запомни, только охотник поедает сердце и голову добычи. - Отец вскрыл брюхо и достал дымящуюся парную печень. - На! Макни в кровь.
Он - охотник! Его, Мирона, стрела поразила могучего зверя! У него острый глаз и крепкая рука! Он, Мирон, - охотник племени мансь.
- Принеси жертву Духам Охоты! - повелел отец. - Пусть не оскудеет тайга, не покинет тебя фарт - удача!
Пригоршней зачерпнул Мирон загустевшую кровь и вылил в огонь. Бросил в пламя кусок сердца и клок шерсти - огонь распахнулся и прогудел добро и густо.
- Духи Охоты приняли жертву, - тихо сказал отец. - Закрепи жертву своим родовым знаком - тамгой, - и отец протянул Мирону остро заточенный топор.
- Я видел, как ты ставил тамгу… - опустил голову мальчик. - Но я не умею…
- Смотри! - Отец подошел к лиственнице, взмахнув топором, сделал легкий гладкий затес. Он повернулся к Мирону спиной, и сын не мог увидеть, что проступает из теплой тверди лиственницы. - Смотри! - приказал отец.
На затесе обозначился легкий, едва уловимый силуэт лосиной ноги. Короткие, точные прикосновения топора не причиняли боли дереву, хотя проступило немного сока и смолы. Нога утолщалась, посредине выпирала коленом и заканчивалась внизу острым расщепленным копытом. Над рисунком ноги, слева, отец высек знак - две перекрещивающиеся линии с перекладинкой наверху, что прикрывала крестовину, как шапка. Справа - две прямые затески, слева, внизу, тоже две, только они лежали поперек ствола, а верхние - вдоль, а справа еще одна косая заметина.
- Теперь каждый охотник поймет: Картин с сыном, с двумя собаками по первому снегу, по черной тропе завалил лося, - сказал отец, отбрасывая топор.
О! Как прекрасно время под рукой отца! Оно останется в нем навсегда, и не только в памяти - останется частью души.
Отец, увидев след куницы, неторопливо рассматривал его, прицокивал удивленно языком и, подзывая сына, разводил руками.
- Сын, погляди, - просил совета отец. - Что-то не пойму - то ли соболь такой прошел, то ли куница-желтодушка.
Остро ощупывал Мирон след, принюхивался, оглядывался по сторонам и солидно отвечал:
- Куница прошла, тетюм!
- Наверно, куница! - соглашался отец. - Куда она ушла? - задумчиво, словно советуясь, обращался он к Мирону.
И снова взгляд мальчика остро ощупывал след, бежал впереди следа и как бы печатался в нем самом.
- В сосняк, вон на ту гриву, скользнула, - обретал уверенность Мирон. - Там нынче белка пасется.
Отец теплел, молча улыбался про себя и шел впереди сына, а тот торопился за ним, и подводил его отец к зверю так, что ни зверь, ни птица не могли услышать и увидеть их. Без окрика, покойно, без длинных слов открывал ему отец потаенную жизнь зверя и трав, птицы и рыбы. В тайге нельзя кричать, нельзя оскорблять ее криком. Они были одним, вот что открылось Мирону - вода, травы, деревья, птицы, звери и рыбы. Одним! Ель, сосна, кедр нарождали орех, на орех слетались птицы - много птицы, на орех сбегались белки и бурундучки - много зверька, за белкой идет соболь, куница и кидус. Чем больше ореха, чем больше шишки, тем больше птицы и больше зверя. Нет шишки - лес немой, лес глухой, лес холодный. Свалишь дерево - кого-то ты оставишь без пищи и крова, оголишь землю, а голая земля - что человек без судьбы. Отец все умеет, все знает, все видит и слышит, и Мирон с удивлением замечал, что отец в урмане стал совсем другим - какой бывает река в глубоком месте. Он укрупнился, раздался в плечах и в то же время стал тоньше, как натянутая струна, он то шорох, то шепот, то сливается невидимо с деревом, и он уже дерево, то крадется волком по следу лося, то сам он вдруг - лось, что бьется с волком.
А ночью у жарко дышащей нодьи, на мягкой пихтовой постели, отец вслушивается в затихающие голоса, угадывает птицу и зверька или всплеск рыбы. Лес открывался перед мальчиком, приближался к нему, но все больше и больше оборачивался священным. Священными оказались не только кедр и береза, священными были и сосна, и пихта, и лиственница, осина и черемуха. Дерево встречало человека и провожало в неземной мир. Оно встречало рождение человека в вись-кяле - маленьком доме, берестяная люлька - апа - покачивала его, пока он ползал и был слабее птенца, оно спасало его юртой - избой из вековых лиственниц, оно берегло его в охотничьей лесовней юрте - вор-кял. И дерево провожало его, когда угасала жизнь. Деревья - друзья, деревья - пища, деревья - красота, деревья - вчера и сегодня, деревья - завтра, много зим наперед.
Жаром дышит нодья, тепло и сухо под пологом, мягко раскинулся пихтовый стланник. Отец раскуривает трубку, мальчик смотрит в огонь, собаки потягиваются, и, зевая, укладываются с другой стороны костра, и дремлют, чутко вздрагивая телом и поводя ушами.
- Отец! - тихо позвал Мирон. - Мы много дней лесуем в урмане. Много добыли белки, добыли соболя и колонка. И Вор-Кум не помешал нам… Я видел… - горячо и убежденно заговорил мальчик. - Я видел, отец, как он прятался в дупло. Почему он нам не помешал лесовать?
Круто вскипел чай в котелке, плеснул и пригасил огонь. Отец поправил нодью и ответил:
- Ты помнишь Черного Ворона, что всю ночь кружился над костром?
- Да, отец!
- Ты помнишь, как долго мы не могли выйти к речушке Люль-Я, к Плохой реке?
- Да, отец!
- Кто свалил на тебя сухостоину в распадке? Помнишь?
- Да, отец. Помню.
- Ты помнишь, как собаки убежали за кем-то и пропадали всю ночь?
- Помню. Я боялся, что они не вернутся.
- Ты стрелял в глухаря. Пронзил его стрелой, а тот улетел. Все это Вор-Кум.
- А почему у него красные глаза? Как огонь? И отчего у него зеленые глаза? И злые?
- Смотри в огонь и увидишь, если сможешь… Смотри, а я расскажу тебе.
…Целыми днями Вор-Кум забавляется: то ручьем обернется, утят на себе покачает, то болотом раскинется, поймает в топь лопоухого лосенка и держит до тех пор, пока его гнус в кровь не искусает.
- Комару тоже, поди, жить надо! - хохочет Вор-Кум, открывает волосатую пасть и не понимает, что игры его дракой оборачиваются, шутка - слезами, не знает он предела игре и шутке. Совсем дикий, потому что без родителей возрос. Увидит зайца, превратится в черную лису - сломя голову бежит по лесу заяц. Увидит глухаря - расстелется, раскинется перед ним ягодником-брусничником, черничником или моховыми кочками в клюкве. Примется глухарь ягоду обирать, наглотается и захмелеет - падает грудью на кочки и хрипит:
- Худо… Тяж-ж-ко мне… Вор-Кум худо шутит…
Однажды увидел Вор-Кум Медведя - Хозяина Леса. Медведь уже три дня сидел потаенно в засаде на Сохатого, точно знал: здесь пройдет Лось на водопой. Неподвижиой кочкой затаился Хозяин Леса, в горле у него пересохло, язык окаменел, в голове звенело. Бурундучок подбирал под кедром орешки и задумался: "Куда подальше спрятать, чтобы поближе взять?" И решил он запрятать орешки под кочку, скребанул коготками, еще раз царапнул, кочка шевельнулась и прохрипела:
- Ты меня с другого бока почеши, дружок! - Бурундучишка даже орешки рассыпал, глазенками захлопал - страшно-то ка-а-а-к!