Фон Гаммер пишет: "Выражение пророка "Нет монахов в исламе" должно бы бы достаточным для того, чтобы препятствовать всякому подражанию монашеству, но естественное расположение арабов к уединённой и созерцательной жизни заставило их скоро забыть это правило". Очень интересно! Арабы-таки не удержались и учредили монашество? Другой европейский автор едва не захлебнулся от восторга по этой поводу: "Мусульмане мистики во многом напоминают средневековых христиан. Абд-ал-Кадир Гилянский был современником Бернара Клервосского. В XII веке и в мусульманским, и в христианском мире была сделана успешная попытка оживить монашество, предъявив к нему более серьёзные нравственные требования". Тут возвышенность наших религиозных представлений имеет шанс достигнуть апогея. Видите, как Кадир и Бернар пожимают друг другу руки?.. Мираж.
Не будем, впрочем, забывать, что мираж - тоже реальность, только очень зыбкая и неустойчивая. Однако, под властью миража можно прожить жизнь. И даже - далеко не самую плохую жизнь. Если некий араб-созерцатель пребывал в убеждении, что он - исламский монах-молитвенник, имеющий целью приближение души к Богу? О-хо-хо. Не пора ли выбираться из пустыни?
В чём же реальность, которая не есть мираж? А просто. Либо пророк Мухаммад прав и "в исламе нет монахов", либо в исламе нет пророка, а это значит, что нет и самого ислама. Логика острая и безжалостная, как меч тамплиера.
Вот трезвая точка зрения: "Ошибаются те, что называет дервишей аскетами. Деллингер называл дервишество карикатурой на аскетизм. Дервишество есть мистико спиритуалистическая секта с доступным и тайным учением. Аскетизм не то же, что мистицизм".
Вот не менее трезвая позиция: "В дервишестве нет ничего монашеского. В нём проповедуется чистая мистика и спиритизм. В дервишестве не требуется ни нищеты, ни девственности".
И ещё: "Странствовать дервиши отправляются обыкновенно по достаточном приобретении спиритических сил, и странствовать они идут с целью расточать между народами эти силы".
Спириты-факиры. При чём тут монашество? Ну вот мы и выбрались из под власти миражей. Немного грустно, потому что было красиво, но ничего не поделаешь. Взгляд христианина - трезвый взгляд.
"Каков же был тарикат Шаха? - задумался Сиверцев. - Как он мог из этих иллюзорных дебрей выбраться к ортодоксальному христианству? Достаточно ли в суфизме возможностей для того, чтобы стать христианином?".
Оказалось, что достаточно. От ислама суфизм расползался во все возможные стороны, в том числе и в сторону христианства.
Ещё в XIV веке в Малой Азии было отмечено движение в пользу слияния ислама и христианства под влиянием суфиев. Трудно сказать, что хотели эти суфии: синтезировать две религии или выйти из ислама в христианство. Но они "христианствовали", это точно. Их опыт можно было изучить, скорректировать, развить.
Ага-Мухаммад Алит, знаменитый шиитский учёный, ожесточённый враг суфиев, писал: "Главные положения "Хулули" (суфийского братства), конечно, сходны с символом назарян (христиан), которые веруют, что Дух Божий вошёл в утробу Девы Марии, а потому веруют в учение о Божественной природе своего пророка Иисуса".
Почтенный Ага-Мухаммад мог бы, конечно, знать, что не только суфии-хулули, но и сам пророк Мухаммад говорил едва ли не тоже самое. Но, видимо, суфии делали гораздо больший акцент на божественной природе Христа, чем это было принято в традиционном исламе, и это суждение начали связывать с суфизмом.
Вот ещё одна оценка: "Дервиши признают, что между тем, как все пророки и даже сам Мухаммад родились, как обыкновенные люди, Иисус Христос, которого они вместе с простыми мусульманами называют Рух Аллах, то есть Божий Дух, произошёл от Божественного Духа, вошедшего во чрево Девы Марии. Поэтому он обладает Божественной природой".
Итак, некоторая часть дервишей-суфи посвятила себя заботе о небольших, едва заметных росточках христианства, которые были в традиционном исламе. К слову сказать, развивать то, что в исламе уже есть, куда более исламский подход, чем, например, заимствовать у индусов учение о реинкарнации, как это делали другие суфии, так что именно христианствующие суфии могли пользоваться в мусульманской умме наибольшим авторитетом. Так вот могло ли из этих росточков, за которыми ухаживали мудрые и просвещённые суфии, вырасти полноценное дерево христианства? А что этому препятствовало?
Многие суфии развивали учение о Божественной Любви. Иные суфии понимали любовь пантеистически, то есть в совершенно нехристианском смысле. Именно о суфи-пантеистах один исследователей писал: "Дервиши превратили любовь не только в основное, руководящее начало жизни и деятельности человека, но и в одушествляющий принцип всей вселенной". Забудем на время про пантеизм и посмотрим на это утверждение беспристрастным христианским оком. Под чем тут не мог бы подписаться апостол любви Иоанн Богослов? Бог есть Любовь. Бог управляет вселенной. Значит, вселенной правит Любовь.
В исламе нет понятия любви. Ислам ничего не говорит о любви к Богу и даже отрицает её возможность. Коран учит не любви, а повиновению. Это книга кнута и пряника. Но вот что говорила удивительная женщина-суфи Рабиа ал-Адавайа: "О, Господи, если я служу тебе из страха перед адом, то спали меня в нём. Если я служу Тебе в надежде на рай, изгони меня из него. Если я служу Тебе ради Тебя самого, то не скрой от меня вечной Своей красы. Так охватила меня любовь к Богу, что не осталось у меня ничего, чем я могла бы любить кого-либо, кроме Бога".
Разве эти слова принадлежат не христианской монахине-подвижнице? Воистину, Рабиа была настоящей христианкой, даже если не подозревала об этом.
А вот речения великого суфия Ал-Басри:
"Познание наступает тогда, когда ты не находишь в своём сердце ни крупицы вражды".
"Каждый намаз, на котором отсутствует сердце, приближает к мучениям".
"Рай вечный - не за ничтожные дела земные, а за добрые намерения".
Это не ислам. Это христианство. Разве ислам предписывает изгонять из своего сердца вражду, ненависть к врагам? Разве ислам говорит нам, с каким сердцем надо совершать намаз? Его надо совершать пять раз в день, а к сердцу - никаких требований. Исламский рай для тех, кто "сражался на пути Аллаха", а тут все предписанные исламом "дела земные" объявляются ничтожными, а в рай, оказывается, можно войти "за добрые намерения". Это не просто христианство. Это православие.
"Наш трезвый друг" Джунейд ал-Багдади мыслил так: "Знай, что Аллах приближается к сердцам своих рабов ровно настолько, насколько Он видит их сердца приблизившимися к Нему. Следи же за тем, что близко твоему сердцу". Если бы мудрый и опытный игумен в православном монастыре обратился с такими словами к юному послушнику, ни сколько не было бы удивительно.
А мудрый суфий Саади Ширазский так видел дервиша: "Внешние признаки дервиша - рубище и нестриженные волосы, но действительные его приметы - бодрое сердце и умерщвлённая плоть. Обязанность дервишей - молитвы и славословия Богу, услужение и повиновение Ему, принесение в жертву себя и довольство малым, исповедание единобожия и упование на Бога, смирение и терпение".
Здесь нет спирита-факира, который лижет раскалённые железяки и прочими столь же глупыми способами "расточает спиритические силы". Это образ православного монаха. Разумеется, далеко не законченный образ, но ни сколько не противоречащий нашим представлениям о монашестве.
И это уже не ислам. И это уже не мираж суфизма. Это великий Саади. Современник Ордена тамплиеров.
* * *
Поезд весело катил по просторам Индии. В купе вальяжно расположились трое мужчин в белых одеждах местного покроя. В двух из них не трудно было узнать европейцев, а третий все всякого сомнения являл собой "лицо мусульманской национальности". Этот последний буквально прилип к окну, с напряжённым восхищением всматриваясь в буйную природу за окном.
- Скажи, Али, тебе нравится Индия? - спросил Сиверцев несколько покровительственно.
- Да, конечно же! - Али охотно подтвердил и без того очевидный факт.
- А мне не нравится, - категорично отрезал Андрей.
- Почему? - Али выглядел растерянным ребёнком.
- Слишком много шика, - пренебрежительно отрезал Андрей.
Князев жизнерадостно рассмеялся, бросив Сиверцеву понимающий взгляд.
- Что вы смеётесь? - к растерянности Али уже примешалась столь же детская обида, которую он не считал нужным скрывать.
- Не обижайся, Али, - спокойно и по-отцовски сказал Князев, - просто наш друг вспомнил одну русскую книжку. Ты не мог её читать, на фарси Ильфа и Петрова никто не смог бы перевести.
- Так точно, командор, - с картинной строгостью заключил Сиверцев.
Князев опять хохотнул, но на сей раз коротко. В контексте Ильфа и Петрова обращение "командор" приобретало ироничный смысл.
Али ещё ближе пододвинулся к окну, всем своим видом изображая, что его не надо отвлекать от чудесных лицезрений. Но Сиверцев не унимался:
- А почему тебя называют Али Каирский? Ты ведь не египтянин и вряд ли жил в Каире.
- Я очень хитрый, - весьма серьёзно сказал Али, не отрываясь от окна.
- А при чём тут хитрость? В Каире все такие?
Неожиданно для Андрея, Князев опять расхохотался. Али посмотрел на командора с благодарностью и улыбнулся тонкой, невероятно хитрой улыбкой.
- Сказки "Тысяча и одна ночь" переведены на русский, - пояснил Князев. - Тебе, Андрей, стоило их почитать, тогда ты знал бы, кто такой Али Каирский. Что за прелесть эти сказки! Каждая из них есть поэма! Кто сказал?
- Не знаю. Я что, Пушкин что ли? - тонко парировал Андрей.
У Князева уже, кажется, не было сил смеяться. Все трое пребывали в самом благодушном настроении.