Хосе Мария де Коссио
Мачакито ел и молчал, непроницаемый, загадочный, безнадежно провинциальный. Остальные о быках лишь говорили, он же бился с быками, что, согласитесь, гораздо сложнее. Глядя на шашни тетушки и цыгана, я решил безумно влюбиться в Сасэ Каравагио, покинутую кубистскую музу (таких покинутых потом в жизни Пикассо будет великое множество). Но только влюбиться я сумел совсем на чуть-чуть, можно сказать и не влюбился вовсе. Мария Эухения была спокойной и молчаливой, а Мария Луиса то и дело подсовывала свое декольте матадору. Дон Хосе Мария де Коссио, толстый и косоглазый молодой человек с непристойной гомосексуальной улыбкой, поведал мне, что у него в картотеке целых девять Мачакито, и почти все они из Кордовы, и есть среди них даже более важные, чем этот, что сидит за нашим столом. Но я все время боялся, что Коссио положит свои лягушачьи руки на мои голые ляжки, бабушка Элоиса еще не разрешала мне носить длинные брюки.
На десерт пили анисовую настойку "Мачакито" с кофе, и она имела большой успех, правда на бутылках был изображен другой Мачакито, не наш гость, это мне объяснил сеньор Коссио, все-таки щупая мои ляжки. Обед закончился любовью Мачакито и Марии Луисы, еще до обеда задумавшей завоевать тореро. И она последовала за ним по селениям и городкам, по аренам круглым и квадратным, как их рисовал Сулоага, по площадям, запруженным повозками, и лечила поцелуями его раны, когда его подцепил бык, и молилась всем Святым Девам, пока он выступал на арене. Это была прекрасная любовь, и в доме много говорили об этом, и много ходило всяких слухов, и много высказывалось сожалений о том, что Мария Луиса лишилась своей добродетели.
Но однажды Мачакито бросил свою профессию, удалился в Кордову с женой и детьми и засел в баре распивать с сеньорами анисовую настойку своего собственного имени. Ведь для простого человека в Испании путь в сеньоры лежит либо через корриду, либо через разбой. Мария Луиса вернулась в Мадрид зрелой женщиной. Она растеряла юность в беспорядочных поездках, следуя за героем по грозным аренам маленьких живописных городков. В ее волосах появились седые пряди, а лицо утратило прежнюю свежесть. Она отдалась страсти и вот к чему пришла, и я, глядя на нее, на всю жизнь усвоил этот урок: не стоит поддаваться страсти, какой бы она ни была, - к мужчине, к женщине, и уж тем более к тореро, как в случае с сеньором Коссио.
- Тетушка Альгадефина, что сеньор Коссио щупает мне ляжки и хочет меня поцеловать своими противными губами!
- Он больше не войдет в этот дом, милый, я тебе обещаю.
Семья Марии Луисы решила определить ее в монастырь.
Семья предпочла святую обитель возможной дороге на панель. Мария Луиса не хотела в монахини и, чтобы остаться дома, ей пришлось тайно ублаготворить своего шурина, который верховодил в семье, а заодно и в газете (специальном издании для священнослужителей). Влюбленный в нее, именно он больше всех хотел изгнать Марию Луису, но в результате все обошлось.
И Мария Луиса, день за днем, мало-помалу, стала оживать: причесывать волосы, подкрашивать губы, углублять декольте, украшать павлиньими перьями шляпки, пока наконец не превратилась в прежнюю красотку. Я потихоньку следил за этим превращением и с тех пор уразумел, что женщина всегда может возродиться, что женщина никогда не умирает окончательно, как мужчина, у нее, словно у кошки, несколько жизней, и в ней свободно могут ужиться святоша с шлюхой.
Возрождение Марии Луисы, медленное, неудержимое, мне напомнило строительство готического собора, который возводят веками, без спешки. У женщины другое ощущение времени и другие способы противостоять ему. Женщина - существо волшебное, и лучше всего просто наслаждаться ею и не пытаться ее понять.
* * *
Шла Grande Guerre. До Испании, вопреки усилиям Романонеса, она так и не дошла, зато началась всеобщая забастовка, хотя я не совсем понимал, что это такое. Дирижабли, словно подводные лодки, плыли по небу среди облаков, и рабочие собирались на площадях и в тавернах против чего-то протестовать. Я не понимал, как можно протестовать, сидя в таверне и играя в домино. Правда, случались манифестации, и тогда несли очень красивые знамена - никогда раньше таких не видал - и требовали хлеба, работы, справедливости, равенства и всякого такого. Фабрики стояли, и мама мне объяснила, что это гораздо хуже для фабрикантов, чем для рабочих. В нормальные времена они получали больше всех, поэтому теперь больше всех и теряли. И вдруг среди этого хаоса вновь возник молодой Пикассо:
Романонес
- Извините, что долго не появлялся, я бастовал с рабочими и анархистами, я ведь анархист, а может коммунист, точно не знаю. Давайте-ка поработаем, пока все бездельничают.
Он придумал устроить пикник на Хараме, какие обычно устраивали по воскресеньям (теперь воскресенье растянулось на несколько дней, этакое длиннющее воскресенье без мессы), и порисовать всех тетушек, их родственниц и подруг, пока они будут наслаждаться природой и купанием.
Идея всем пришлась по вкусу, потому что, помимо прочих достоинств, сеньорито Пабло, цыган Пикассо, обладал большой привлекательностью, в нем было мягкое обаяние победителя, женщины это чувствовали в нем сразу, так что на следующий же день мы все были на охряном берегу, усеянном маргаритками и еще какими-то цветами невероятной окраски; дирижабль медленно плыл в воздухе, словно огромная недосягаемая игрушка, а сеньориты всей стайкой устремились к темным, сонным, неторопливым водам Харамы.
Купальные костюмы были очень разные: у кого в полоску, у кого сплошной черный, у кого квадратами, с бантиками на ляжках, без бантиков, фиолетовые, голубые, с лямочками, без лямочек, и т. п. Тетушка Альгадефина мне казалась самой красивой. Юная тучная Сасэ Каравагио в клетчатом купальнике с бантами смотрелась абсолютно по-кубистски. Все болтали, смеялись, больше брызгались, чем купались, а я, поскольку не умел плавать, методично поглощал припасенную для полдника еду, запивая ее то водой, то красным вином: картофельную запеканку, фрикадельки, французский омлет, жареное мясо, кулебяку, свежие фрукты, домашние пирожные бабушки Элоисы (они всегда получались у нее очень вкусными) и изысканные французские пирожные из "Ла Майоркина", которые купили сестры Каравагио.
Пикассо тоже не купался, я думаю, он и не мылся никогда, потому что от него исходил запах, как от всех цыган. Свой мольберт он расположил на земле, и я, сидя на берегу, смотрел, как он распределяет по большому, вытянутому в ширину холсту краски телесного и черного цвета. Сеньориты выходили совсем не похожими на себя, но даже в незавершенной картине уже ощущалось что-то новое, грандиозное, оригинальное, грубое, дерзкое и в то же время строгое, и тюбики с краской пахли очень хорошо.
- Тебе нравится картина, малыш?
- Очень нравится, сеньор.
Теперь я бы уже ни за что не сказал, будто они совсем не похожи на себя, меня бы засмеяли. Он рисовал их обнаженными, не обращая внимания на купальники, и их тела сияли на полотне розовыми огнями, не особенно различаясь своими формами, почти одинаковые.
- И как вы назовете картину?
- Авиньонские барышни.
- А что это значит?
- Ничего, просто пришло мне в голову. Звучит красиво.
Так картина и осталась навсегда под этим названием - Авиньонские барышни - и сделалась всеобщим достоянием. Потом Пикассо много раз ее переделывал (он увезет ее с собой в Барселону, как и портрет Сасэ), и то, что мы увидели в журналах спустя годы, было уже совсем другой картиной. Но в Мадриде в течение долгого времени в Авиньонских барышнях узнавали компанию моих тетушек.
- Что же этот цыган из Малаги нарисовал их раздетыми!
- Какой стыд!
- Какой позор!
- Полное безобразие!
Пикассо, действительно, отправился в Барселону, а потом - в Париж. Тетушка Альгадефина и от него больше ничего не получила. Иногда она читала о нем в журналах, после чего ее чахотка обострялась, и тогда она вспоминала тот замечательный день - как мы вместе с ним наблюдали комету Галлея. Прадед дон Мартин Мартинес, будучи землевладельцем и не имея фабрик, одобрял всеобщую забастовку и считал, как и Романонес, что мы должны вступить в Grand Guerre:
- Не достаточно продавать бурых мулов французам. Это общеевропейское дело, Испания должна в нем участвовать.
Прадед дон Мартин Мартинес был европейцем.
- А если забастуют ваши работники, дон Мартин? - вопрошал Унамуно за обедом в четверг.
- У меня не забастует ни один, дон Мигель.
- Вы не либерал.
- Как это я не либерал?