Возможно, тетушку Альгадефину не очень-то прельщало быть "каждой из вас" в этой большой картине, но чахоточные - люди сговорчивые.
- И как вы ее назовете? - спросила она рассеянно, с желтой французской книгой в руках.
- Авиньонские барышни.
- Почему?
- Не знаю.
- Но мы же не в Авиньоне.
- Ну и что, так интереснее! Надо играть, надо все запутывать, надо всех вводить в заблуждение.
Должен сказать, что этот троякий девиз цыгана Пикассо остался в моей голове навсегда:
Надо играть.
Надо все запутывать.
Надо всех вводить в заблуждение.
Пришла ночь, в космосе было полно других комет, они летели, неведомые нам, не имеющие имени, мы на них и не думали смотреть. Гости расходились. Пикассо долго целовал тетушке руку. Потом ей и мне принесли на ужин яйцо всмятку, и я его съел серебряной ложечкой, потому что я рос мальчиком, у которого была своя собственная серебряная ложечка, а это потом, когда ты становишься взрослым, сразу бросается в глаза.
- Я почитаю в постели, Франсесильо.
Она выглядела уставшей.
Я потом пришел - поцеловать ее на ночь. Она уже спала, и я забрал ее желтую французскую книгу. Опыты Монтеня. Вещь, по всем параметрам для меня неудобоваримая, но книга еще хранила тепло тетушки Альгадефины, и я взял ее с собой в постель. Засыпая, я видел комету Галлея, она неслась в пространстве, и ее хвост переливался зеленым, желтым, синим, лиловым, черным.
Это была, наверное, душа Пабло Пикассо, цыганская, дьявольская душа.
Рафаэль Гонсалес Мадрид "Мачакито"
Однажды меня взяли на бой быков, потому что в корриде участвовал Мачакито.
Мы сидели на высоком балкончике всей семьей, включая всю камарилью, как называли свою компанию сами тетушки. Прадед дон Мартин Мартинес, который даже видел гибель Каранчи, выступал в роли эксперта, говорил веско и разочарованно. Главным героем представления был Мачакито, я же под этим именем знал только настойку, анисовую водку, настоянную на веточках, очень вкусную (как-то раз дома я тайком отпил глоточек), которую пользовали дедушка Кайо и бабушка Элоиса, святая чета, живущая мистикой и настойкой "Мачакито". Они выпивали целую бутылку, пока совершали молитву - полную, со всеми таинствами. После чего, понятное дело, к ним являлся Бог.
- Бой быков - это язычество, вы все будете осуждены, - говорила бабушка Элоиса. - А хвосты? Разве вы не видите - это же хвост дьявола.
Я не понимал, что она имела в виду: хвост быка или хвост тореро, правда, у тореро я не видел никаких хвостов. Но что делали с быком на арене - мне не нравилось никак, потому что я любил животных. И потом бык казался мне очень красивым, гораздо красивее, чем тореро, и не видел я никакого единения животного с одетым балериной человеком, этого пресловутого слияния, о котором столько талдычат журналисты и теоретики корриды. Бык для меня был несчастным человеком с рогами, которого приволокли на арену против его желания и вынудили участвовать в традиционной светской мадридской забаве.
Эта жестокость по отношению к живому существу показалась мне такой подлой, что я даже расплакался. Тетушка Альгадефина, предвидевшая мою реакцию, попыталась меня развлечь. Она увела меня в круглый дворик, за пределы трибуны и балкончика, и я утешился ее поцелуями и оршадом. Затем мы вернулись на балкон.
- Хочешь, поедем домой, Франсесильо?
- Нет, тетушка, не надо. Скажи, дедушка с бабушкой пьют вот эту самую анисовую настойку "Мачакито"?
- Да, эту самую.
- Тогда давай попросим немного.
И сейчас же пошла по рукам бутылка "Мачакито". Матадор на ней ничем не походил на щеголя, который на арене издевался над быком, красивым и благородным. Анисовая водка напоминала слащавый, сумрачный, набожный мир дедушки и бабушки. Настоянный на веточках "Мачакито" имел вкус согласия, счастья, уверенности в небесах, Gloria in Excelsis Deo. Пикассо пил прямо из бутылки, он ее и принес. Потом он оставил нам эту бутылку на память, и она по сию пору стоит у нас дома. Пикассо покинул балкон с целой пачкой превосходных набросков на тему тавромахии. Мне гораздо больше нравились его рисунки, чем сама коррида. Я вообще всегда предпочитаю изображение предмета самому предмету. Сестры Каравагио блистали в Тени своими шляпками, светскими нарядами и роскошными ожерельями. Волосы Марии Луисы полыхали рыжим огнем в магниевых вспышках репортеров, которые вовсю ее снимали. Ну конечно, для этого они все и пришли. Чтобы потом покрасоваться на фотографиях в иллюстрированных журналах. На одном из снимков я увидел тетушку Альгадефину совсем близко к Пикассо, и это меня огорчило.
Домой возвращались на семейных двуколках, они гремели по мостовой, обгоняя ремесленников и пикадоров, бродяг и прекрасных дам. Но сначала надо было проехать через задний двор, где лежали лошади со вспоротыми животами и заколотые быки, вывалившиеся внутренности желтели диковинными цветами в лужах загустевшей безвинной крови, а их огромные чистые застывшие глаза смотрели прямо на меня. Я подумал о наших домашних животных и снова заплакал.
Вечерело. Под добрым взглядом мамы я задремал на мягких душистых коленях тетушки Альгадефины. Мне не так уж хотелось спать - я просто не позволил сесть возле нее дону Пабло Пикассо, о котором Жорж Брак в одном журнале написал (а я прочел): "Пикассо - это Иуда кубизма". И я сказал тетушке Альгадефине, перед тем как уснуть:
- Не знаю, как ты терпишь этого цыганского художника. Один француз сказал, что он Иуда кубизма.
Возможно, все было наоборот (возможно, это Пикассо сказал так о Браке), но я использовал фразу именно таким образом, потому что я уже начинал манипулировать словами, то есть я начинал становиться писателем.
За обедом в четверг много говорили о воскресной корриде. К тому же было полно гостей. Дон Мигель де Унамуно сказал, что быки - это черная месса национального кастицизма и что этот кастицизм ему чужд. Мамушки и тетушки, с помощью сестер Каравагио, пригласили на обед Мачакито, и он пришел, облаченный в непривычный для тореро костюм-тройку кофейного цвета. Он выглядел принаряженным сельским сеньором, но с застывшим, как у всех тореро, выражением лица. Он мало говорил и мало ел. Потом я заметил, что Мария Луиса, с ее оранжевой гривой, с ее головокружительным вырезом, старается влюбить в себя матадора.
Сестры Каравагио строили ему глазки, и это было забавно. Сасэ Каравагио, глядя на цыгана Пикассо, приклеившегося к тетушке Альгадефине, ела с неохотой и только чуть-чуть отведала пикадильо, а ведь пикадильо у Ино такое, что перешибает все душевные страсти.
