- Не может этого быть! - моментально, уверенно отреагировал он. - Не может! Если действительно воевали, особенно если командирами были, если бездумно, покорно выполняли любые чужие приказы, других посылали на смерть. Такое мимо совести не проходит. Не может пройти. Не должно! - невольно сжал и чуть даже вскинул перед собой кулак. - Потом обязательно мучает. Не может не мучить. Конечно, если она у них есть, совесть-то. Мне Коля Булин рассказывал, как у них на Херсонесе было. А у нас как было? Тоже… Своими глазами, сам повидал… И как свои же стреляли своих… И сами стрелялись. - Замолк на миг, видно, что-то представляя себе. - Вавилкин, начштаба наш… Это же надо… - Ваня губы поджал, покачал головой, вспоминая, видно, что-то. - Во был мужик! Все, все… Что в котелке твоем, что на тебе, в каком окопе лежишь… Командир не проверит, бывало, а он… Не его это дело совсем, не штабного, а проверял. Сам во все дыры нос свой совал. Как постоянно за нас хлопотал, так за нас и погиб. - Снова замялся, вздохнул. - Приказ сверху: снарядов фугасных, осколочных нет, да и болванок - и этих в обрез, так нет - все равно, без снарядов, одними пустыми стволами, колесами станцию отбивать. А он, Вавилкин, начштаба наш, против был. Требовал артподготовки и чтобы пехота была да и танки. А сверху свое: приказ получили? Так и гоните! Чтоб нынче узел был наш! Понял? А не выполните, станции не возьмете, - сам тебя, своею рукой! И чтобы не гнать нас на верную смерть, не брать на себя этот грех, а возможно, и для того, чтобы заставить пересмотреть этот трусливый приказ, прямо в штабе, в землянке, у телефона сам себе пулю в лоб и пустил. - Ваня понуро склонился к столу, помолчал, покачал головой. - Вот так… А добился своего, отменили приказ. Оттого я, может, здесь сейчас живой и сижу. По совести начштаба наш поступил. Бригаду целую спас. А я двоих не смог уберечь. Только двоих. Загубил. - Губы у Вани задергались, склонилась к груди голова, судорожно заходила рука по столу. - Закон такой есть, - выдохнул он. - Не бумажный. Он внутри нас. У всех нормальных людей. Все более или менее можно простить - ошибки, проступки, даже, может быть, и какие-то преступления. Все! Но только если при этом не были загублены жизни безвинных людей. Хотя бы одного человека. А загубил - нет, это уже не прощается. Никогда. Это уже на всю жизнь. Навсегда. - Ваня как-то надрывно сапнул, как будто даже затрясся легонечко.
Люба перепугалась. Да как же это она допустила, разговор этот опять завела? Зачем? Надо бы помолчать… И, насколько возможно непринужденно, спокойно, пытаясь в сторону его увести, вдруг спросила:
- Вот ты артиллеристом был, по танкам из пушки стрелял… Так ведь? А вот сколько ты их подбил, я до сих пор так и не знаю. И Олежка не знает.
Ваня все еще угрюмо сутулился над столом. Не отвечал.
- Интересно ведь все-таки. И мне… А уж Олежке и вовсе.
- Не знаю, - ответил неожиданно он.
- Как так - не знаю, - поразилась жена.
- А вот так. Точно не знаю… И знать не могу.
- Другие же знают…
- Кто, может, и знает. Возможно. Вполне могло быть. А я… Нет, точно не знаю.
- Пожалуйста, объясни, - серьезно попросила она. - Что-то совершенно новое для меня.
- А нечего и объяснять.
- Это для тебя - нечего…
- Я же не снайпер, - начал он раздраженно. - Это снайпер сам, в одиночку, по им же выбранной цели из своей винтовки стрелял. А я из пушки, целым расчетом стрелял. Семь человек… Пока не убило еще никого. А рядом другие пушки стреляли, по тем же танкам, по которым и я. Это в начале войны, - стал уже, кажется, расходиться, рассказывать с увлечением Ваня, - "соро-капятки", "хлопушечки"… Да и тех-то раз-два, и обчелся. Вот тогда… В мои первые военные дни это было… Тут точно знаю… Других орудий не было рядом, только наше стреляло. Вернее, из трофейной мы стреляли тогда, из фрицевской "пятидесятипятимиллиметровки". И подбили тогда две "тэшки" и бронетранспортер. Пусть со страху, а все же подбили, - невзначай, похоже, но все-таки немного гордясь, даже заносчиво выплеснул он. - Меня и инженера Голоколосского… Это до войны он был инженером, а тогда замковым… Нас зацепило. Его в грудь, пулей, насквозь, а меня… Чуть в лоб не попало и в руки, - слегка вскинул он обе руки. - Когда в госпиталь нас отправляли, даже фамилии записали… Вроде бы наградить…
- Наградили?
- До сих пор награждают, - отшутился не без иронии он.
- Но это же нечестно, несправедливо…
- А все могло быть. Мы же из другой части были, чужие. И к пушке из охранения тоже чужой нас привел. А тут как раз немцы снова в атаку пошли. Нас тут же в госпиталь. А бумажку, должно, затеряли.
- Так, возможно, вас ищут? - забеспокоилась Люба. - Надо писать.
- Да писали… И потом, мы со страху их подбили тогда. Один танк пропустил. Тоже со страху. И стал он наших солдат в окопах давить, - смущаясь, Ваня замолк.
- Это тогда? - потянулась Люба через стол к небольшой, бескровно-белой ямочке на Ванином лбу.
- Да, скользнуло по черепку. Из пулемета, наверное, или из автомата. Еще б миллиметр, - тронул он пальцем висок, - и хана.
- Бедненький, - все-таки дотянулась, погладила она шрамик на Ванином лбу.
- Главное, остался живой, - успокоил Ваня жену. - И Голоколосский остался… Поправился усатик наш, инженер. Потом снова встретились, в новой бригаде "эргэка"- резерва главного командования. И Пацан, и Лосев, и Нургалиев… Все там собрались… Матушкин всех собрал… А мне повезло… Вот тогда уж трудно стало подбитые танки считать. Особенно под конец войны - у Будапешта, на Балатоне… Или у Граца, у Вены… Всей бригадой уже палили тогда, около полсотни стволов! И не "сорокапятки", не "хлопушки" уже, а "зисы"- мощные, красивые: пятидесятисеми-семидесятишестимиллиметровочки! А там и "сотки" пошли! И чуть ли не вплотную, одна возле другой… "Фердинанды", "тигры", "пантеры", бывало, и кучей валили на нас. Но и мы уже тоже кучей по ним! Краска камуфляжная, резина, масло, бензин… Если хорошо угодить в этих железных ползучих тварей, они ведь как солома горят. Наши-то на солярке ходили, а у них на бензине. Только в двигатель, в бак угодишь - вспыхивали как спички. - Глаза разгорелись у Вани, расширились, помогая рассказу, размахались и кулаки. - А сами фрицы… Жарятся, трещат за раскаленной броней, как шашлыки. Вонища, смрад. - Ваня поморщился, с отвращением сплюнул на пол. Опомнился - на кухне, не на дворе - затер, затер плевок каблуком. - С неделю потом в носу и в горле свербит. А пушки наши… Думаешь, что, не горели? Еще как горели! Масло веретенное в противооткатниках, на колесах гуссматика… Это мы по танкам болванками, бронебойными, подкалиберными били, а они-то по пушкам, по нам осколочными да фугасными. Угодят - тоже такая копоть стоит! О-го-го! В общем, грохот, дымище, земля в воздухе столбами стоит! - вскинул Ваня руками, закатил под самые веки глаза. - Попробуй, разберись тут, кто чего сколько подбил. Попробуй! Чей снаряд угодил, чей срикошетировал, а чей в молоко?.. Хрен тут что точно, уверенно разберешь!
- И не спорили? - еще пуще подивилась жена.
- Ты это о чем? Кто чего сколько подбил, что ли? - Ну да. Ведь каждый хочет… Каждый думает - он! А награды? Ведь за это же, за них получали? Ваня нахмурился, губы поджал.
- Да нет, вроде бы не было, - только на миг, на секунду-другую замешкался он. - Что-то не помню. - Подумал еще. - Да нет, не помню, - не спорили. Просто не до этого, наверное, было. И о наградах не думали. Вот убей меня, точно, не помню, чтобы мы там о них думали. Одно только в башке: успеть бы хоть на секунду, на миг, а первым, раньше немецкого танка бы выстрелить. Только попасть бы в него. И остаться живым. Пусть даже раненым, искалеченным, пусть, но живым. И кто там попал… Ты или другой кто… Да кому там было до этого? Да никому! Никто и не думал об этом. Лишь бы попасть, остаться живым. - Снова замолк, растерянно почесал кончик своего мясистого, чуть с горбинкой и с веснушками носа. - Вообще-то наводчики… Кто-кто, а наводчик-то чувствовал, он подбил или не он. Да и командиры орудий… Тоже видели. Но этим было сложней. Я вот… До сих пор так и не знаю, правильно ли было на моей пушке девять звездочек или я чужие себе приписал? Точно не знаю.
- Это еще что за звездочки?