Или как за освобождение Австрии всех наводчиков и командиров орудий представили к медалям и орденам. Тут-то как раз Ваня и удрал из части со своей веночкой Ретзель. Хорошо, гауптвахтой отделался - не отдали под трибунал. А солдаты потом издевались: "Что, товарищ старший сержант, накрылась ваша "Звезда" молоденькой горячей…?"
Жена морщилась от его откровенных солдатских признаний, затыкала ладошками уши, но тут же просила продолжить рассказ и слушала очередную Ванину байку.
Глядя сейчас, как муж свесил с постели голые ноги и, склонив голову, думает, думает, спросила участливо:
- Не спится? Ваня вздохнул.
Села, скинула ноги с тахты и она. Подняла взгляд на часы.
- Ого! - поразилась. Оглянулся и Ваня на ходики. Спать оставалось совсем ничего.
- Может быть, чаю попьем? - предложила Люба.
- Давай, - буркнул он.
2
- …Мать твою…! - сорвалось с языка по приставшей к Ване и уже неистребимой солдатской привычке. Спохватился, да поздно - назад не воротишь. Да и как удержаться? С десяток спичек уже перевел, все пальцы пообжигал, а проклятая керосинка продолжала коптить. Не утерпев, ругнувшись опять, Ваня оставил как есть.
- Фу, гадость какая! - принеся на общую кухню заварку и сахар, поморщилась Люба. - На всю квартиру слыхать.
- Ты о чем? - не понял Ваня.
- Я о прелестях твоего языка. А вонь… Форточку хотя бы открыл.
Пришлось все окно открывать. Ночной воздух осени, пусть и южной, но все же прохладной, промозглой, хлынул на Ваню и Любу (он в полосатой пижаме, в цветастом халате она), погнал с кухни смрад.
- Прикрой, - боясь за себя (не дай бог, еще простудиться, за сердце хвататься, всякую гадость глотать), потребовала жена.
Но муж не спешил выполнять.
- Ты что, нарочно? - тотчас почувствовала это она. - Мне уже холодно.
- А мне воняет, - заупрямился он. - Пусть проветрится еще.
- Но я же прошу! - взмолилась жена. - Тебе же хуже придется, если я слягу. Бегать придется тебе.
И только тогда, уловив в ее голосе мольбу и тревогу, Ваня потянулся к окну. И все же, прежде чем его затворить, помедлил еще, глянул неторопливо в темень, в прохладу, в глухую осеннюю ночь. Звезды увидел - наиболее крупные, горевшие тусклым, почему-то не острым, синеватым, как обычно, в ведро, а сырым и тяжелым красным огнем. Туман, видно, наплыл - с моря ли, с гор, задернул все пеленой. Поглядел, поглядел с минуту еще с внезапно охватившей тоской за окно, ощутил всем нутром вольность и таинственность беспредельного мира, вдохнул жадно в себя. И только тогда с досадой прихлопнул давно немытые оконные створки. Но тут же вскинул рукой, с силой дернул плотно сидевшую форточку. Потише, но снова потянуло свежей струей. Хоть так, а все-таки оставил по-своему.
Чай на уродливой керосинке не спешил поспевать.
- Да отлей ты, не хватит нам, что ли, по кружке? - Ваня мог бы и сам - ближе сидел, так нет, жене повелел.
Слив из чайника половину воды, она вновь поставила его на огонь… Не садясь, стал ждать.
- Гаси, - попросила, когда, всклокотав, кипяток запарил и запел.
Вот затушить чадившую керосинку Ваня взялся охотно. Вдохнув во все легкие смрадного воздуха и с удовольствием ощутив нажитые во всех своих тяготах и испытаниях мощь и объемность груди (даже немец в лагере для военнопленных, брея Ваню, однажды воскликнул: "Зеер гут брюст. Грос, грос! <Очень хорошая грудь. Большая, большая!> Арийский, классический есть грудь и вскинул в льстивом подобострастии палец) Ваня напрягся, направил сведенные трубочкой губы на огонь. "А ну-ка, хватит духа, погашу в один дув, прямо отсюда, из-за стола, или нет?"
Дунул что было сил. Огонь, вспыхнув и будто бы мстя, еще гуще выбросив копоть и вонь, тут же погас. Довольный (словно поставил рекорд), Ваня поднялся, сам подхватил тряпкой чайник и опустил на решетку, на стол.
- Фу-фу, - отфыркиваясь, замахала ладошкой, как веером, Люба. - Правильно нас Шурка ругает. И Лидия Николаевна. Надо, Ваня, что-нибудь другое купить. Так же нельзя.
- Денег нет, - неохотно выдавил он.
- Заработай. Или не купи себе что-нибудь. Крючки, порох, дробь, например. На рыбалку, на охоту раз-другой не сходи. Или на что ты там еще тратишь? На мотоцикл… Они же правы, - осторожно наступая на мужа, поддержала соседей жена. - Хоть примус какой-нибудь, что ли? Есть же дешевые.
- Нету денег. Потом, - отрубил уже резче, напористей он. - Вот получу гонорар - хоть весь забирай. - Сколько там этого гонорара?
- Хватит. Расширенная информация о новой больнице. Строк двести… А то и больше. Хватит с лихвой. Люба поняла: бесполезно убеждать, раз уж он так.
- Смотри, - с шутливой угрозливостью вскинула она свой крашеный ноготок, - запомни, что обещал. А то опять понакупишь ерундистики всякой для мотоцикла, только примус забудешь купить.
- Между прочим, - уставился он на жену, - на мотоцикле я вожу и тебя.
- А как же, Ваня, иначе? Муж ты мне или не муж? Кстати, должна тебя похвалить. Я совершенно спокойна, когда ты везешь. Ничего с тобой не боюсь.
Не возразив ей больше ни словом, Ваня приподнялся и потянулся за чайником.
- Наконец-то, сообразил, - обрадовалась жена. - У тебя руки луженые - разливай.
- А ты тогда тащи сухари, - потребовал он.
Высушенные на батарее парового отопления огрызки ржаного, серого и белого хлеба с началом отопительного сезона появились в доме опять. И зашлепав тапочками из старых поношенных туфель, она принесла из комнаты небольшую коробку. С минуту смотрела, как муж макает корочки в чай и, обжигаясь, хрямкает их (сам же так выражается).
- Вот за что я люблю тебя, так это за то, как ты ешь и пьешь. Некультурно, прямо скажем, - не без издевки подчеркнула она, - но от души. Как малый ребенок. Обо всем забываешь, даже глаза зажмуриваешь. Представляю, как ты… Как все вы там, в окопах, в холодину и слякоть, на горячее набрасывались…
Что-то послышалось чуткому материнскому слуху. Люба вскинула голову, настороженно повернулась к двери. Теперь услышал и Ваня. Олежка бился в кроватке и плакал.
- Ой! - вскинулась Люба и побежала. Вернулась минут через пять. На этот раз двери из кухни и в комнату оставила чуть приоткрытыми.
- У меня к тебе просьба… Совет, - прислушавшись, не проснулся ли Олежка опять, заговорила она. - Завтра выходной. Собственно, сегодня уже. Вот проснется твой любимый сыночек и займись-ка по-серьезному им. Отец называется. Хоть раз ты рассказал ему о себе? А? Все я да я. А сам? Да хотя бы вот о войне. Рассказывал? - с обидой спросила она. - Какие-то посторонние люди рассказывают - в детсадике, теперь в школе… Няни, вожатые, учителя… А родной отец, фронтовик, как воды в рот набрал. Это же сказать кому- не поверят! - всплеснула руками она. - Он же мальчишка! От кого же, как не от отца, научиться ему мужскому всему? Как же ты мужчину думаешь воспитывать из него?
- Рано ему еще… О войне, - отставив кружку, подумав, не сразу буркнул Ваня. - Не поймет.
- А ты ему пока только то, что поймет.
- Это как? Без крови, без смертей?
- Ну-у, - растерялась, запнулась жена. - В общем-то… Да, именно это я, наверное, и имела в виду: без Пашукова, без Сальчука, пока без того, что не дает тебе спать.
- То есть, - вскинулся он, - без того, что и является главной, отвратительной сутью войны - убивать! Без убитых! Это ты хочешь сказать?
- Не надо, Ванечка, - настойчиво, но мягко запротестовала жена. - Ты же понимаешь, что я имею в виду. О том, например, расскажи, как командовал, как стрелял, награды за что получил. Мальчишка же у тебя, мальчишка! Сын! О котором… Сам же рассказывал, как ты еще в детстве о сыне мечтал. Сам ребенок еще, а уже мечтал. Вот и воспитывай теперь. Как только ты можешь? Отец! - все так же просительно, мягко, но с горечью возмутилась она. - Да он еще больше полюбит тебя. Гордиться станет тобой, подражать. Знаешь, как у них? У меня в кармане гвоздь… Моя мама, мой папа… Так что давай, начинай. Еще не совсем опоздал. А то вырастет у тебя не мужчина, а хлюпик. Потом будешь жалеть, да поздно будет. И зарядкой надо с ним уже заниматься. Закалять его, укреплять. Сам-то… О себе не забываешь небось… Каждое утро… А то и в горы с ружьем… А он?
- Коли уж воспитывать… Коли уж начинать рассказывать ему о войне, то тогда уже все. Все! - отрезал решительно Ваня. - Ничто вообще не терпит неправды. И полуправды. Ничто! А уж война… Тут ни в чем от правды нельзя отступать, ни на гран!
- А я что, разве против? Я тоже за! Мы же на уроках рассказываем… И у них, в первом классе, рассказывают…
- Вот так вы и рассказываете… Что, как рассказываете, то и получается. Вернее, детишки ваши получают.
- Ванечка, ну зачем ты? Ты же знаешь, мы и фронтовиков приглашаем…
- Ну, а они-то, бедные, что, как в школе у вас говорят? То, что им снится, что спать не дает, за что грызет совесть?
- А может быть, их не грызет?
- Тогда и вовсе нечего им перед детишками выступать.
- Да просто если им не за что? Не совершили против совести ничего. Не все же, как ты, виноваты? - И запнулась.
И Ваня ее оборвал: