- Обезглавить восстание не удалось. Но, по-моему, сейчас уже не вожди решают судьбу восстания. Они были той первой спичкой, от которой начался пожар. И если бы мне удалось обезвредить эту спичку в самом начале, тогда от итого была бы какая-то польза, а сейчас, когда пламя полыхает, вовсю, спичка уже никакой роли не играет. И если ее сейчас убрать, то никто даже и не заметит этого.
- Ну, допустим, это не совсем так, - возразил Зырянов, - толпа всегда была слепа. Куда поведут ее вожаки, туда ока и пойдет.
- Но вместо Данилова и Тищенко появятся другие, и все-таки восстание не остановится.
- Вот нам и надо, чтобы вместо Данилова и Тищенко пали вожаками такие, как вы, Милославский, - вставил Большаков, - тогда это пламя, как вы называете этот бунт, примет совсем другой характер. Коль судьба послала вас в такое положение, Милославский, вы постарайтесь унести отряд из Мосихи. Куда? Ну хотя бы к Барнаулу.
Это правильно, - поддакнул Милославский, - если я уйду, то унесу с собой семьдесят процентов оружия всех отрядов - в остальных-то пики да берданы.
А вообще-то, - поднял палец Большаков, - вожди вождями, спички спичками, но вся эта философия - ерунда. Завтра вечером я буду наступать на Мосиху.
Всем отрядом пойду. Вы, Милославский, не зевайте, постарайтесь захватить штаб.
Едва ли мне это удастся. Даже наверняка не удастся. Не с кем, господа, такие дела делать, один я там в этом логове. Дайте мне помощника хорошего.
Да-а. Это тоже правильно. Скоро пришлем вам Титова. Он из мужиков, подойдет. Ну вот вроде и все…
Милославский не торопился уходить - не хотелось покидать друзей. Сидел, откинувшись на край стола, лицо спокойно, немного мечтательно.
До чего мне надоело в этой Усть-Мосихе, Василий Андреевич, если бы вы знали! - заговорил он с необычным для него искренним чувством. Большаков поднял голову, чуть удивленно посмотрел на Милославского. Тот продолжал - Помните, как мы весело жили в Барнауле? Я, например, частенько сейчас вспоминаю то счастливое время: "Кафе-де-Пари", девиц из номеров "Европы", пирушки. Хорошо было, пpавда? Помните какое чудесное зрелище представил нам Зырянов тогда в доме Биснека? (Зырянов хмыкнул носом.) Я до сих пор до осязаемости отчетливо вижу в окне обнаженную Венеру. Какие у нее плечи, какая фигура. Полжизни можно отдать за ночь…
- Жаль, что сейчас некогда заниматься этим, - тихо сказал Большаков.
- Почему? Время всегда можно найти. Я и в Мосихе присмотрел себе кое-кого.
- Хорошенькая? - улыбнулся Большаков.
- Прелестная блондиночка. Фельдшерица. Между прочим, невеста Данилова.
Теплившаяся сквозь задумчивость в глазах Большакова искринка исчезла.
- Вот это вы зря делаете, Милославский, - серьезно сказал он. - С Даниловым вам нужно жить как можно дружнее.
Милославский помолчал, словно взвешивая что-то, ответил тихо, но уверенно:
- Дружбы у нас с ним не получилось и не получится никогда. Откровенно сказать, побаиваюсь я его, стараюсь держаться подальше. Побаиваюсь, и в то же время, как ни странно, растет у меня нечто вроде симпатии к нему. Между нами говоря, сильный это человек, господа.
- Смотрите, Милославский, - засмеялся Зырянов, - как бы он не сделал из вас большевика…
- Это было бы потрясающе, - захохотал Милославский. Но тут же оборвал смех. - Да, кстати, чуть не забыл. Могу вас обрадовать, Большаков. На днях в один из мосихинских отрядов вступил ваш родственник.
- Кто? - приподнялся Василий Андреевич.
- Буйлов Иван. Кажется, брат вашей жены?
Большаков нахмурился. Он всегда недолюбливал родню жены, особенно этого Ивана-старчика.
- На первой же осине повешу предателя… Всю буйловскую породу перепорю.
3
У Ларисы все валилось из рук. Вот и сегодня она пришла от Даниловых поздно, делать ничего не хотелось. Зажгла лампу и, разбитая, с головной болью, прилегла на кровать. Что с ней творилось, она и сама не знала. Ныло сердце. Ощущение страха и предчувствие какой-то беды не покидали ее. Перед глазами мелькали лица - много лиц, виденных ею за день в доме Даниловых. Почему-то опять вспомнился недавний сон… Высокая, снежная гора, Лариса катится на санках вниз, в страшную пропасть… Замирает сердце, снег бьет в лицо. Лариса цепляется за разводья санок, пытается тормозить ногами, но бесполезно, санки летят все быстрее и быстрее. Ей хочется крикнуть. И вдруг там, внизу… Милославский. Какой-то неровной улыбкой кривятся его губы, алчным блеском сверкают глаза. Заметив ее испуг, он протягивает к ней руки и осторожно ведет куда-то. И вот Лариса и Милославский стоят в ярко освещенном зале. На ней длинное декольтированное платье, в руках большой букет цветов. Ларисе стыдно, она в смущении прикрывает грудь букетом. Но его явно не хватает, чтобы закрыть ее наготу. "Не бойся, Лара. Ты красива, - говорит Милославский, - и не надо прятать свою красоту. Пусть люди видят, какая ты…" И Ларисе становится легко, она уже не смущается под взглядами людей. Она идет гордо по залу под руку с Милославским… И тут случайно взгляд ее падает на мраморную колонну. Чьи-то глаза притягивают ее к себе. Кто это? Аркадий? Да, это он с упреком смотрит на нее. Ларисе вдруг опять становится стыдно, она закрывает грудь. Ей хочется подбежать к Аркадию, крикнуть ему в лицо: "Не смотри на меня таким взглядом! Я не виновата! Это не я…" Но ноги непослушны…
Третий день этот странный, пугающий ее сон не выходит из головы. К нему приплетаются разные мысли. Вспомнилось, как неделю назад она возвращалась пешком из Куликово и повстречала Милославского. День был солнечный, теплый. Лариса шла вдоль бора по шуршащим листьям. Каждую осень она воспринимает как что-то безвозвратно уходящее, и печальный шорох замирающего лета бесконечной грустью наполняет душу. Вот и еще одно лето прожито, еще кусочек жизни ушел в прошлое. "Закон природы", - улыбнулась она знакомым словам своего школьного учителя. Грустный закон. А где же та необычная любовь, о которой еще девчонкой мечтала Лариса? Где цветы, где подвиги ради ее улыбки?.. Необузданные мечты юности Аркадий? Нет, он не из тех, о ком с замиранием сердца мечтает девушка. Он слишком трезв и рассудителен для рыцаря…
В это время она и встретила Милославского. Он размашистым шагом шел ей наперерез, еще издали улыбался.
- Лариса Федоровна, я не помешаю вам, если пойду радом?
Она промолчала. Милославский пошел чуть в отдалении, не спуская с нее глаз. Несколько минут брели молча. Лариса чувствовала на себе ласкающий взгляд Милославского, и это льстило ее самолюбию.
Почему вы грустны? - спросил он наконец.
Лариса, не поднимая глаз, вздохнула:
- Наверное, осень навевает такое настроение.
- Неужели? Не думал…
Потом он говорил полушутя:
- Вы намного ярче этой осенней прелести, иначе я бы вас не заметил.
Милославский шутил, и Ларисе это было приятно.
Почему-то после этой встречи стало еще грустнее. Он и раньше говорил ей комплименты, но они как-то проходили мимо нее. А эти запомнились. Запомнилась и сама встреча. Почему? Лариса терялась в догадках. А грусть не проходила. А после еще этот сон…
4
Только в самые ранние утренние часы Аркадий Николаевич бывал один. Он любил это время. Приятно было, оторвавшись от сна, смотреть в потолок и, как когда-то давно, подростком, отыскивать в облупившихся и вновь забеленных наслоениях известки причудливые контуры бородатых дедов, ровные глади озер с таинственными зарослями камыша у берега, конские головы с развевающимися гривами, облака. Многое может создать воображение человека на старой штукатурке. Как и в детстве, в эту раннюю пору мать гремит на кухне ведром, процеживает молоко, разливает его по крынкам. Слышно, как в печке потрескивают дрова. Вот она сейчас войдет в комнату, принесет ему горячих, намазанных коровьим маслом лепешек и большую фарфоровую кружку парного молока. Ему всякий раз хотелось по-мальчишески созорничать - закрыть глаза, пусть мать думает, что он спит. Он знал, что мать встанет около кровати, подопрет щеку пальцем и будет долго смотреть на него. Потом вздохнет, наклонится над ним, ласково погладит его своей шершавой от домашней работы рукой, тихо скажет: "Аркашенька, вставай, милый…" Он еще крепче сомкнет веки. А она будет гладить его лицо, волосы…
Были и другие мысли в эти ранние часы. Прикрыв глаза в полусонной дреме, он думал о Ларисе, разговаривал с ней, видел ее веселую, светлую. Даже осязал нежность ее пухлых недеревенских рук. В такие минуты ему казалось, что он недостаточно ласков с ней бывает при встречах, брала досада - почему он не умеет выражать эти свои чувства, почему после встречи с Ларисой на душе всегда остается невысказанным что-то самое главное. Как-то получается, что всегда он говорит ей не теми словами о своих чувствах, а чаще - просто не находит никаких слов, считает их лишними. А душа заполняется и заполняется этим невысказанным, и там становится тесно. И вот в такие ранние часы у него появляется нестерпимая потребность излить все это Ларисе, вывернуть душу. Ох, как бы он сказал ей! Он сказал бы о том, как спокойно ему бывает, когда он держит ее за руку, когда смотрит в ее глубокие глаза, что он не представляет, как бы жил без нее, - жизнь бы его опустошилась наполовину, если бы не было ее рядом, темно бы стало в душе, как в сыром погребе. Он бы сказал… Ох, как много он сказал бы ей в эти минуты!.. Но - открывал глаза, вздыхал. Разве в словах дело. Словами нее равно всего не скажешь…