ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Кульгузкин приказал:
- Посадить его на табурет посреди площади, и пусть все село проходит мимо и плюет на него!..
И село шло и плевало в лицо этому человеку - человеку, не сделавшему ничего плохого селу, в котором он родился, и сельчанам, с которыми вырос вместе. А виноват он был лишь в том, что работал на земле и день и ночь, что у него был полон двор скотины и полные сусеки хлеба. И еще в том, что он не хотел идти в колхоз.
Настало время, когда человек не мог ничего. Власти могли все! Власти приказали идти и плевать на человека. И люди шли и плевали. А тот, кто не хотел, кто отказывался плевать - того оттесняла конная милиция к забору и держала кучкой под бдительным присмотром до особого распоряжения уполномоченного райкома партии и райисполкома товарища Кульгузкина. А люди шли жидкой цепочкой понуро, не поднимая глаз от земли и… плевали на человека, сидящего на табурете посреди сельской площади. Несколько поодаль стояли председатель сельского Совета по прозвищу Троха-Летун, секретарь партийной ячейки большевиков, председатель коммуны, еще не развалившейся полностью, уполномоченный ГПУ и бдительно следили за всей этой унизительной процедурой.
- Ты почему мимо плюнул? - схватил за рукав старичка глава советской власти на селе Троха-Летун. - А ну заходи снова, повторно! - Он тянул его в хвост колонны.
Старичок с силой выдернул свою руку из лапищи власти.
- Отстань ты от меня… Летун несчастный.
На помощь подоспел Кульгузкин, приказал:
- Туда его, к забору! С теми вместе!
А когда там, у забора набралось уже много, Кульгузкин приказал:
- Всех их в каталажку! Пусть посидят и подумают. И воды не давать сутки!
Когда сгрудившихся у забора непослушников стали теснить лошадьми к недавно отстроенной каталажке, Кульгузкин крикнул вдогонку:
- Не сутки! Двое суток не давать воды!.. А завтра вдобавок мы их обложим дополнительным налогом как подкулачников, как врагов нашей партии и советской власти. Понял?
А человек сидел ка табурете уже полдня, не шевелясь, весь в плевках. Солнце пекло ему голову. Перед глазами колыхалась улица, шевелились дома, готовые вот-вот перевернуться вверх тормашками… Люди подходили и плевали на него. Иные, правда, шепотом говорили:
- Ты уж прости, Никандрыч. У них сила… Ничего не поделаешь.
Никандрыч молчал. Казалось, он ничего не слышал и ничего не видел. Да и что он мог сделать, кроме, как терпеливо молчать? Он, сподвижник и личный друг проклятого новой властью и преданного официальной партийной анафеме бандита Плотникова! Ведь это он возил Плотникову передачи, когда тот сидел в барнаульской тюрьме в начале двадцатого года, он постоянно информировал его о всех крестьянских волнениях в степной части Алтая. После, когда Плотников сбежал из барнаульской тюрьмы и увел с собой всю тюремную охрану и унес все оружие, он, Василий Никандрыч Овсянников, стал добровольным интендантом первого плотниковского отряда - снабжал повстанцев и продовольствием, и лошадьми, и снаряжением, все добывал где только мог. И сыновей, воевавших когда-то у Мамонтова в армии за советскую власть, тоже послал к Плотникову в банды, как называли кругом крестьянских повстанцев Плотникова, поднявшихся за Советы, но без коммунистов. Ему бы, Никандрычу, покаяться (тем более Плотников убит, отряды его разгромлены), покаяться бы, ведь власти любят раскаявшихся - униженные, сломленные, они послушны, легко управляемы. Покаяться бы, вступить в колхоз, свести на общий двор всю скотину, сдать весь инвентарь (а у него много инвентаря, машин накопилось за годы), положить повинную голову на порог новой светлой и счастливой жизни. Ему бы, нет, конечно, все равно бы не простили, никогда бы не забыли дружбу с Плотниковым, но все-таки ггожилось бы хоть год-два дома. Но он не из тех. Не из тех, которые супротив своей совести идут. Поэтому вот и сидит теперь на солнцепеке, весь заплеванный. Сидит. И еще не известно, что страшнее - моральная смерть или физическая, натуральная.
Так или примерно так начиналась новая эра - эра коллективизации деревни, эра социализма.
2
Петр Леонтьич встретил племянника холодно, поджал губы, спрятал руки за спину, выжидательно уставился на него - что, дескать, тебе еще надо? Десяток с лишком лет назад этот племянник, Степан Сладких, будучи председателем ревтрибунала, присудил к расстрелу дядиного зятя Фильку Кочетова за участие в убийстве партизанского комиссара Белоножкина. Тут же ночью зятя и его товарищей расстреляли. С тех пор и пробежала между ними черная кошка. С тех пор и не встречались дядя и племянник. С девятнадцатого года.
Поэтому же еще до коллективизации уехал Леонтьич с женой, дочерью и внуком из родной Усть-Мосихи, дабы не корили непутевым зятем-контрреволюционером (дед Юдин и слово-то это до конца дней своих так и не научился выговаривать, да и сам зять понятия не имел о нем)… А здесь,
О Михайловке, никто не знает, что Костин отец расстрелян но приговору ревтрибунала. Сказали сразу по приезде, убит в гражданскую войну и - все, на этом и вопросы закончены. Много убито за гражданскую войну парней и мужиков. Всем вечная память… Жили тихо, мирно. Как все, вступили в колхоз. Настя работала на животноводстве, Леонтьич - конюхом. Костя запузыривал с ребятишками по улице - в партизанов играл, в деда пошел…
Жили, жили и вдруг на вот тебе - явился племянничек. Стоит на пороге унылый, побитый, виновато смотрит на дядю.
- Ну, чего тебе надоть? Чего явился, ирод рода человеческого?..
- Прощенье просить, дядя, заехал.
У Леонтьича удивленно начали расширяться глаза, брови медленно полезли на низкий морщинистый лоб - чего-чего, а такого не ожидал от своего нахального племянничка
- Исключили, дядя, меня из партии.
- Во-он чо, оказывается, - удивился Леонтьич.
И - подобрел. Отходчиво сердце русского человека. Особенно к чужому горю. Отпустило и у Леонтьича. Помялся в нерешительности.
- Тоды другое дело, - ответил неопределенно.
- Мне бы лошадей куда-нибудь поставить. А то они у меня сегодня хорошо отмахали.
Леонтьич не очень-то охотно прошамкал:
- Лошадям место найдем. - И сделал паузу, словно намекая: а вот как, мол, с тобой, надо еще посмотреть. - Так, стало быть, из партии тебя турнули? Должно, было за что. За что турнули-то? Поди, за баб?
Племянник ответил уклончиво:
- Да… почти что… Ну, так ты пускай меня через порог-то.
Дед стоял в дверях и с неприязнью смотрел на бывшего председателя ревтрибунала, на сына своей старшей сестры.
- Погоди. Вот посмотрю, стоит ли тебя пускать.
Но холодок в глазах Леонтьича уже таял - своя кровь брала верх над всем прочим.
Ужинали на этот раз без выпивки, почти всухомятку Настя забрала Костю и ушла к соседям, к Новокшоновым, к такой же партизанской вдовушке. Тем более, что ее сын Серега и Костя Кочетов были большими друзьями. Через их дружбу дружили и матери.
- Ну так за чо же все-таки тебя выключили из партии?
Племяш поперхнулся.
- Я ж говорю - за баб… Я коммуну создал в Тюменцевой. Дом отдал в эту коммуну…
- Это отцовский двухэтажный дом отдал в эту самую коммунию? Вот что значит не сам наживал! Сам бы строил - не отдал бы так, за понюх табаку… Ну и чо?
- А чо?
- Ну, дальше. Бабы-то тут при чем?
- A-а! Поселились мы все в одном месте, на выселках. Из одного котла ели, на общей постели все спали…
- Под одним одеялом все так и спали? - удивился дед.
- Ну не в прямом смысле на одной постели и, конечно, не под одним одеялом. Но называется все это так: общежитие! Общее житье - понял?
- Понял. Куда ж там лучше для таких, как ты.
- Ну вот. А я там был председателем в этой коммуне.
- Навроде косячного жеребца… носился кругами коло той комунии бабской, да?
- Да, навроде.
- И тебя застукали?
- Застукали, - неохотно соглашался племяш.
- А у вас в партии строго насчет этого, или как?
- Вообще-то, конечно, строго… Ежели ты рядовой партиец.
- А начальству, стало быть, дозволяется больше, чем рядовому? Оно всегда так. - Леонтьич ухарски почесал в затылке. - Вот оно завсегда так нашему брату, рядовому - ничего не остается. Все начальство захватывает себе. Баб и то даже… Ну, и где ты теперь работаешь? С председателей коммуны-то тебя, надо полагать, турнули? Скинули?
- Скинули, дядя, скинули.
Разговор явно не клеился. Племяш не поддерживал эту тему - тему своей партийности. Что-то в ней не устраивало Степана Сладких. Леонтьич этого не замечал и все тарахтел и тарахтел. Наконец, он перешел на семейные дела.
- Ну как мать живет? - спросил он про свою сестру.
- Слушай меня внимательно: нету матери.
- Как нету? - не понял Леонтьич.
- Я ж тебе еще тогда, в девятнадцатом при нашей первой встрече говорил, что с головой у нее что-то. Перестала все понимать.
- Ну и чо? Зачем ей все понимать?
- Слушай меня внимательно! Взяла и куда-то ушла.
- Как ушла?
- А вот так - ушла и потерялась.
- Как потерялась? Искать надо.
- А то не искали!
- Не иголка же она. Кто-то видел. Обязательно люди должны видеть. Видели, куда пошла.
- Кабы видели, сказали бы. Ушла ночью и - пропала.
- И давно?
- Да уж полгода будет.
- Хоть бы написал мне. Я бы поискал.
- Чего уж искать. Вчерашний день не найдешь.