Плотников переступил еще и еще, пропуская, не задерживаясь перед явными, твердыми коммунистами - расстреливать таких он велит всегда, ибо они и есть то самое зло, против которого и поднялся крестьянин.
- А этих - почему?
И сам удивился: не "за что" спросил, а "почему" - так вот человек постепенно и черствеет. Уже не вина интересует, а по какой шкале он проходит…
- Коммунары, - ответил командир.
- Ну и что?
Командир отряда молодой, очень молодой, находчивый отпрыск большого роду Тишковых, особо пострадавших и от продотрядов и от чоновцев, заступил наперед Плотникова. Плотников знал его еще мальчишкой, с его старшими ребятишками в бабки играл на улице у завалинки.
- Ну и что тут такого, что коммунары? - спросил Плотников, глядя в широкую тишковскую грудь.
- Как то есть что? Когда поле готовят к посеву, всю сорную траву выборанивают. Поле должно быть чистым. Без сорной травы. Ты сам, дядя Филипп, нам всегда об этом говоришь.
- Да-да, конечно. Говорю.
Следующим в разорванной холщовой рубахе лежал, раскинув руки, Тимка Кильдяев. Его избенка стояла на берегу озера. Вступил в коммуну, потребовал себе жилье новое, приличное. На собрании драл глотку: коммунару разве что только в насмешку жить в таких "хоромах"? Завалится и придавит. Спрашивали: что же ты сорок лет прожил и не справил себе избу приличную? Тут же нашелся что ответить: при старой власти, говорит, при эксплуатации и в той жить можно было. А при нашей, при новой власти мне, потомственному бедняку не гоже так жить. Давайте мне избу хорошую. И власти решили: потеснить одного из Тишковых и отдать полдома Тимке. Отдали. Вот и пожить не довелось… Эх, Тимка, Тимка…
Рядом, упершись головой Тимке под мышку, лежал дядя Трофим Пискунов - один из активистов продотрядов и уполномоченного по продразверстке, терпеть не мог, если у кого что-то есть, а у него нету. С молодежью вместе раскапывал ямы, выгребал зерно. В одной из ям чуть не завалило его, насилу выбрался и то с помощью других. Говорили тогда по селу: Господь наказывал за доносы надо бы задавить…
Следующим лежал председатель сельского Совета - очень уж большой активист. Плотников был уверен: встреть тот его тогда с семьей, не задумываясь, донес бы товарищу Анатолию. И сделал бы это с удовольствием.
Посмотрел Плотников на тех, кто дальше лежал - все заметные на селе люди. Ни одного среди них такого, которого бы не знали люди. Все они жили на виду у села, ходили в активе у власти, непременно чем-то выделялись. А вот стоило ли их за это расстреливать, Плотников усомнился. Сделал ли бы он, Плотников так, как этот молодой Тишков? Однако - нет. Он не взял бы на себя такую тяжесть - судить людей и выносить им свой приговор, им, ему давно знакомым. А может, незнакомым приговор выносить легче?
Дальше рассматривать расстрелянных не стал. Молча повернулся и направился по улице, запруженной повстанцами. Зашагал к своему дому, бросив посреди площади лошадь и ходок. Может, действительно все надо вырывать с корнем, думал он, натыкаясь на встречных. Многие крестьянские восстания в истории были подавлены только потому, что их вожди были нерешительны, довольствовались лишь полумерами. Может, этот молодой, очень молодой из Тишковых дальновиднее тебя, умудренного жизненным опытом, товарищ Плотников, может, ты слишком жалостливый, когда дело коснулось знакомых и твоих близких? Всех остальных партячейщиков расстреливать, а кума твоего - не надо бы. Да? И земляков твоих, односельчан нежелательно трогать…
По селам шла война. Междоусобная, беспощадная. Тревога чувствовалась везде и во всем. В Песчаном тоже.
Кудахтали по селу перепуганные куры, надрывно брехали собаки - удивляло их, собак, что откуда-то появилось столько незнакомых людей; тревожно мычали коровы в хлевах. Разгар лета, а их не выпускают на выпаса. Непривычно. От мирной жизни сохранились только плетни, на которых, как всегда, торчат, словно цепочка человеческих голов, обгоревших на солнце, потемневших почти до черноты, корчаги, горшки, кринки, махотки. Плотников даже остановился, споткнувшись на ровном месте - уж больно похожи на отсеченные головы… Фу ты, черт возьми… Примерещится же такое… На расстрелянных насмотрелся…
Это было в конце мая. Впереди были полностью июнь, июль, август и часть сентября.
4
Пламя крестьянских волнений, вспыхнувшее еще до выступления Плотникова, распространялось все шире и шире по югу Западной Сибири. Уже полыхали Алейская, Кулундинская и Барабинская степи. Повстанцы уже не отсиживались в Кулундинском и Барнаульском борах, были захвачены Волчиха, Камышевка и многие другие крупные села. Плотниковские отряды контролировали Каменский, Барнаульский, Рубцовский, Славгородский уезды, была перерезана транссибирская железная дорога в районе Барабинска. Отряды Плотникова подошли к Каинску. На восставшей территории была объявлена мобилизация мужчин до сорокапятилетнего возраста.
Три дивизии, брошенные на подавление плотниковского восстания, были не в пример повстанческим отрядам вооружены артиллерией, авиацией, кавалерией, броневиками - что немаловажно! - современными картами, связью. Во главе карательных частей стояли не самоучки-выдвиженцы, а прошедшие колоссальную практику гражданской войны военные специалисты. И такая громада вооруженных до зубов войск не могла подавить восстание - открытых, развернутых боев плотниковские отряды не принимали, а обширные охватывающие операции пользы не давали - повстанцы были неуловимы, они проходили даже сквозь самые частые решета облав карателей. Местное население было открыто, явно за повстанцев, укрывало их, снабжало продовольствием, верховыми лошадьми, подводами. Красноармейцам же устраивало всяческие препятствия.
К концу лета власти сменили тактику. Было объявлено: за сокрытие повстанца - расстрел на месте. За прямую или косвенную поддержку повстанцев - ревтрибунал и тоже расстрел. Помогло. Но немного. Просто стали еще осторожнее.
В августе было объявлено о помиловании тех повстанцев, которые придут к властям с повинной и сложат оружие в течение двух недель с момента объявления. В противном случае главный кормилец ближайших родственников повстанца будет расстрелян. Не поверили - при чем тут родственники? Каждый отвечает за себя. Но по волостям начались расстрелы заложников - пока для начала по одному, по два из деревни. Немного погодя - снова. Тех, кого не расстреляли из родственников - не всю же деревню расстреливать! - стали увозить в уездные города, в Барнаул, а потом высылать дальше, в тайгу, в Нарым. Подействовало. Повстанческие отряды стали расползаться. И пошли мужики с повинной. И стали заполняться тюрьмы вчерашними неуловимыми народными мстителями. И, конечно, кто-то не выдержал, не устоял, выдал примерное место, где скрывается Плотников со своим штабом. Этот лес был окружен войсками.
Штаб был захвачен. Но Плотникову и Смолину удалось скрыться.
Шел уже сентябрь.
Несколько недель скрывались по селам у знакомых верных мужиков. В конце сентября решили: надо уходить с Алтая, уходить из родных мест - по селам свирепствовали карательные отряды, ревтрибуналы, части особого назначения из коммунистов и комсомольцев. Рано или поздно обязательно угодишь им в лапы. Особенно неистовствовал товарищ Анатолий…
Перед уходом Плотников захотел попрощаться с ребятишками, с женой, которая только что родила ему восьмого ребенка.
Прощание было коротким, торопливым - в двери уже стучали. Смолин начал отстреливаться.
Уходить пришлось вплавь через озеро. По ледяной воде.
Но и на противоположном берегу их ждала засада…
* * *
И поскакали по селам и деревням гонцы, торжественно оповещая: штаб Плотникова разгромлен, сам Плотников убит!
Правда, этим вестям люди не особо верили поначалу - не впервой такие слухи проползали по степи, а потом проходило время, и Плотников объявлялся снова. Но на этот раз, меняя лошадей, посыльные передавали друг другу в каждом селе вместе с вестью и две повстанческие пики, на которых торчали окровавленные головы Плотникова и Смолина. Скакавшие впереди коннонарочные сгоняли сельчан на площадь и те, крестясь и творя молитвы, испуганно встречали кавалькаду пикарей с красными флажками, торопливо отворачивались - уж больно непривычное, страшное- даже по тем временам - было зрелище. Некоторые из бывших соратников, хорошо знавшие Плотникова, подходили ближе, чтобы удостовериться. Трудно было признать в окровавленном обрубке хоть что-то человеческое. Но признавали. Некоторые плакали при этом - мужчины плакали, бородатые, сильные, много раз видавшие на своем веку смерть. Плакали от бессилья.
И гонцы скакали дальше, в следующее село.
И все повторялось снова.
Потом два дня валялись головы под плетнем на виду у часового - никого не велено подпускать к ним, к этим окровавленным головам повстанческих вождей. После кто-то надел головы на колья в плетне между горшками и кринками. Запекшаяся почерневшая кровь на усах, на бороде, на волосах. Все это наводило ужас на сельчан. Люди проходили стороной, не оглядываясь. Головы больше походили на глиняные корчажки, облепленные копошащимися червями и зелеными жужжащими мухами. Не голова - кишащий рой.
Хоронить не позволяли ни семье, ни друзьям.
Так упрочалась новая народная власть.