Со схода Бровченко возвращался подавленный и возмущенный. Ему казалось, что дикий поступок Шульца на сходе еще не имел себе равных. Бровченко шел и повторял слова Яковенко: за что? Вопрос клином входил в сознание Петра Варфоломеевича. Ему было и больно, и гадко. Бровченко чувствовал, что одинаково ненавидит и Шульца, и Рыхлова.
Рыхлов, поп Маркиан, тесть и Писарчук благословили Шульца на расправу с крестьянами. Бровченко прекрасно понимал, что Шульц и сам мог бы поступить так, как поступил, но поддержка Рыхлова придавала ему еще больше уверенности. Сегодня на погосте Петр Варфоломеевич как никогда почувствовал свое одиночество и бессилие. Рыхлов - в союзе с Шульцем и Писарчуком, фронтовики сгруппировались вокруг Надводнюка, а вот он - в стороне… С войны он принес ненависть к войне, а здесь изо дня в день росла еще одна ненависть - к Шульцу и своим родственникам. Но горше всего было сознавать свою беспомощность.
У ворот его ожидали Муся и Марьянка, которые раньше других ушли со схода. Петр Варфоломеевич заметил во взгляде Марьянки укор. Но разве он виноват? Сила у них… Но в ту же минуту ему показалось, что девушка права. Почему? Он на это не мог ответить.
Марьянка вздохнула.
- Я хочу вас просить, Петр Варфоломеевич… - и помолчала. Бровченко опустил глаза. Марьянка еще раз вздохнула, Бровченко показалось - безнадежно, и продолжала:
- Я хочу вас просить… Может быть, вы узнаете, что они хотят сделать с ревкомовцами? Только узнать…
От неуверенности, с какой был задан вопрос, и этого повторяющегося "только узнать" Петру Варфоломеевичу стало больно. Значит - ему не верят… Недаром Марьянка так безнадежно вздохнула. Но он не обиделся. Подошел к девушке:
- Я узнаю, если это будет возможно.
Марьянка встрепенулась, ее черные глаза блеснули. Она схватила Петра Варфоломеевича за руку:
- На вас одного надежда! Я буду каждый день наведываться.
Она попрощалась и ушла, а через полчаса с узелком в руках уже бежала через луг на Забужин хутор, чтоб принести Павлу известие об аресте ревкомовцев.
* * *
- Это - конец революции… - сказал шепотом Логвин Песковой Надводнюку, когда немцы бросили в погреб Дороша Яковенко. В словах Логвина была глубокая тоска и отчаяние. Надводнюк сел рядом с Дорошем, стер с его лица сгустки крови, укрыл товарища своим пиджаком и стал расспрашивать, за что Дороша били немцы. Рассказывая, Яковенко вглядывался в темноту. На охапке соломы, в углу сидел Бояр, рядом с ним, опершись спиной о сырую стену, - Малышенко. Песковой, заложив под голову руки, лежал на соломе. В каменном мешке было очень темно, сквозь окошечко под потолком еле-еле пробивался свет.
Дмитро наклонился к Песковому:
- Кто вам сказал, что революции конец?
Песковой закашлялся. У него от сырости в погребе болела грудь.
- Народ поднимать надо, а поднимать теперь некому…
- Как некому? - удивился Надводнюк. - А партия большевиков?
- Ты, Дмитро, коммунист, и тебя немцы вместе с нами посадили в погреб… Возможно и расстреляют. Так по всей Украине.
Надводнюк присел рядом с Песковым.
- Не всех коммунистов засадили в погреба. У партии хватит сил поднять восстание против немцев!
- Да, но ведь сила у них. Вооружены до зубов… - простонал Яковенко.
- Мы их будем бить их же оружием.
- О-о, дай только выбраться из этого погреба! - погрозил Бояр.
- Ну, и что ты сделаешь?
- Вокруг села - лес… Э-э, знали б, что делать!
Поздно вечером часовой приоткрыл двери и бросил в погреб мешочек. Надводнюк развязал его. Там был нарезанный ломтями хлеб и кусок сала. Кто принес - неизвестно… Сели ужинать. Бояр узнал хлеб - такой печет его Наталка. Малышенко узнал сало. Ужинали молча. Потом, прижавшись друг к другу, легли спать…
Утром в погреб пришел Шульц. Понюхал воздух, поморщился и вышел, оставив двери открытыми. Потом он снова спустился в погреб. Ординарец внес стул. Офицер уселся, а ординарец и переводчик застыли тут же, за его спиной. Шульц, как всегда - причесанный, надушенный, со стеком в руке и сигарой в зубах.
Переводчик сказал:
- Пан офицер просит передать, кто отдаст свое оружие, того он прикажет сейчас же освободить.
Надводнюк ответил за всех:
- У нас нет никакого оружия! Вы же делали обыск и ничего не нашли!
Шульц поморщился. Переводчик сказал:
- Пан офицер просит передать, кто скажет, где документы о добровольцах Красной гвардии, того…
Надводнюк перебил его:
- У нас делали обыск и ничего не нашли!…
Шульц долго раскуривал сигару: кольца дыма плавно поднимались к потолку и расплывались по погребу. Арестованные наблюдали за офицером. Внезапно он выхватил из кармана пять сигар, протянул арестованным.
- Спасибо, у нас есть свой табак, - ответил Бояр. Офицер прищурился и спрятал сигары.
Переводчик снова сказал:
- Пан Шульц просит передать: кто укажет коммуниста, того… он немедленно освободит.
Надводнюк усмехнулся.
- Скажите пану офицеру, что нас посадили сюда зря. Коммунистов тут нет! Мы - бедные крестьяне! Землю обрабатываем.
Шульц вскочил. Махнул стеком, что-то крикнул и вышел из погреба. Ординарец забрал стул. Переводчик сказал с порога:
- Пан офицер сказал: не сознаетесь - прикажет расстрелять.
Загремел засов.
В погребе долго молчали. Потом Песковой закашлялся и яростно выругался.
- И расстреляет, что ему…
- Если будем держаться одного: "ничего не знаем!" - не расстреляет. Придраться не к чему, - высказал свою мысль Бояр. Все так думали: Григорий говорил правильно.
Шульц больше не заходил. Сидеть в погребе было очень тяжело, а особенно теперь, когда на поле начиналась работа. Хоть на свободе и не веселее, но все же там немцы ни свежего воздуха, ни солнца отнять не могут. Три раза в день арестованные сквозь окошечко слышали рев скота - немцы тут же во дворе резали коров и свиней.
Вечером патрульный снова бросил в погреб буханку хлеба и поставил горшочек пшенной каши. Кашу арестованные ели по очереди - на всех была одна ложка. Каша не насытила. Тогда начали жевать мягкий, верно, только что испеченный хлеб. Вдруг Малышенко вскрикнул от удивления:
- Хлопцы, бумажка в хлебе!..
Все бросились к нему. Надводнюк осторожно разгладил небольшой листок бумаги… Было темно, разобрать ничего нельзя было.
- Прочитаем завтра…
Спали тревожно. Часто просыпались, смотрели в окошечко, но на дворе еще была ночь. Каждый думал о крошечном листке бумаги и рассвета дожидался у окошечка. Как только начало сереть, Надводнюк попробовал разобрать написанные карандашом слова. Некоторые буквы расплылись, и посинела бумага.
"Хлопцы, - прочитал, волнуясь, Дмитро, - моя рана уже заживает. Вчера М. принесла мне от Б. губернскую земскую газету, в которой пишется, что 28 апреля немцы арестовали министров Центральной рады и что 29 апреля в Киеве в цирке был съезд хлеборобов-землевладельцев, и там немцы показали новоиспеченного гетмана, царского генерала, какого-то Скоропадского. Гетман заявил, что он за хлеборобов, кулаков и помещиков. Гетман уже приказал возвратить землю помещикам и кулакам. Таковы новости. Вот что немцы натворили. Вы, хлопцы, держитесь крепко и положитесь на меня. П."
Надводнюк еще раз перечитал написанное, выразительно посмотрел всем в глаза, порвал бумажку на мельчайшие кусочки и засыпал их песком.
- Я что-то не пойму толком… Переворот немцы сделали? - спросил Яковенко.
Все сели на соломе. Дмитро посередине.
- Я, хлопцы, это так понимаю. Гетмана посадили немцы, гетман - царский генерал. Вот и выходит, что Украину вторично продали немецкому кайзеру и русским помещикам. Теперь немцы начнут грабить Украину еще сильнее. Немцы скажут: "Мы тебя посадили, так ты нас и слушай…" Духом, хлопцы, не падать, у Павла есть какой-то план, зря писать не станет.
- Когда бы знать, что Павел думает, на душе было бы легче.
- Поживем - увидим, - успокаивал Надводнюк.
И все же после записки Павла на душе стало немного легче. Есть еще свои люди на свободе! Может как-нибудь да освободят из этого погреба… И Павло не один. Ананий, Яков Шуршавый, Сорока… Еще найдутся.
Вверху за окошечком мерно шагал часовой. Взошло солнце, золотистый луч заскользил по окошечку. Во дворе топали, долетали обрывки команды. Немцы вышли на занятия. Арестованные молча прислушивались к жизни по ту сторону каменной стены.
Вскоре двери в погреб опять отворились. На пороге остановились переводчик и высоченный заспанный немец с двойным патронташем на животе.
- Надводнюк!
- Куда? - насторожился Надводнюк.
- К пану офицеру на допрос!
Вышли во двор. Солнечные лучи и напоенный тополиным запахом воздух ударили в лицо, и Дмитро чуть не упал. Немец поддержал его, а потом толкнул прикладом в спину. Дмитро выпрямился и твердым шагом пошел к крыльцу. Вошли в комнату, бывшую учительскую. У стола, заваленного картами и книгами, сидел Шульц. В зубах догорала сигара. Не дойдя до стола, Надводнюк остановился. Конвоиры стояли навытяжку возле дверей.
Офицер пососал сигару, потер виски и, не поворачивая головы, что-то сказал переводчику, а тот обратился к Надводнюку:
- Пан офицер в последний раз предлагает сказать, где оружие и кто в селе коммунисты?
Надводнюк рассмеялся Шульцу в глаза.
- Вы же у нас делали обыск и ничего не нашли!
Переводчик еще не успел перевести ответ Дмитра, как Шульц вскочил, коршуном налетел на Надводнюка и изо всех сил ударил его кулаком по лицу.
- Швайн!