- Это вам двоим, что ли? - с усмешкой сказал атаман.
- Хе-хе-хе, пане атаман, поди погляди на остров, там уже вся тысяча наберется!
Казаки удивленно переглянулись.
- А ты говорил, брешет кобзарь. Тут один кобзарь был.
- Не Кирило, случаем, Кладинога? - спросил Метла. - Такой высокий? Вот-вот...
- Этот вам обо всем расскажет, - перебил Пивень, - и как римские католики в унию нас загоняют, и кто хочет совсем стереть с земли казачье звание, и кто кровь пьет хлеборобскую. Скажет, и на кого надо сабли точить. С ним сам Хмельницкий беседует.
- Может, и верно это, - бросил своим куренной атаман.
- Еще и как верно! - закончил за него Пивень, увидев, что кухарь уже несет к столу большую миску, над которой поднимается пар.
V
С каждым днем поляна на острове Бучки все больше становилась похожей на военный лагерь. На белом снегу уже зачернел вал, опоясавший табор, появилось еще несколько землянок, так как прибавилось народу. Пока это в большинстве были казаки из Запорожья, которым надоело протирать лежанки по зимовникам, хотелось погарцевать на ратном поле. А на Сечи было тихо и безлюдно, как во вдовьей хате.
Богдан Хмельницкий все еще жил в шатре; вокруг шатра стояла стража. За день до рождества к Хмельницкому зашел Лаврин Капуста; он поздоровался тише обычного, а потом начал кашлять в кулак. Это был первый признак, что Капуста чем-то взволнован, и Хмельницкий спросил его:
- Что тебя встревожило, пане Лаврин?
- Беда, пане сотник!
- Опять Метла с Пивнем?
- Метла пьет, да ума не пропивает, а вот наши братья реестровые и трезвы, а с ума спятили.
- Ты о каких реестровых?
- Да Черкасского полка, что тут в гарнизоне стоит. Собираются тебя, пане сотник, ловить.
- А почему ты думаешь, что как раз они?
- Коронный гетман прислал приказ поймать тебя, пане сотник, и казнить.
Хмельницкий долгим взглядом посмотрел в лицо Капусты и глухо сказал:
- Вот оно что! Ну что ж, радоваться надо, пане Лаврин. - В глазах его и в самом деле блеснули веселые огоньки. - А это ты верно знаешь?
- Вот тебе список с письма начальнику гарнизона.
Богдан Хмельницкий широко раскрыл глаза и от удивления только покачал головой. Стал читать. По тону приказа он понял, что коронный гетман, больше чем кто-нибудь другой, догадывается об истинных намерениях Хмельницкого. Вот почему требование его было так категорично. Надо было во что бы то ни стало усыпить подозрительность гетмана, но прежде всего поставить пана Потоцкого в такое положение, чтоб он захотел с ним разговаривать, а еще лучше - должен был с ним разговаривать.
- Садись, пане Капуста. Пока мы не выгоним гарнизон из Сечи, до тех пор мы только бунтовщики, беглецы - и все. Понимаешь?
- Сдается, понимаю.
- Однако же, если мы выступим против Черкасского полка, с нами будут драться не только жолнеры, которых в полку всего триста человек, но и казаки, которых не менее пятисот. А если гарнизон сам на нас нападет, так их, может, всего-то останется триста человек.
- Теперь уж и вовсе понимаю.
- Так вот, пускай почаще наведываются в Черкасский полк наши кобзари, а вокруг лагеря сегодня же надо поставить частокол, дерева хватит. Да усилить охрану.
- Уже как будто и от сердца отлегло.
- Рано, пане Лаврин. Мы еще не говорили с паном кошевым.
- С Тягнирядном? Не знаешь ты его, что ли?
- Он тогда был простым казаком.
- Только и всего, что брюхо выросло.
- Пускай бы в гости заглянул. Можно так сделать, что и знать никто не будет.
- Понимаю, пане Богдан. А если явятся к нам непрошеные гости?
- Смотря сколько и с чем, а главное - кто. Я не собираюсь каяться ни перед ними, ни перед королем Владиславом!
В сечевое товариство принимали только после того, как человек прочитает "отче наш" и "верую" и еще перекрестится по-православному. За благочестивую веру христианскую казаки шли на муки, но церковь в Сечи помещалась и сейчас в бараке, оплетенном хворостом и крытом камышом. Рядом стояла маленькая колоколенка, хотя колокол, подаренный еще гетманом Петром Сагайдачным, был большой и звучный: как зазвонят, слышно и на островах и по всему Великому Лугу. Из окон колокольни выглядывали пушки, из которых не только стреляли по татарам, но также салютовали на пасху и рождество, в богоявление, на храмовой праздник покрова, когда приезжали послы и когда собирали раду.
Поп в церкви был старый, тихий, зато дьякон обладал таким басом, что как начнет читать евангелие, можно и в церковь не ходить: слышно во всех куренях. Заметный был там и псаломщик, такой длинный, что мог тушить свечки, как бы высоко они ни горели. В его же обязанности входило будить к заутрене судью, писаря, есаула и всех куренных атаманов, когда они находились на Сечи.
Еще больше, чем попов, почитали казаки кобзарей, от которых можно было услышать и печальную и веселую песню - у кого к чему душа лежит.
Кирило Кладинога недавно тоже приплелся на Сечь. Он уже наведался в каневский курень, а в сочельник направился в Черкасский полк. У дверей стоял на часах поляк из тех, которыми после ординации пополняли украинские полки вместо умерших реестровых. Завидев кобзаря, он надменно крикнул:
- Куда прешь?
- Куда люди, туда и я! - отвечал Кладинога, вытянув вперед руки, чтобы нащупать дверь.
- Иди к своим Семенам, пся крев! - закричал жолнер и ударил старика мушкетом по вытянутым рукам, да еще и толкнул в грудь.
Кобзарь потерял равновесие и упал в снег. В это время в сени вышли покурить несколько реестровых казаков. Они все видели и слышали, как отозвался о них поляк. Один казак подбежал к жолнеру и ударил его в ухо с такой силой, что тот перелетел через кобзаря и хлопнулся в снег, но тут же вскочил на ноги и прицелился в казака. Выстрелить он не успел, так как подбежал еще один казак и, выхватив у него мушкет, огрел им жолнера по голове. Жолнер охнул и медленно осел. На крик подоспел жолнер от другого барака и в свою очередь ударил мушкетом казака. Казак зашатался, упал. А еще через минуту на снегу лежал и второй жолнер. Крик поднялся во всех куренях гарнизона. Поляки стали удирать и прятаться, но их находили. Встревоженная полковая старшина открыла стрельбу и только этим остановила расправу над поляками.
Кобзаря подняли с земли каневцы и увели в свой курень. До сих пор реестровые не осмеливались заходить к соседям: они понимали, что оказались бы нежеланными гостями. Об этом без слов говорили взгляды, которыми их дарили при встрече сечевики. После стычки с польскими жолнерами часть реестровиков впервые переступила порог каневского куреня. Кобзарь долго прислушивался к возбужденным голосам, наконец с хитрой усмешкой и от себя вставил слово:
- Шел к своим сочельник возвестить, а попал к ляхам. Должно, стар уж стал Кирило, что не нашел дороги на Сечь.
Было понятно каждому, что кобзарь смеется над сечевиками, и запорожцы молча опустили чубатые головы. А кобзарь придвинул кобзу, прижался к ней, как казак к любимой, и перебрал пальцами струны. Они зазвенели, заговорили нежно, как весенние ручейки, потом стали суровее, зазвучали насмешкой, и Кладинога запел:
...Только чую, не помру я на лавке средь хаты,
Покажу еще я силу ляху-супостату...
- Эге, славно наши хлопцы-молодцы умеют зачинать, вот хотя бы сегодня, да вот кончать не умеют... - И снова забегал пальцами по струнам:
Доводилось мне не раз в степи варить пиво,
Турок пил, пил татарин, пил и лях на диво…
- А почему бы сегодня и не попотчевать панов-ляхов, как умели их потчевать славные лыцари Павлюк, Остряница или Гуня?..
И опять рокочут струны:
Немало теперь лежит их с похмелья,
Кости их моют дожди и заносят метели...
- Так то ж Гуня был или Остряница. А теперь где такие? - отозвался из толпы один казак.
- У кого уши есть, голубь, тот слышит, - загадочно отвечал кобзарь. - Может, хоть он заступится за растоптанную веру нашу благочестивую, за ограбление церквей наших, за надругательства над доблестью лыцарства запорожского. Натыкали панов комиссаров, что и продохнуть не можно.
- На кого ты, человече божий, намекаешь? - спросил куренной атаман. На его жилистом теле была только одна сорочка из грубого полотна, завязанная зеленым шнурком. Он внимательно слушал кобзаря и то сжимал кулаки, то супил мохнатые брови, даже зубами скрипел. - Мы бы его, человече божий, под знамя поставили! Здесь, говорят, сотник Хмельницкий объявился на острове, слышали - и он кое о чем думает-гадает.
- Казацкое сердце в груди у сотника Хмельницкого: забрал у него подстароста все угодья и живность всю, сына запорол, а сотник об Украине печалится.
Кладинога помолчал, тронул пальцами струны, прокашлялся и густым басом запел:
Ой, надвигалась черная туча,
Сгал гром громыхать...
По всем лицам теплой волной пробежала улыбка, губы сами повторяли слова кобзаря - любили казаки песню.
- Эту наш кошевой любит... Вот бы обрадовался, кабы услышал!
Кошевой атаман Тягнирядно сидел в это время на острове Бучки в шатре у Богдана Хмельницкого. Долго вспоминали они молодые годы, когда вместе казаковали, между тем Богдан Хмельницкий не забывал, для чего пригласил кошевого, и постепенно выложил перед ним все обиды, которые терпела от польских и своих магнатов вся Украина. Тягнирядно тяжело вздохнул.
- Анафемские души! - проговорил он.