- Жалко. Так бы мне кстати было… А взаймы - не взыщи, Прошка, не дам. Если по эту сторону линии ты сгорел, - по ту - трижды сгоришь.
- На нет суда нет, Акинфий Никитич. Прощенья прошу, что беспокоил. Да не с этим одним, правда, я к вам шел: сказать хотел, что Гамаюн нашелся.
- Гамаюн?! Тот самый? Жив? Где он?
- Я его, как вам обещал, разыскал и к себе на Ут привез. Жестоко хворый был Гамаюн. Намерен я был его, как оздоровеет, к вам в Невьянск доставить, а тут пожар и случился. Пока я сам без движенья обгорелый лежал, он возьми да и сбеги…
- Эх, дубина ты, дубина!.. Сказано же было: живого или мертвого!
- Ничего, не кручиньтесь, Акинфий Никитич. Я теперь след Гамаюнов имею, - постараюсь, чтоб в скорости и сам Гамаюн у вас был. Здесь вот я задержался, Приказные проклятые такую волокиту развели.
- Не постарайся, а сделай верно, Прохор. С приказными разделаться я помогу, небось. Денег тебе… Тысячи хватит? Только не под заемное письмо, а под заклад рудника и земли.
- Много благодарен, Акинфий Никитич! Обойдусь и тысячью, коли еще изволите в коллегиях за меня словечко замолвить. Ваше слово дороже золота.
Слово Демидова действительно было веско. Через два дня приказчик Гладилов доложил, что разрешение на прямой проезд обозу с оловом уже получено. Обоз вышел накануне, бумага послана ему вдогонку.
- Об ученом разузнал, - докладывал дальше приказчик. - Звать его Ломоносов Михайла, Васильев сын. Живет на Васильевском острове, на Боновом дворе. Одинокий и, видать, нуждается. До определения в должность состоит при профессоре Аммане, составляет описание минералов Академической минеральной коллекции и пишет книгу "Горное дело".
- Когда назначил ему прийти?
Гладилов смутился, стал глядеть мимо хозяина:
- Не сговорено еще когда… Такое вышло… Дверью я хлопнул, оттого пузыри мыльные полопались, он в досаду, в крик…
- Какие пузыри? - не пойму. Ты у этого. Ломоносова был?
- Был. Застал: он надувает пузыри из мыльной воды - вот такие вот большие! Ну и рассерчал, когда полопались: "Больше часу, - говорит, - висели. Опыт, - говорит, - нарушил". Вижу, невпопад будто, а всё-таки передал ваше приказание. Он еще пуще: "Коли, - говорит, - я ему нужен, пускай сам ко мне идет. Да, входя, пускай в дверь стучит!" Известно, какой может быть разговор, когда человек, всердцах. Я повернулся - да вон.
Акинфий усмехнулся:
- Ты, Степан, с баронами да с послами иноземными лучше договариваешься, охулки на руку не кладешь. А с ученым голодранцем испортил всю политику. Не ехать же, в самом деле, мне к нему, - много будет чести. Ладно, авось, опамятуется, так прибежит.
Вечером того же дня Демидов ехал по столице в карете. Ездил он к обер-гоф-комиссару Липпману - и не застал дома. Втайне очень суеверный, Акинфий не любил заканчивать день неудачей. Ехал и придумывал: какое дело можно повершить сегодня? До скорого отъезда на Алтай (там пущен новый завод - Барнаульский) дел оставалось много, надо выбрать из неотложных небольшое, попроще…
Открыл окошечко в передней стенке кареты, сказал кучеру: "На Васильевский остров!"
У церкви Исаакия Далматского карета свернула на мост - единственный в столице мост через Большую Неву. Мост был деревянный, пловучий: настил на больших барках.
Слева, еще высоко, стояло красно-золотое солнце. На реку, текущую в низких зеленых берегах, было больно смотреть - таким сверканьем она переливалась.
За мостом кучер привычно направил лошадей вправо, к зданию Двенадцати коллегий, но Акинфий крикнул в окошечко:
- Налево! На Вторую линию. Бонов двор знаешь?
Карета повернула налево и покатила навстречу солнцу.
У двухэтажного деревянного дома на Второй линии лошади остановились. Выездной лакей, соскочив с запяток, открыл дверцу кареты и вопросительно посмотрел на хозяина.
- Спроси, дома ли господин Ломоносов и… и… больше ничего.
Оказалось, дома. Акинфий прошел длинные сени, делившие пополам нижний этаж. В сенях резко пахло мятой, валерианой и еще какими-то аптечными травами.
Комната Ломоносова была бедна: две скамьи, большой стол, кровать, простые полки для книг и посуды. Единственной роскошной вещью было теплое одеяло нежно-розового шелка, покрывавшее кровать. Пачки рукописей загромождали стол, скамьи, лежали на полу.
Ломоносов, худой, сероглазый, с коротко остриженной головой, встал из-за стола с пером в руке. По виду ему лет двадцать семь - двадцать восемь.
- Я - Демидов. Любопытен поговорить с человеком ученым по горной части, - внушительно сказал Акинфий.
Видимо, Ломоносов уже знал, кто его гость, был этим немало смущен и досадовал на свое смущение.
- Рад видеть вас, господин фундатор.
Ломоносов переложил рукописи со скамьи на стол и предложил гостю сесть. Акинфий, снисходительна поглядывая на бедного студента, начал беседу:
- За морем в каких местах побывали?
- В Марбурге слушал я лекции из философии…
- Нет, горному делу где обучались?
- Был во Фрейберге, но…
- У Генкеля?
- Да. Только там я как раз ничему не научился. Профессор Генкель ничего мне нового сообщить не мог. Я много больше узнал, когда своими ногами исходил рудники в Богемии, в Гарце, да посмотрел металлургические заводы.
- Пробирному делу, химии обучены, значит?
- Нынче я сдал в Академию диссертацию "Физико-химические размышления о соответствии серебра и ртути".
Расспросы Акинфия были недолги. Не теряя времени, он перешел к своему замыслу, описал, какие заводы у него работают на Урале и на Алтае, какие знатные металлы они выплавляют, и добавил, что, признавая великое значение науки, имеет намерение затратить немалые деньги на поощрение ученых. Ломоносов оживился необыкновенно. Намерения Демидова он назвал мудрыми и дальновидными и, поднявшись до поэтического красноречия, обещал Акинфию Демидову славу у самых отдаленных потомков.
Приняв это за лесть, Акинфий счел дело решенным, стал говорить с Ломоносовым, как говорил бы со своим приказчиком, даже перешел на "ты".
- В Невьянске ставлю я новую домну, каких нигде во всем свете не видано. Теперешние дают в сутки триста пудов чугуна… За морем ты какие самые большие видел?
- Тоже пудов на триста в сутки. Это самые большие, а чаще - пудов двести.
- А моя станет восемьсот давать. Высоты - двадцать аршин. С чугуном и с делом железа мои доморощенные уставщики справляются. Для тебя потрудней дело есть: медные и свинцовые руды. Весьма несходные руды, - в плавке у каждой свой норов. Нельзя ли обжигом их доводить до ровного состояния? Тогда и для меди можно будет большие печи завести… Жалованье тебе тогда удвою: тысячи три полежу.
- Позвольте, господин фундатор! Я еще к вам в берг-пробиреры не соглашался итти.
- А ты согласись, чего там! Справлялся я: адъюнкту в Академии жалованья 360 рублей в год. Тебя в адъюнктах лет пять продержат. Охота голодать, Ломоносов?
Ломоносов вспыхнул, но ответил сдержанно:
- Задуман мной, господин Демидов, большой труд: написать "Корпускулярную философию". На всю жизнь мне этой работы хватит, - свойства всех тел природы объяснить из движения нечувствительных частичек, их составляющих. Притом постигнуть сие не одною силою разума, а экспериментально, то есть после тысяч и тысяч опытов. Академия наша скупа или бедна, а на опыты, на самое заведение лабораторий, на экспедиции нужны средства. Вы могли бы стать патроном, - не моим, всей отечественной науки, - и приблизить сроки благоденствия отечества. Какое есть лучшее применение преизбыточного богатства вашего? Но, может быть, я ошибся, увидя в вас почтенное намерение поощрять российские науки?
- Мне мало заботы до наук Академии. Покровительствовать же я готов токмо тому ученому, который будет на меня работать и поедет на мои заводы. Ужели не понятно тебе?
- Теперь понятно. - Лицо Ломоносова побледнело, ноздри раздулись. - На тебя работать Ломоносов не станет.
- Добро, - тоже раздражаясь, сказал Акинфий и встал. - Пускай свои научные пузыри, господин студент. Я в том, кажись, ошибку дал, что не титуловал вас. Простите великодушно, не знал, как относиться: ваше высокородие али, может, ваше высочество?
- Зови "Ваше электричество" - верней будет. В науке свои титулы, и за деньги оные не продаются.