ТРИНАДЦАТАЯ СЕСТРА
В амбарушке темно. Сальная свеча горит, потрескивая, на полу; на светильне ее нагорел черный грибок, чадное пламя перемогается, и тени бродят по бревнам стен, по низкому потолку. Двое людей в амбарушке. На куче травы, покрытой овчинами, мечется в жару и в бреду больной юноша. Над ним грузно согнулся толстяк с безбородым, немолодым и сейчас страшным лицом. Он уперся руками в свои широко расставленные колени, ему неудобно сидеть на низком чурбане, но он всё ниже наклоняет ухо к губам больного и жадно вслушивается в невнятные слова.
- Туда не ходи: Редькина команда имает! - вдруг выговорил юноша чистым и строгим голосом. Потом снова понес невнятицу, жаловался и плакал, как беззащитный ребенок. Толстяк морщился и даже кряхтел, будто помогая сложиться словам. На его искаженном алчностью лице поочередно выражались то надежда, то злая досада.
- Княженика-ягода какая спелая!.. - бормотал скороговоркой больной, и толстяк шептал вслед за ним: "княженика".
Приоткрылась тяжелая дверь амбарушки. Почтительный голос доложил:
- Лекарь прибежал, Прохор Ильич. Пустить его?
- Давай сюда лекаря, - сказал толстяк выпрямляясь.
Вошел мешковатый молодой парень и низко поклонился.
- Куда ты запропастился, Швецов? Полдня сыскать не могли.
- Виноват, Прохор Ильич. На озеро отлучился, рыбки половить.
- Узнал, что я в отъезде, так сразу за рыбкой. Дармоеды вы все и сквернавцы! А если бы на заводе какой случай нужный?
- Простите, Прохор Ильич, бога для! - лекарь кланялся.
- Гляди вот… этого. Чем он болен и выживет ли?
Лекарь снял пальцами нагар со свечи и опустился на корточки около больного. Потрогал его руки и лоб.
- Горячка это, Прохор Ильич, гнилая горячка, - заявил он без долгого раздумья.
- Ну?
Но Швецов ничего добавить не мог.
- Встанет ли?
- Это как бог даст. Двенадцать есть на свете сестер-лихорадок. Ежели они все враз накинутся - человеку конец, Прохор Ильич.
- Это всякий знает, дурень. Ты говори, какие снадобья ему нужны. Ставь самые лучшие, ничего не жалей. Может, вина надо?
- Вино всегда на пользу, Прохор Ильич. Вина можно дать. А прочими снадобьями, даже травами и мазями, мне пользовать хворых и увечных запрещено. Прав не имею.
- А, все вы такие недоумки да недоучки, на мою шею навязались! Лечи, как знаешь, Швецов. Я твоих прав не спрашиваю, а раз ты лекарь, - лечи. Пока не оздоровеет, со двора не отлучайся. Своей спиной за него отвечаешь, помни!
В это время больной, встревоженный громким голосом Прохора Ильича, приподнял голову, попытался опереться на локоть, и не смог. Глядя на тени, бродящие по потолку, и ужасаясь чему-то, юноша заговорил:
- Ты всё ждешь, Василий?.. Ты его золото плавишь?.. Вызволим, небось, вызволим…
Мигом толстяк повернулся к больному и замер, ловя слова. Лекарю он махнул рукой, высылая вон, и вслед кинул: "Позову".
Швецов вышел во двор. Летняя ночь еще не наступила. Над высокими новыми воротами видны горы - черные на багрово-сером небе. Двор с трех сторон крытый; хоромы и службы составлены буквой "П" и стоят под одним навесом. Только и видно со двора - горы да небо.
На крылечке у хором сидели старик - ночной сторож - и рудоискатель, верхотурец, недавно приехавший.
- Ух, напугался я! - признался добродушно Швецов, опускаясь на ступеньку крыльца. - Пришел нынче с озера, а тут: скорей на хозяйский двор! Знаю, что Мосолов в горы уехал. Кому же я занадобился? Бегу сюда, и вдруг в мысль вступило: а может, это хозяина в горах поранили? Как я лечить буду? Ничего-то я не умею.
- А как же ты, мил человек, в лекари определен, коли не умеешь? - спросил рудоискатель.
- Завод-то нельзя открывать без лекаря: полагается по горной инструкции. А я вовсе и не лекарь, а лекарский ученик. Полгода только учился в Екатеринбургской крепости: за непонятливость из Арифметической школы лекарю в учение был отдан. Ну, Мосолов, видно, не поскупился, сунул кому надо, меня и определили наместо лекаря к нему… Увидал я сейчас, к кому позвали, отлегло. Горячка - она и есть горячка, не рана. Либо помрет, либо выздоровеет…
- Тут только пить подавай, - подтвердил сторож. - Горячечные ох и много пьют! Да считать, сколько лихорадок наваливается.
- Двенадцать всех-то сестер…
- Да, двенадцать: Огнея, Знобея, Ломея, Трясея, Гнетея и прочие. Если в черед пойдут, так ничего - выдюжит человек.
- Откуда он взялся, этот хворый? Нездешний? Я его, ровно бы, не видал на заводе.
- Это вот он знает, - сторож кивнул на рудоискателя.
- Да мы его и привезли сегодня. С гор привезли. На седле у Пуда верст тридцать кулем висел. И всё без памяти. Думали, дорогой кончится. Крепкий, видно, парень. Нашли-то его так: за дальним рудником тропа есть, что ведет хребтами, на ту сторону Урал-Камня. Той тропой беглые из Руси ходят. На руднике нам сказали, что в балагашиках у тропы хворые лежат, целый табор и все в горячке. Мы поехали поглядеть, все трое - Прохор Ильич, кучер Пуд и я. Верно, валяются мужики, бабы есть, даже ребятишки. Мосолов там этого парня и углядел. Так и всколыхался, глазами прилип. "Пуд, - говорит, - погляди-ка: не признаешь?" Пуд, однако, не признает. Мосолов ему на ухо пошептал. Пуд бает: "Может, и он. Давно дело было". Вот взвалили парня на коня, - и прямо домой. Даже рудников больше осматривать не стали, а ведь затем и ездили. Привезли сюда, Прохор Ильич его ладит в горницы, а Марья Ильинишна… - Тут рудоискатель оглянулся на хоромы и сбавил голосу: речь пошла о сестре хозяина, злющей старой деве.
…Марья-то взбеленилась. "Не пущу, - визжит, - бродягу в чистые горницы, девай его куда хочешь!" Положили в амбарушку. Хозяин послал меня: подушку, бает, принеси. Марья у меня из рук подушку хвать, расходилась - удержу нет. Скупенька она, ой скупенька!.. Подушек на каждой постели десяток, а ей жалко, - непорядок, вишь. Мосолов только рукой махнул, ну ее, дескать. Сам из амбарушки не выходит, не обедал, не ужинал и в фабриках не бывал.
- Что-то неладно с хозяином. Никогда он жалостливым не был, - размышлял лекарь.
- Мосолов-то жалостлив? - хихикнул в кулак рудоискатель. - Да он в приказчиках служил у Демидова! Сам знаешь, что за люди - демидовские приказчики. Кремень.
Старик сторож сказал свое слово:
- Околдован хозяин.
- Очень просто, что так, - поддакнул рудоискатель.
- Бывает, бывает, - согласился и лекарь. - Наговор какой или приворотное зелье дано. Эх, недоучился я маленько: наговоры снимать не умею.
Застучало железное кольцо у калитки, кто-то просился на хозяйский двор. Сторож долго переспрашивал, прежде чем открыть. Впустил верхового.
- Скажи хозяину, что обер-шмельцер зовет, - сказал приезжий сторожу.
- Ступай, лекарь, позови!
Швецов помялся. Пошел было под навес - и вернулся:
- Мне велено тут ждать. Сходи ты.
- Сбегаю, - что мне? - откликнулся рудоискатель. - Сбегаю кликну.
Мосолов вышел сразу:
- Что у вас там стряслось? Плотина или печи?
- Про плотину не знаю, ровно бы в порядке: вода на колеса идет ладно. А во второй печи, Прохор Ильич, надфурменный нос растет через меру, и сок пошел красноват.
- Красноват или вовсе красный?
- Да красный, Прохор Ильич.
- А какой нос?
- Побольше ладони.
- Поезжай назад, скажи обер-шмельцеру, что сейчас буду… Постой! Коли не поспею к завалке, пускай обер-шмельцер поступает по усмотрению. Ей-ей, не пожалею палок за козла!
С крыльца Мосолов крикнул:
- Пуд, седлай коня!
И, стуча сапогами по ступенькам, побежал наверх, в горницу сестры.
Перед иконами горела тоненькая восковая свечка. Марья Ильинишна стояла на молитве. Ссохшаяся, с узким, коричневым лицом, с постно подобранными губами, в черном платке по самым бровям - она совсем не похожа на грузнотелого, но проворного в движениях, румяного лицом брата, который старше ее на десяток лет.
- Чего, оглашенный, носишься? Осподи, помилуй! Осподи, помилуй…
Она отбивала поклоны и отсчитывала их по длинной кожаной лестовке.
- Марья, мне торопно. Дело есть…
- Провались, бес, с делами! Что выдумал: подобрал в лесу мужика да в светлицу его тащит. Тьфу! Еще подушку ему подавай. Да пусть бы он околевал, где знает. Мало ли валяется непутевых пьяниц.
Бранясь, Марья Ильинишна не теряла времени и поклоны отвешивала истово, пальцем скользя, по складкам лестовки.
- Большое дело, Марья. Недосуг тебе рассказывать, а только уж ночку не поспи: посиди у недужного.
- Еще что?! И взбредет же в пустую голову такое! Да чтоб я… Уйду в скиты, вот увидишь, Прошка, нынче же уйду. Мыслимо ли так издеваться над девушкой! Уйду и вклад сделаю, буду жить на спокое. Выделяй мою долю, не хочу больше и знать твои дела!..
- Да постой, дура! - грубо перебил Мосолов. - Знаешь, ли, какого я человека привез? Ведь это Гамаюн, тот самый.