- Не уступлю! - визгливо крикнул Татищев. - Русского языка я им не уступлю. То ли нам Петр Великий завещал?.. Говорят, при Петре немало голландских, французских, немецких слов в нашу речь вошло, - так. Но то было по нужде, за недосугом. Однако Петр и тогда об очищении языка думал. Сам о том заботился. Саксонцы и сотой доли заслуги в горном деле у нас не имеют, как то может показаться из-за обилия их слов. Зачем нам говорить "берггайер", когда можем сказать горщик или рудокопщик? "Флюс" - понятнее разве, чем плавень, а "хаспель" - чем вороток? Или мы о плавнях только от саксонцев и узнали?
Больное место Татищева было задето.
- Грамоту надо поскорей здешнему народу, вот что. Тогда никакие саксонцы не страшны, - говорил он горячо, расхаживая по кабинету и перекидывая из руки в руку схваченный с подносика кусок кокса. - Хотел бы я здешний, такой простой и упрямый народ в обычаях чтением книг переменить. С грамотным народом скоро слава, честь и польза России приумножатся. Простая истина, а кому ее скажешь, кому она дорога? Ханжам в рясах или иноземцам?
Увидел испуганное лицо Миклашевского и усмехнулся.
- Несвоевременно, скажете? Знаю. Всякой правде свое время, а только справедливое мнение погибнуть не может. Коперник вот когда-то своей книгой публично землю из середины мира выгнал и сделал ходящею вокруг солнца планетой. Папистам то показалось великой ересью, и проклинали то мнение; и страдал Коперник, - а после всё же и паписты со стыдом принуждены были его истину признать.
- Сколько лет тому, как Коперник свое открытие сделал? - быстро и с иронической улыбкой спросил Миклашевский.
- Около тысяча пятисотого года… немного позже… лет двести тому, пожалуй. А что?
- То, что и его истина еще не совсем дозрела. Кантемир мне сказывал, что Тредьяковскому не позволили печатать вирши, в коих писано, что земля вертится вокруг солнца.
- Когда не позволили и кто?
- Нынче синод наш не дозволил. В этом году. Святые отцы говорят: противно священным писаниям.
- Фу! - Татищев ожесточился. - Ханжи! Суеверы!
- Василий Никитич!
- Да что? Ослы скудоумные! Я тут школы строю, а они завтра объявят, что геометрия противна писанию. Все труды одной резолюцией зачеркнут.
Камердинер доложил, что стол накрыт. Разговор прекратился, к облегчению обоих собеседников.
В столовой комнате ждали дамы - жена и дочь Миклашевского. Янина низко присела, раздув фисташкового цвета роброн. Прекрасное подвижное лицо ее стало еще прекраснее от смущенной улыбки. Однако главный командир, еще не остывший в душе от гнева, не заметил ни лица, ни нарядного платья избалованной красавицы - провел взглядом, как по стене.
Двое слуг отодвинули стулья с высокими резными спинками. Стол был накрыт парадно, с серебром, хрусталем и цветами.
- Отведайте паштета из дичи, Василий Никитич. - Миклашевская сама подняла сверкающую крышку над блюдом.
ПУСТЫННИКИ
Ранним утром Егор раздвинул ветки, выглянул из куста. Изб не было. Круглыми куполами стояли высокие кусты, между ними - росистая нетоптанная трава.
Не могло же вчера мерещиться! Ведь гладил щелеватые бревна, мох трогал. Чудно. Полез из куста. Листья уронили на голову и плечи целый дождь капель.
Не прошел и пяти шагов, как увидел избу - ту самую. Всю избу не видно, она вдвинута в куст, только одна стена с окошком и без двери да часть покрытой дерном крыши. Изба похожа на зимние тепляки, какие строят себе углежоги и охотники. Через пузырь окошка Егора увидеть не могли, и он постоял на открытом месте, разглядывая избу. Оттого, что изба оказалась настоящая, не морок, он даже успокоился. С волшебствами связываться - хуже нет.
Может, нежилая? Тогда нехудо бы пошарить: у охотников бывают запасы съестного. А то, может, старец святой спасается, - накормит уж непременно.
Из осторожности засел всё-таки в кустах и ждал, не покажется ли кто. На высокой березе куковала кукушка. Ястребок носился над травой. Солнце обсушило траву; от голода щемило кишки. Егор хотел вставать, как вдруг услышал скрип отворяемой двери. Замер, припав к земле. А ну, как собака сейчас выскочит, учует? Из-за избы послышались зевки и вздохи, потом негромкая гнусавая песня на молитвенный лад. "Старец, - пустынник", - обрадовался Егор. Лопату сунул под куст, обошел избу.
Под навесом огромной черемухи было подобие дворика. Пустынник сидел около большой колоды и редкими ударами забивал в нее что-то железное. При этом он продолжал напевать.
- Можно зайти, отец? - подал Егор голос.
Пустынник смолк. Егор отвел большую ветку, напустил свету во дворик. "Борода-то!" - сразу заметил он. У пустынника борода была непомерная - широкая и пышная, она закрывала всю грудь и в обе стороны разметалась на полплеча. Старцем пустынника нельзя было назвать: борода пречерная, как и шапка кудлатых волос, напущенных по-кержацки на лоб.
- Войди, благословясь, - отозвался пустынник. И голос у него молодой, хоть и старался он выговаривать по-духовному в нос.
Егор остановился у колоды, не находя, что сказать.
- Я думал, не медведь ли опять, - заговорил пустынник. Баловной тут медведко есть. Впервой-то мы на горе повстречались. Я лег, глаза зажмурил, не дышу. Он катал меня, катал. Набросал на меня моху и ушел. Я еще полежал, поднял голову, гляжу, - а он тут. Взял меня на лапы, понес как ребенка. Положил в ямку, сверху мохом, хвоей присыпал и опять затих. Я долго шевельнуться боялся. Встал, - так не было его. Вот какой шальной.
Егор подивился. Ему понравился пустынник, было в нем что-то простоватое. Не стал и спрашивать ни о чем: сразу видно, что беглый раскольник. От двойного оклада да от мирских соблазнов спасается в лесу. Кафтан одноцветный, без воротника - кержак по, всему.
- Лиственничная? - постучал Егор по колоде.
- А как же! - хвастливо и весело подхватил пустынник. - Домовину себе лажу. Кроме лиственницы ни одно дерево не годится.
- Дай сухарика, отец, - не вытерпел Егор.
Пустынник вынес ржаной сухарь и горсть сухого гороха.
- Зови меня: брат Киндей, - сказал он. Егора не расспрашивал, кто и откуда. В избу не звал.
Егор уселся на черемуховом стволе, трудясь над сухарем, твердым, как камень.
Брат Киндей не долго долбил свою домовину, - видимо, она была ему не к спеху.
- Пойдем рыбку ловить, - позвал он Егора.
У разлива ручья Киндей разыскал в кустах удочки - одну дал Егору, две - взял себе. Уселись рядом, закинули лески.
- Как раз здесь я и сидел, - говорил Киндей, заводя леску против течения. - Сижу с молитвой, а он на той стороне зевает.
- Кто он?
- Да медведь-то.
- Ты говорил: на горе встретил.
- На горе раньше было. А то здесь. Я и говорю: опять баловать станешь? Он взрявкал. Я удочку воткнул в берег - и, благословясь, домой. Только дверь прикрыл, он царапается. Поди-ко, говорю, поди, скотинка богова. Так он что уделал? Завалил дверь до самой крыши - хворостом, дровами, ту колоду, лиственничную-то, тоже навалил, тогда ушел. Вот привязался непутевый.
- Так он, может, и сейчас тут бродит?
- Кто его знает! - спокойно ответил Киндей.
Тут его поплавок нырнул. Киндей встал, подсек и вытащил кувыркающегося ерша.
- Все они такие здесь, - сказал Киндей, меряя ерша пальцем. - По одной мерке.
Кинул рыбку в котелок с водой и, вытянув руку вперед, к далеким горам, прогнусил:
- Вскую непщуете, горы усыренные! - и прибавил своим голосом. - Люблю. У брата учусь, у Крискента.
- Родной брат?
- Сродный.
- А где он?
- Здесь же, со мной живет. Ушел в Черноисточинско, к благодетелю.
Егору захотелось тут же встать и распрощаться:
- И надолго ушел?
- Кто его знает! Однако дня через два вернется. Гляди, клюет у тебя.
Егор дернул и вытащил ерша. "Дня два? Надо будет убраться сегодня же".
- Брат Киндей, на уху скоро натаскаем?
- Как бог даст, торопиться некуда.
И Киндей затянул бесконечную, песню о мати-пустыне:
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам…
Ерши брали часто. Когда наполнился котелок, Киндей сходил в избу за припасами, а Егор развел огонь тут же, на берегу.
Рыбу не мыли и не чистили. Переменили воду в котелке, подсыпали соли - и на огонь.
- Делай себе чепаруху, - сказал Киндей.
"Ах, да, - сообразил Егор, - кержак из своей посуды мирскому есть не даст: "испоганится посуда". Сделал из бересты коробочку и хлебальный черпачок. Ждал с нетерпением, когда закипит уха, - давно не ел горячего. Киндей крошил сухари.
Готова уха. Кержак подцепил палочкой котелок и поставил в ручей остудить. Егор смотрел жадно на уху, глотал слюну и в то же время придумывал: вот бы помыть песку в котелке, а то на лопате плохо" ничего не остается. Была вчера золотинка или показалось?
Медлительность кержака его раздражала. Бормочет, знай, молитвы в страшную свою бороду, а от ухи и пар перестал итти.
- Остыла уж, - не вытерпел он наконец.
Киндей докончил молитву, окунул палец в уху:
- Теплая еще, рано. Сегодня ведь постный день, середа, - нельзя горячего есть.
"Еще чище да баще", - шепнул про себя Егор.