Солдат, засмеявшись, подошел к Симану и, положив ему руку на плечо, сказал на ломаном языке (он происходил из ферганских наемников, множество из которых аль-Мансур взял на службу в годы своего правления):
- Я тебе тоже обещаю: скоро в поход пойдем, деньги заработаем, тогда и расплачусь с тобой, получишь свое сполна. Ну, а до тех пор считай, что я твой должник. Ничего не поделаешь, надо подождать!
- Вы тоже жалуетесь на бедность и нехватки? Ведь вам платят постоянное жалованье! - изумился бродяга.
- Верно, приятель, - вздохнул солдат, - жалованье нам платят, да только семьям нашим куда больше нужно! Ну как солдату выдержать эту тяжкую жизнь, пока он военной добычей не разживется? Разве что… - он замолчал, собираясь перейти на шепот, из страха, что его кто-нибудь услышит, но бродяга опередил его:
- Разве что после кой-каких перемен в халифском дворце вы получите жалованье намного больше прежнего! Успокойся, ждать недолго!
Солдат поспешно прикрыл рукой рот своему приятелю, опасаясь, что тот скажет лишнее. Но Симана, хотя он и слушал их разговор, за живое задело только одно: денежки его, кажись, пропали. Смекнув, что его вечерние посетители боятся говорить открыто, стоя у дверей лавки, торговец пригласил их войти внутрь и, указывая на циновки, добавил:
- Сделайте милость, располагайтесь!
Едва они вошли, бродяга сразу же протянул руку к висящей на стене лютне, снял ее и подал Симану со словами:
- Слыхал я, что ты недурно поешь и на лютне играешь, - ты ведь родственник Барсуме - музыканту. Сыграй-ка нам!
Симан взял лютню и принялся ее настраивать, бормоча:
- О, если б мне только иметь своим родственником Барсуму! Ведь он - из числа приближенных нашего повелителя, эмира верующих, рука которого щедра и милостива!
- Умей ты хорошо играть на флейте, - отозвался солдат, - то и тебе выпала бы удача, как Барсуме, или Ибрахиму аль-Мосули, певцу, или же… - он умолк и задумался. - Но возблагодари лучше господа за свою судьбу, потому что близость ко двору не избавляет от опасностей в этом мире. Как бы ни был прекрасен твой земной удел, сможешь ли ты подняться выше, чем, к примеру, Бармекиды? А ведь тебе хорошо известно, что с ними в конце концов приключилось…
- Смотрю я, друг, ты будто какой философ или святой отшельник! - перебил его бродяга. - Что до меня, то, если можешь, посели меня в Замке Вечности, сделай придворным певцом халифа, флейтистом или поэтом, а когда придет беда - уж как-нибудь господь вызволит! Или лучше сделай меня солдатом на жалованье, как ты сейчас, а сам будь моим начальником! Вместе тогда пойдем на войну и вернемся с богатой добычей и пленными красавицами… - он закашлялся и, не договорив фразу, рассмеялся.
- Если вернешься живым, - заметил солдат, качая головой.
- Почему ты не пошел в поход на Самарканд против Рафи Ибн аль-Лейса? - продолжал бродяга. - Ведь эмир правоверных уже выступил туда два месяца тому назад. Может, ты не веришь в нашу победу?
- Будущее ведомо только господу, - пожал плечами солдат. - А идти нам или нет - решают наши начальники. Имей в виду, что ар-Рашид в этот поход пошел совсем больной, а за себя в Багдаде сына своего, Мухаммеда аль-Амина, оставил. А у этого юноши душа широкая, щедрая, и властью он не хуже отца сумеет распорядиться. Я думаю, это и вам на руку, потому что вижу: старший ваш, аль-Хариш, стал очень близок ко двору, будто каким вельможей заделался.
- Кажись, так, - согласился бродяга. - Да только не будет нам удачи, пока… - он оглянулся по сторонам и понизил голос до шепота, - пока аль-Амин халифом не станет. Вот тогда, быть может, позавидуешь мне, что я бродяга, как сейчас завидую я тому, что ты солдат.
Тут он повернул голову в сторону сада и воскликнул:
- Чую, рыбой жареной пахнет!
Все то время, пока они говорили, Симан настраивал лютню. Меж тем ночь окутала все своим черным покрывалом, и в темноте стал виден горящий неподалеку костер и поднимающийся над ним дым. Вдруг Симан выронил лютню и закричал:
- Ах, я же совсем забыл про рыбу!
Ему понадобился светильник, и он бросился к вделанной в стене подставке. Поправив фитиль пальцем, Симан принялся разжигать светильник. Для этого он схватил кресало, положил на кремень трут и ударил по нему стальным кресалом. Брызнула искра, и трут загорелся. Виноторговец поднес к нему спичку с серной головкой, которая тут же вспыхнула, и с ее помощью зажег светильник.
Пока Симан был занят высеканием огня, бродяга устремился к костру и, не обращая внимания на огонь, подхватил рыбину. Так же бегом он вернулся к солдату, положил рыбу на лепешку, сам уселся и закричал хозяину:
- Ну-ка, неси две чаши кутраббульского!
- Нет у меня такого вина, - мрачно отозвался Симан, - но я напою вас настойкой из изюма на меду.
Он принес настойки и подал им, стараясь держаться приветливо и услужливо, а в душе моля всевышнего поскорее избавить его от этих гостей.
А бродяга с солдатом лишь беззаботно попивали вино, посмеивались и никуда, по-видимому, не спешили, так что Симану ничего не оставалось как присоединиться к их веселой компании.
Глава 3. Богослов Садун и аль-Хариш
Они все так же смеялись и шумели, когда вдруг услышали голос какого-то человека, выкрикивающего:
- Свежая рыба! Отборная! Отдаю по дешевке!
Так кричали разносчики в те времена. Бродяга вскочил со слогами:
- Ну, вот и выпал счастливый случай рассчитаться с тобой, хозяин Симан!
Он достал из торбы камень, вложил его в пращу и вышел из лавки, на ходу крикнув Симану:
- Поспеши-ка за мной, будешь подбирать рыбу!
Симан решил, что бродяга сейчас убьет беднягу торговца. Движимый жалостью, он бросился следом и успел схватить своего гостя за руку, помешав ему метнуть камень. Затем Симан бросил взгляд на разносчика, шедшего по дороге. Ему с трудом удалось разглядеть того в сгустившейся темноте. Заметно было только, что разносчик - человек бедный: ноги - босые, руки - голые, тело едва прикрыто рваной одеждой, на голове чалма, а на ней соломенная плетенка с поблескивавшей в темноте рыбой.
Бродяга скинул с себя руку Симана.
- Не мешай мне, - сказал он, - я тебе за одну рыбу две верну.
- Пожалей ты этого несчастного, не убивай его, - взмолился Симан, - а мне ничего не нужно!
- Не бойся, - рассмеялся оборванец, - я только рыбу камнем собью, а человека и плетенку даже не задену, сам увидишь.
Раскрутив пращу, он метнул камень, который попал точно в товар, лежавший поверх чалмы торговца; несколько рыбин упало, но торговец продолжал свой путь, ничего не подозревая, - в самом деле, бродяги были весьма искусны в метании камней.
В руке у торговца рыбой была лепешка, и бродяга предложил Симану:
- Хочешь, я выбью у него и эту лепешку?
Слова его случайно достигли ушей разносчика, и он обернулся. Ужас отобразился на его лице при виде бродяги с пращой, и, бросив лепешку на землю, с криком: "Возьми ее, только меня не трогай", он пустился бежать со всех ног. Бродяга, громко хохоча, бросился за ним и вскоре воротился с двумя рыбами и лепешкой. Дивясь про себя такой ловкости, Симан взял рыбу и понес к огню - жарить, вновь моля господа поскорее избавить его от столь опасных посетителей.
И вдруг всевышний словно внял его мольбе: не прошло и минуты, как послышался стук подков и звон упряжи - звуки, внезапно оборвавшиеся у садовых ворот.
Разговор смолк, бродяга и солдат застыли в напряженном молчании. Симан повернулся к воротам и сквозь густую пелену разъедавшего глаза дыма увидел высокого, чуть сутуловатого человека, облик которого внушал глубокое почтение. Голова вновь прибывшего была повязана большой черной чалмой, наполовину скрывавшей его высокий лоб; джубба цвета меда была стянута широким поясом - подобные одеяния носили в те времена иноверцы, находившиеся под покровительством мусульман, - у пояса висели калам и серебряная чернильница. Худощавое лицо незнакомца отличалось тонкостью черт, кожа плотно обтягивала выступавшие скулы, в черных блестящих глазах светился недюжинный ум; у него был крупный, слегка изогнутый нос и густая, начинавшаяся прямо от висков, борода, в которой уже поблескивала седина. Человек этот вошел в сад, правой рукой опираясь на посох, а локтем левой придерживая какой-то предмет, спрятанный под джуббой.