- Вставай, варнак, вылезай! Поведешь!
Спала жара. Ковыль на степи - серебряная река. Над самой же головой Акима выступы, кряжи, обвалы каменных глыб, площадки обомшелые, семейки веселые хвойные, пестрядь цветов - ревнивая тайна, изначальный узел дорог к родному гнездовью.
Аким рухнул на коленки, обнимал чьи-то пыльные сапоги, шпорой оцарапал в кровь себе щеку… Гладил ноги, глядел кому-то в лицо. Слезы изжигали, слепили ему глаза.
- Ваше благородие… братцы… голубчики… убейте… застрельте на месте… на своих веду… Братцы родименькие… совесть ведь… не могу…
Встряхнули за плечи так, что прикусил язык.
- А соль помнишь, аспид? А? Помнишь? Соль да пуля для тебя, обманщик, всегда наготове.
И Аким повел…
В молодой лиственничной рощице, откуда последний извив тропинки ведет прямо вверх к селышку, вспорхнуло Акимово сердце, послало вестку своим - свистнул он охотничьим тревожным посвистом.
И пал под выстрелом рядом с тропкой, еле примяв тощим телом молодую траву.
Посвист охотничий, последнее дело Акима на земле, услыхала Анка, на бревнышке она кормила ребенка.
- Наши ребята идут!
Анка прижала к себе еще сосущего Сеньку и побежала к травяному выступу над тропинкой поглядеть и первой поздороваться с запропавшими мужиками.
Высунула Анка улыбчивое лицо над тропой… и, чуть не уронив Сеньку, рванулась назад - так белка несется по стволу от охотника.
Снизу шла серо-зелено-красная, рассыпная, головастая лавина, колючая от штыков. А над ней взвивалось белое с золотым орлом, царское знамя.
Анка, не помня себя, неслась к косьбе.
Задыхаясь, полупадая и затыкая рот ревущему Сеньке, крикнула:
- Мужики-и! Солдаты идут!
Крикнула бы Анка: "Бухтарма высохла" - не было бы того с Сеньчей и со всеми. Только Сеньча простонал неслышно:
- Да чо ты, баба?..
Анка крикнула истошно:
- Да ведь солдаты идут! Мужики!
С косами наотвес понеслись все к выступу горы над тропой.
- A-а… За душой идут…
Сеньча весь дрожал от напряжения.
- Тащи, бабы, камни! Боле! боле!
На коленях, приникая грудью к земле, он размахнулся.
Ринулся камень вниз, а оттуда раздался жалобный вскрик. Затрещали выстрелы. Белое полотнище встало, развеваясь золотым орлом.
Убрали на носилки тело молодого прапорщика с мальчишечьим лицом. Ему размозжило голову камнем.
Сеньча ясно улыбался, кивая вниз:
- Одним у их мене. Мы ж целы. Беги, Татьяна, к Удыгаю.
Бежала Татьяна, и ветер свистел в ушах.
Удыгай же справлял скорбное торжество. Молил могущество водяного бога указать, где найти ему милую дочь Кырту, красу аула. Весь день сидела вчера Кырту над водопадом. Не пришла домой.
А на остром выступе нашли клок расшитого мехом нагрудника Кырту. Бог водопадов, рек и ручьев должен был тронуться мольбой Удыгая и указать, куда унес он Кырту.
Задохнулась отчаянием Татьяна, видя безумие молитвы. Вертелся, падал, плясал, пел высоко и самозабвенно молодой кам Орылсут. К теплой отдыхающей земле простирали руки коленопреклоненные родичи бедной Кырту.
Татьяна топала, рвала на себе волосы, кричала во весь голос:
- Солдаты идут, солдаты! Помогите!..
Но если вдохновлен кам и буря в глазах его и теплое дуновение веет вокруг его бубна, погибель вечная тому, кто сойдет с места.
И никто не тронулся с места…
Татьяна прибежала назад с воплем:
- Молются, не слышат нас!
Ей никто не ответил. Может быть, даже и забыли, что посылали ее. И она, как и Анка, стала носить камни. Пороху уж давно не было, издержали на охоте за зиму. Одной рукой держась за глыбы у края, чтобы спрятать голову, другой бросали вниз камни. Пот все жарче обливал лица. Казалось, лился пот даже из глаз. Осажденные содрали себе ногти, и стерли кожу на руках до крови, и все бросали, бросали камни.
Вдруг совсем ясно, так что и воротники красные видны и треуголки, из-за выступа горной тропы показался один, другой, третий, целая цепь солдат. Обошли где-то со стороны леса, карабкались вверх, держа штык наизготовку.
Василий шепнул, свистя пересохшим горлом:
- А вот чичас угостим!
Встал, покачиваясь от тяжести камня, изловчился…
Щелкнуло снизу… еще… еще…
Василий качнулся, будто ему перешибло коленки. Мотнулся, упал и словно прирос к земле.
Качка же с Фирлятевским, горным ревизором, лекарем и несколькими офицерами стояли на просторной площадке правее тропинки. Тут было безопасно - и чем выше поднимались солдаты и казаки, тем были они виднее.
Принесли тело прапорщика. Качка сказал торжественно, прикрыв его собственным плащом:
- Сие есть целая война с варварами первобытными. И се жертва и первая и безвременная. M-r Picardot, примите меры, дабы сохранить тело для похорон, достойных героя… А ладно наступают наши молодцы. Лезьте, лезьте! Храни вас господь. Но все ж, сознаться надо, велика злоба у сих бунтовщиков. Держатся изрядно.
Горный ревизор, складывая лорнетку, устало мигнул глазами.
- Все же хотел бы я знать, ужель сегодняшний поход до ночи затянется?.. Солнце уже силу свою теряет… Как досадно сие…
Когда убили кержака Алеху и двух ранили, камни уже никого не могли остановить.
Сеньча, страшный, с налитыми кровью глазами, в клочьях рубахи, облипший мокрыми волосами, еще нацелился напоследок… но вдруг потеряли ноги опору. Наваливалась на спину гора человечья, ревущая, уже непобедимая…
Солнце лениво закатывалось за гору. Повевало нежно-прохладным ветерком. На каменистую площадку, откуда начальство наблюдало за неравным боем, вскарабкался шустрый черноусый прапорщик.
- Честь имею донести… Бунтовщики схвачены и побеждены-с.
- Хвала создателю! - обрадовался Качка.
- Ваше… пр… сходство!.. - с веселым отчаянием вскричал прапорщик, - еще… имею честь добавить… Неподалеку обнаружено становье алтайцев, дружественных, несомненно, с сими бунтовщиками.
- Что с ними?
Прапорщик рапортовал бойко:
- Хотя сии последние в бою участия не принимали, но моленье ихнее показало, что они просили о ниспослании победы их сообщникам. Посему, ввиду желания нашей доблестной роты и храбрых казаков, а также ввиду обилия женщин в сем становье, было разрешено уставшим частям… э… устроить себе веселье в сем месте-с… с приказом не колоть лошадей.
- Молодец! - крикнул полным голосом Качка. - Поздравляю вас, любезный юноша, с чином поручика. - А вас, - обернулся он к Фирлятевскому, - поздравляю, уважаемый и любезный комендант, со званием штаб-офицера.
Фирлятевский вспыхнул, мигнул воспалившимися за день глазами и бурно поцеловал пыльное плечо Качки:
- Ваш… пр… сход… ство… Ваше… Ох… я… я… счастлив превыше сил… Благодарю…
Качка наставительно поднял палец вверх.
- Его благодарите, всеблагого к нам справедливца небесного.
Предтечи будущих веков
Когда пленники очутились все в остроге барнаульском, в закопченной, пропрелой, сырой "каморе", с несказанной болью почуяли они, что не дышать им больше вольным, медовым воздухом. Ах, хорош Алтай! И перед смертью синими, холодеющими устами будешь искать, ловить жадно сладкий пахучий ветер горных его просторов.
Привезенных из разгромленного гнездовья поселян бухтарминских поместили в одну камору со Степаном и Мареем.
Если волну морскую, оглушающую гулом, звоном и воем, вспененную дикой бурей, вырвать из глуби родной, окружить неволей стен, куда как легче ей утихомириться! Но не то камора с беглыми.
Тише всех в каморе была Анка.
Нечесаная, в изодранном в клочья сарафане сидела она бессменно в уголке, держа на груди левую руку, а правой гладила ее и баюкала:
- A-а!.. бай-бай-бай! Спи, Сенюшка, сыночек!
Ее ничто в мире не убедит, что Сенюшку пьяный казак швырнул в пену водопада, даже не успел мальчонка и крикнуть. Ей же все чудится, что плачет сынок, и баюкает Анка, изнемогая от жалости, левую свою руку, кутает ее тряпьем. И уже не видит Анка каменной клетки.
Жизнь так яростно сжала всех в железной своей горсти, что все привыкли через несколько дней и к Анкиному безумию. И сам Сеньча перестал печаловаться над своей бабой: ей сейчас легче всех.
Сеньча первое время все ходил или топтался на месте, метался из угла в угол, как зверь в клетке. Все стояла перед глазами густая, нежноусая зелень всходов, травы, жирные, богатейшие травы, что остались на произвол судьбы. Первые дни кипело сердце Сеньчи, изрыгая самые горькие укоризны Степану и Марею.
- Дьяволы! На месте вам не сиделось… усиди вы на месте, не ходи бы на форпост, не было бы случая такого… До самой смерти бы прожили в вольности… Случай гиблой, все случай… Эх, мерзавцы худоумны!.. Неразумны враги мои!..
Сеньча убежден был, что все дело в "случае гиблом".
Степан, обхватив колени руками, увещевал Сеньчу с печальной ухмылкой:
- Эх, головушка! Сам же баешь, что на вас, горстку людскую, чисто как войной пошли. Кто же силь-нее-то? Мы аль они? Дворяне, купцы, попы…
- Нет, народушко сильнее… Чай, народушка тыщи тыщ, а лиходеев сотнями сочтешь…
Вмешался Марей. Запавшими глазами он строго глядел на Сеньчу.
- Тыща тыщ… Можа, ишо более народушка-то работного да хрестьянского… А токмо, видно, дороги себе ишо не знат…
Сеньча, бегая топочущим шагом, впивался острым взглядом в серые, впалые лица.
- У нас чо… дороги не было? Работы не ладили?
Степан усмехнулся.
- А жить умели, скажешь? Лад, скажешь, был крепкой? По прутику кажной тянул… Жить не умели… Сам говорил, как рудничны ребята ушли…