- Лючче… Лючче…
Фирлятевский допытывался:
- Совсем скоро заживет? Аль долго еще?
Но француз забормотал что-то по латыни.
Лекарь вообще чувствовал себя обиженным: во-первых, по совершенно непонятной причине ему было приказано лечить "разбойника", во-вторых, приходилось иметь дело с Фирлятевским - человеком, который не умел даже произнести правильно его фамилии. Дворянина же, не умеющего изъясняться на прекраснейшем в мире языке, лекарь и за дворянина не считал, и к коменданту исполнился презрения.
Фирлятевский же возненавидел лекаря за его надменную сухость, молчаливость, за франтоватый фра-чок, за букольки и лорнетку.
"Экая обезьяна заморская!" - думал он про лекаря.
Но француз был по-своему "лицо" - и комендант растянул худосочный рот в любезную улыбку и добился-таки от француза заключения: рана скоро заживет, но кожица на ней еще долго будет очень тонка, и надо соблюдать осторожность.
После обеда, жирного и сытного, над изголовьем Акима склонилось длинное лысолобое лицо коменданта и свистящий шепот обжег ухо:
- Говори, где жилье? По какой дороге? Много ль вас там? По какой речке проходить?
- Ваше благородие… Ниче я не ведаю… Верьте богу… не ведаю.
Над ухом шипело:
- Значит, бунтовщикам потатчик? В начальстве ты жалость возбудил хворостью своей. Лечат тебя, аспида, кормят. Но ты сие заслужить должен. Проводи отряд до беглого жилья, токмо тропку последнюю покажи и награжден будешь до конца дней. Токмо до последней тропки доведи.
- Господи, батюшко-о!.. - простонал Аким. - Пошто больного человека морочить?
Акима прошиб холодный пот, когда на вопрос свой о товарищах он получил короткий ответ с тихим смешком:
- Они свое получат, а ты не будь дурак.
И Аким понял, для чего его лечат. Зеленая алтайская ночь за окном надвинулась чугунной тьмой и страшно легла Акиму на грудь.
Фирлятевский уже устал. Потный и злой, в последний раз склонился к сухонькому лицу Акима:
- Ну-ну!.. дьявол бергалий, покажешь, где жилье?
Аким не ответил.
Фирлятевский протяжно свистнул и перекрестился на черную деревяшку иконы.
- Прости мя грешного, угодниче Христов… Не хочешь, милый, не надо. Придется тебя поморить, придется. Ох-хо-хо-о!..
Уснул Аким крепко, а проснулся от рвущей тело боли во всех суставах. Попробовал встать - привязан. А рана горела так, будто кто прожигал ее насквозь. Кругом было темно, откуда-то дуло, в углу пищали мыши. Во рту все горело от жажды.
Аким застонал.
Заскрипела дверь. Глаза Акима резнуло мгновенной, узкой, как сабля, полосой света - с поднятым в руке фонарем подошел к нему длинноголовый человек с лысеющим, противно светящимся лбом.
Фирлятевский поставил фонарь и скучливо сощурился на Акима.
- Лежишь?
Аким почти не услыхал своего голоса.
- Пи-ить!..
- Пить? Не-ет!.. Сие дело нетрудное, но с упрямыми и я упрям… Слышь, бергал?
- Бо-ольно-о!..
Фирлятевский сказал, тихонько посапывая:
- Больно оттого, что сольцы тебе на рану насыпана малая толика… А перенесли тебя в погребок. Холодненько?.. И-и!.. Что делать, беглая душа! С меня служба требует, а я с тебя… Только скажи…
- Пи-ить!.. Пить!..
Акима прошибла каленая слеза. Он затрясся в расслабляющем плаче. Тело вдруг потеряло вес и поплыло куда-то в туман и тьму!
И как с другого берега донесся спокойный голос:
- Сейчас пить принесу… Хочешь пить?
Аким, остатком разума постигнув - будет, будет вода! - жадно открыл пересохший рот.
Голос спросил еще раз:
- На Бухтарму, что ль, ушли?
- Н-на… Бухтарму, - торопливо почти прокричал Аким, почуяв приближающийся к губам холодный край ковша с чистой родниковой водой.
Вечером Качка бегло спросил:
- Ну, как дела, сударь мой?
Фирлятевский поклонился.
- Чаю скоро благое окончание видеть. Хлипок весьма сей бергал.
Качка поморщился и чихнул преувеличенно громко, будто боясь, что комендант скажет что-нибудь лишнее.
Аким потерял счет времени.
Иногда рану обмывали, смазывали, давали пить, и Аким бездумно и блаженно погружался в крепкий сон. Но просыпался опять в веревках, наполненный болью непереносной и огненной жаждой.
Молил:
- Бросьте мне камень в башку!
Комендант качал головой:
- Упрямы же вы все, беглые! Умереть охота? Жи-ирно очень захотел.
И выдал Аким драгоценную тайну горного села, но коменданту еще было мало.
- С отрядом пойдешь до последней тропки, как уговорено было. А ежели наврал, то… - И комендант с силой покрутил в воздухе кулаком.
Комендант чувствовал себя обновленно. Худым пальцем с обкусанным ногтем водил по карте и, кажется, первый раз в жизни так свободно с главным начальством разговаривал. Становье беглых оказывалось по карте верстах в пятидесяти с небольшим.
Качка благосклонно похлопал коменданта по плечу.
- Хвалю, хвалю! Коли все удастся, сего не забуду.
- Господи! Я человек малый, ваш… пр… сходство… В надежде сей и стараюсь…
- Знаю, знаю!.. Токмо старайся, голубчик, чтоб сей бергал показал горную дорогу к жильям тех наглых ложных поселян, нарушителей порядка и преуспеяния государственного. Карты наши совершенствами большими те обладают, особливо в южной стороне; так должны вы, государь мой, Петр Иванович, дело с бергалами до конца довести.
- Ваш… пр… сход… ство! Не извольте сомневаться!
Качка решил отправить жену в город.
Стареющая прелестница ударилась в капризы, узнав, что горный ревизор останется вместе с Качкой. Марья Николаевна боялась, чтобы свежие щеки и темные глаза комендантши не занесли огня в ветреное сердце любовника. Разными уловками пробовала супруга уговорить мужа, но Качка стоял на своем.
- Поезжай, драгоценность моя! Слово мое неизменно. В военный поход направимся, так слабому полу тут не место. Уедешь послезавтра с камерфрау своей. А завтра арестантов двоих в город отправим.
Владимир Никитич, ревизор прекрасный, сегодня чаще обычного крутил золотистые свои усики и досадовал: как быть со свиданьями? Перезрелая страсть супруги начальника требовала накануне отъезда нежных уверений, вздохов, объятий, томных взглядов. В мыслях же горного ревизора как в лазурном облачке плавало тонкое синеглазое личико канцеляристовой жены. Та не просила о рандеву, а быть с ней хотелось. Но ссориться с женой Качки не входило в расчеты Владимира Никитича - ведь и в алтайской глуши молодому небогатому дворянину карьера обеспечена. Поразмыслив, решил сначала условиться о времени с женой начальника, а потом уже повидаться с Веринькой, любезной без прикрас. Так и сделал.
А Вера Андреевна мучилась бессонницей, поздними сожалениями, отвращением к собственной слабости, презирала свое трусливое жалкое сердце - и плакала в душистый платочек.
"Горькая, горькая моя судьба… Надо бы мне повиниться ему: я - мужняя жена, уходи, спасайся. Ах, зачем я так не сделала!"
Мученьям не предвиделось конца, и Вера Андреевна с ужасом думала: "Как я теперь жить буду?"
Но однажды утром, хихикая, рассказал ей капитан Фирлятевский, как выразился о ней беглый гайдук: ее "испоганили", она "предала". Вера Андреевна побелела, пошатнулась от стыда и страха, - что с ней будет, если Фирлятевский расскажет всем, что ее, Веру Андреевну, выбранили чуть ли не последними словами!
- Ах… злоба какая!.. - вскрикнула Вера Андреевна с непритворными слезами. - Ни минуты единой не думала я, чтобы ему зло сделать… Вот награда мне за былую мою доброту!
Вот и было куда сбросить тяготу с нежных плеч, к которым вовсе не приставал загар.
Мало ли что в девичестве случается! Если этот человек любил, зачем же он ушел, оставил ее без защиты? А ей было трудно, она же девушка одинокая, бедная, без роду, без племени. Перед сильными людьми с родом, с чинами, с деньгами девушка безродная просто букашка. А теперь свой дом есть - Качки и приданое дали. Муж жалованье получает неплохое. Если она, Веринька, ему помощница, то он и в чинах будет возвышаться. Ежели кавалер блестящий, столичный оказывает внимание - лестно, а для мужа полезно. От многих городских модниц она, Веринька, отличается и платьем, и прической, и обхождением. Так что, когда муж до большего чина дойдет, то стыда за нее терпеть не будет.
Так прошлое барской барышни с ее девичьей любовью к гайдуку все глубже и крепче уходило в землю. Следы же его затаптывались каблучками сафьяновых туфелек, последнего подарка мужа. Вера Андреевна поплакала напоследок уже от обиды и успокоилась на том, что она не из тех, кто спорит с жизнью.
Идя на рандеву, Веринька нарядилась особенно изящно, но строго, чуть шейку обнажив. И рандеву осталась довольна: к месту сумела намекнуть на тонкий свой вкус и на "несоответственное к сему довольствие мужа". Горный ревизор, разнеженный новой, юной свежестью, соединенной со скромным достоинством, обещал "принять меры" и перевести канцеляриста Залихваева в помощники столоначальника.
Вера Андреевна шла со свиданья и улыбалась, отгоняя веером мух. А чтобы не возбуждать подозрений у стареющей ревнивицы, направилась по тропке, что вьется по невысокому взгорью над крепостным двором.
Только хотела поправить кружево на плече… и замерла рука в воздухе.
Внизу, перед входом в подвал, стояла длинная, как гроб, телега с высокими боками. Ржали сытые лошади. Солдаты стучали прикладами и торопливо втягивали носами по хорошей понюшке.
На телеге стояли двое: темнолицый старик и Степан, к кому бегала когда-то по черной лесенке в каморушку. Молодая дама застыла на месте, и некуда было спрятаться, некуда бежать.