Я поджал губу. Досадно, неловко - затащил в балаганчик, а ведь у него такие дела: лодки со спиртом стоят; но ничего не поделаешь, сидим, ждем. Окно было зашторено. Но все равно веяло холодом, было слышно, как бредил дождь и гудела железная дорога. Не успели как следует посмеяться над "спящей старухой", как она застонала, вытянула руки вперед, словно хватая что-то; она двигала ногами тоже, барахталась в постели, как утопленница, которая борется с течением. Мальчик с бумагой встал перед ней на колени, разместил писанину на стульчике. Она что-то шептала, или бормотала, слышен был только хрип, точно играл патефон, только вместо музыки кто-то с пластинки нашептывал; мальчик записывал, шуршал карандашом. Он писал в темноте. Как? Было так мрачно. Только тени рук эзотерки; мальчик сгорбился над стулом, сросся с ним, показывая затылок, облизанный светом от свечи, клок вздернутых на шее волос, спину, пятки в толстых шерстяных носках. В этом было что-то до боли родное. Она шептала. Он писал. У меня было беззаботное состояние. Как пришел к нам в ателье сделать свою фотографию, которую сам потом напечатаю (так не раз и бывало). Я хотел, чтоб все это было не так. Не тогда хотел, и не прежде - ведь прежде мне и не взбрело бы в голову прийти к ним за этим - а вот теперь, уже после всего, во мне появилось желание переиграть, так чтоб судьбу мою и Левы (как прекрасно все-таки узнать вместе) нам сообщили при каких-нибудь других обстоятельствах. Приходишь к ветеринару с собакой, а он спрашивает: "А у вас-то как с печенью?" - и ты понимаешь: оно. Так и получилось. Теперь мне хотелось бы напряжения, томительного ожидания или чтоб созван был ради меня одного тайный консилиум алхимиков-эскулапов, трибунал комиссаров-кровососов… что-нибудь! Получилось так, будто мы зашли сюда, как в магазин, и нам сказали… Не было оркестра, не было грома, не было даже запаха селитры. Были грязные занавески, плесень, запах нафталина и моль. Эзотерка лежала в трансе. Она не производила должного впечатления. За время визита она ни разу на нас не посмотрела. Лучше б она мне шепнула тогда, когда наливалась комната янтарем и все дышало вечностью (но, наверное, в тот день еще не сошлось). Визита как бы и не было. Мы так и сидели, переглядываясь, как в борделе, ожидая, кто нам достанется, какие в этот раз к нам выйдут. Лева качал головой и ухмылялся, я ему улыбнулся тоже, подыграл (точно как в борделе, черт подери!). Затем Тимофей подошел к нам и сказал, что исполнено, записано:
- Дух сообщил, что оба вы умрете в одно лето, через пятнадцать зим.
Выдал бумажку, как в конторе.
- Стало быть, в сороковом году, - зевнул Лева. - Ну, все как обычно. Сороковой год! - он толкнул меня рукой в плечо, шмыгнул. - Все как у всех. Ха! C’est banal… mais que faire? C’est la vie qui est banal, n’est ce pas?
Погасил сигарету в блюдце со свечкой, наклонив пламя и всю комнату; бросил зонтик и пошел к соседям. Я остался сидеть. Мальчика было жалко. Он хотел нам посочувствовать, но мне было жалко его, потому что я не верил, не верил, или даже если и верил, то все равно мне его было жалко, как тех детей-зазывал при цирке, где тебе показывают стриженых кошек или крашеных обезьян. Неужели он верил в своих крашеных обезьян и стриженых кошек? Да и черт с ним! Меня сильно расстроило поведение Левы, его отношение. Возможно, все это не сработало потому, что он так все это воспринял. Отнесись он чуточку серьезней, тени стали бы колоннами, и из-за них выглянуло бы… Но ничего не свершилось. Свершилось, скорей всего, свершилось, но ничего не изменило в нем (а во мне?). Увидев, как Лева уходит, я понял, что шел он не сюда, не за откровением, а в соседнюю комнату, к Т. & С. (карты, женщины et cetera). Сейчас я пишу эти строки, а они там сидят и планируют, мечтают о пивоварне в Карловых Варах, нюхают кокаин и представляют свое будущее. С такой жизнью за пятнадцать зим можно тридцать три раза умереть, а сколько спирту можно перегнать, и подумать тошно!!!
Терниковский позвонил в ателье и пригласил Бориса к себе на новую квартиру: - Обсудить кое-какие детали, связанные с фотографиями для новой газеты. - Продиктовал адрес, объяснил, как найти, бросил трубку.
Борис долго искал. Квартира, которую снимала любовница Терни-ковского, находилась недалеко от Екатериненталя, в каком-то проходном дворе. На домах не было номеров. Дощечки с названиями улиц потерлись. Погода шептала и хлюпала. Наконец-то нашел: не улочка, а шворень в дышле тупика с курятником и конюшней; из клеток на Бориса пялились бусинками глаз дрожащие кролики. Удар копыта, вздох, снова удар. Куда свернешь, там и помрешь. Грязь, мертвые фонари, закоулки… Только в таких тупиках и жить его бабам! Только из такой тьмы он и выискивает себе наслаждение, мелкое, ничтожное, торопливое, как у грызунов. Все равно как с тараканом случаться.
Деревянный дом с опасно осевшей мансардой, кривая скрипучая лестница - по ней тянется процессия с гробом; еще более кривой мосток из досок на кирпичах над необъятной лужей; спящий столб; в прогорклом масле утопленные окна дома с портретами старушек в чепцах. Пропустил стоны. Поднялся. Как всегда, встретила секретарша, без слов ввела в кабинет, места в нем опять почти не было; на стене висела та же обезьяна, на столе кучи бумаг. Редактор вскочил навстречу художнику и сразу взорвался:
- Газета еще не зарегистрирована, но мы уже продумываем содержание номера! Все приглашены, все придут! Оставайтесь и вы! - Борис хотел отвертеться, но Терниковский настаивал, наливая вино по бокалам: - Занесем вас в коллегию, с вашим мнением нельзя не считаться: художник, оформитель, человек искусства со стажем, теперь можно и так сказать - вы столько для нас сделали, молодой человек! Такое мы не забываем! Дайте еще раз пожать вашу руку! - Схватил Реброва за руку и стал мять в своих лапах и приговаривать: - Мы в трудном положении, сами видите, что творится, как с нами обращаются и что грядет? Сами-то они и не знают, куда катятся! Пока мы не утвердили название газеты. Вы тоже предлагайте, предлагайте… Давайте выпьем! - Подал художнику бокал, чокнулись, выпили. - Эх! Молодой человек, дорогой мой, если б вы знали, как тяжело жить без поддержки, в этом холодном и чуждом мире, где все приходится делать самому! Черт возьми, в Париже и Берлине с этим намного проще! Поглядите-ка, "Возрождение" выходит беспрепятственно! Никто никаких препон не придумывает! А я уже похоронил - да-да, лучшего слова и не подыщешь - три периодических издания! И не потому, что средств не хватает - средств не хватает теперь всегда, к этому привыкли: работаем впроголодь и по ночам, потому что днем зарабатываем на хлеб насущный, а у меня семья! Да, да. Сын растет и - девочка в другой семье, всех надо поддерживать. Но как, если тебе палки в колеса так и вставляют?! Эх! - Щелкнул обезьяну по носу. - Смотрите, в какой квартирке приходится ютиться. А там, на Ратушной семнадцать, там совсем не было места. Больше трех человек пригласить не мог. Начинали задыхаться. Госпожа Каплан и Леночка иной раз в обморок падали… Вот как живем, молодой человек!
Посмотрите на этот портрет! Посмотрите! Как бы мне его в газету влепить, а? Что скажете?
Борис посмотрел на портрет князя, что висел на стене, и пожал плечами:
- Все очень просто. Я могу этим заняться, но…
- Небольшое вознаграждение обещаю, не бойтесь, и - да-да, я помню, что все еще должен за тот раз. Все разом и отдам!
- А если вас опять в полицию заберут с конфискацией? Я бы хотел получить хотя бы небольшой гонорар, у меня совсем с деньгами плохо. Одежды никакой нет…
- Да, это видно - поизносились вы, Борис, поизносились. - Выдвинул ящик и прочистил горло, покопался, пошуршал чем-то, должно быть, купюрами, достал фотокарточки. - Посмотрите-ка на эти старые фотографии! Посмотрите на них! Оцените! Нет-нет. И не пытайтесь оценить, ибо это оценить невозможно! Вот оно, наше счастливое прошлое, наше благоденствие и благосостояние, наше всё! Разве ж это можно оценить? Скажите, нельзя ли их реставрировать или увеличить?
Борис взял карточки со стола. Потрескавшиеся. Старая усадьба - старик-отец в пенсне и с тростью, еще молоденькая мать в очень старомодном платье, сам Терниковский в возрасте десяти лет, но уже с квадратной головой, - одна из сухих белых трещин бежала по его лицу.
- Можно, только за отдельную плату, - сказал Борис. - Будет дешевле, чем в ателье, я у француза сделаю, даже лучше, чем вам в ателье сделают.
- Об этом и прошу!
- Но придется повозиться. Дело в том, что тут надо ретушировать и…
- Да, да, да… За отдельную плату. - Выскреб из стола и бросил перед художником мятые купюры (бросил их, как фанты). - Вот столько, подойдет?
Ребров разгладил деньги; подумал, что пренебрежительное отношение Терниковского к банкнотам скорее было его тайным желанием скрыть от остальных свою скупость (так презрением к недоступной красивой женщине часто скрывают сильное желание ею обладать). В душе усмехнулся и сказал:
- Если это только за увеличение ваших фотографий…
- Ну, конечно! За портрет князя я заплачу отдельно.
- Хорошо, - сказал Борис, пряча фотографию с усадьбой в карман и еще два портрета родителей Терниковского.
- А не хотите ли бесплатной подписки? Зачем вам деньги, молодой человек? Вы совсем перестали поспевать за событиями, так можно и в сточной канаве оказаться. Можно спиться, утратить связь с миром, в дурдом загреметь! Сидите там в вашей черной комнатке, отгородились от мира красной лампой, ничего не читаете, ничего не знаете… Давайте я вам подписку вместо гонорара организую!
Ребров знал, что очень многие подписчики успевали получить два-три номера, а потом газету Терниковского закрывали. Да и писали там одно и то же…