Была уже ночь, когда мы с Асталошем последними выбрались из вагона. Ощутив под ногами железнодорожное полотно, мы прилегли между рельсами и стали ждать, когда поезд тронется.
Когда поезд ушел, мы осторожно подняли головы и огляделись - мы были одни.
- Куда теперь?
- Куда глаза глядят.
Мы обогнули станционное здание. Перед нами, погруженное в сон, лежало большое село. На небе не было туч, и луна ярко освещала дорогу.
- В село двинем?
- Нет, там наверняка жандармы. Проезжая дорога тоже для нас место неподходящее. Завернем-ка в первую попавшуюся избу.
Видя, что Асталош свое дело знает, я последовал за ним.
Он сильно постучался в окно большой избы. Внутри кто-то заворочался и засветил огонь.
- Кто тут? Что надо?
- Жандармы! Отворяй.
В избе кто-то выругался. Несколько минут спустя во двор вышел крестьянин с керосиновой лампой в руке.
- Военный постой где? - строго спросил Асталош.
- Постоя в нашем селе нет.
- А жандармы где?
- В двух часах ходьбы, в Алшодомбору.
- Чорт бы вас всех побрал! - крикнул Асталош. - Мы дезертиров ловим. Придется, значит, у тебя заночевать.
- У меня негде, - оказал крестьянин.
- Ну, стало быть, на твое место лягу. Расписку выдадим, что у тебя ночевали: сходишь в казначейство, там тебе уплатят.
- Ну, ладно уж, - проворчал крестьянин и отворил ворота.
Впустив нас, он пошел впереди, лампой освещая нам дорогу. Миновав кухню, мы вошли в горницу, где стояли две кровати, - на одной спали дети, с другой испуганно поднялась женщина.
- Не бойтесь, - успокоительно произнес Асталош.
- Жандармы, - сказал ей хозяин. - Утром уйдут.
Поставив винтовки в угол, мы уселись за стол.
- А не найдется ли у вас чего поесть?
- Трудновато.
- Мы расписку выдадим, казначейство уплатит.
- Ну, уж так и быть.
Хозяйка засуетилась, и вскоре на столе очутилась краюха ржаного хлеба и две кружки молока. Молоко было холодное, а хлеб сухой: мы поели, но не насытились.
- Давай еще чего-нибудь. Расписку выдадим.
- Откуда же? Время теперь военное… - стал отнекиваться крестьянин.
- Без тебя знаю. А почему ты, собственно, дома остался? - строго спросил его Асталош.
- Это я - то дома остался? - удивился хозяин. - Я не дома - я военнопленный, и почитай, что три года уже как здесь.
- А как же по-венгерски говоришь?
- Научился, чтоб жена не ругалась.
- Ребята есть?
- Двое. Отец старшего где-то в Сибири. Младшему всего шестой месяц пошел.
- Ладно. Ложись на кровати, а мы и на полу уляжемся.
Хозяйка отправилась за попонами, а муж ее натаскал нам соломы. На полу нам устроили постель.
- Расписку выдадим на все, - оказал Асталош.
Встав рано утром, мы умылись у колодца, и затем Асталош уселся писать расписку. Только что собрались мы пуститься дальше в дорогу, как в избу заявился нежданный гость. Крестьянин в синих штанах и высоких сапогах спрашивал, где тут жандармы.
- Меня звать Петров, Порфирий Иванович, - заявил он. - Принес малость закусить нашим героям.
В полотенце у него были большой кусок сала с красным перцем, колбаса, белый хлеб и бутылка водки.
- Отведайте, пожалуйста.
- Отказа не будет, - ответил Асталош. - За все это расписку выдадим.
- Не надо мне вашей расписки. Не ради денег даю. Душа радуется, когда охранители порядка приходят. Столько здесь шляется всяких дезертиров и бродяг, что порой за жизнь свою страшишься - того и гляди ограбят и зарежут.
- А вы разве не из военнопленных?
- Как же! Только у меня не как-нибудь, а целых двадцать гектаров удобной земли. Честно тружусь, да и жена помогает, хотя ей уже за пятьдесят. Есть у нас кое-какое добро - все сторожить надо. Только глаза отведи, мигом все растащат… Военнопленных надо бы отправить обратно по лагерям - эта сволочь больше наворует, чем наработает. А к тому же по всем дорогам дезертиры шляются, проходу от них нету. У нас бы их давным-давно всех перевешали…
Нашему хозяину этот разговор был, повидимому, не по душе: несколько раз уже порывался он прервать пришельца, но не решался, видя, что Асталош благосклонно слушает его. Мы жадно набросились на еду - давно уже нам на долю не выпадало этакое угощение. Асталош с набитым ртом только одобрительно кивал головой - говорить он не мог.
Пока мы насыщались, а Порфирий Иванович разглагольствовал об опасностях, угрожающих Венгрии, все село уже знало, что явились блюстители закона. К нам в избу один за другим потянулись крестьяне с жалобами.
- Сельский староста пособия задерживает…
- Лавочник даже по карточкам керосин не отпускает, а тем, кто заплатит подороже, тем и без карточек дает…
- А уж касательно освобождения от военной службы…
В короткое время изба наполнилась жалобщиками.
Я перестал есть - что-то стало мне поперек горла. Мне не по душе было, что Асталош собирается и бедняков провести, обещая им невесть что. Асталош меж тем выслушивал жалобы и продолжал кивать головой. Под конец его терпение истощилось, и он в сердцах швырнул карманный нож на пол.
- Так вам и надо за ваше дурацкое овечье терпение! Почему не разделались с вашим подлецом старостой? Убить бы его, как бешеную собаку!
Жалобщики застыли в изумлении: подобного совета никто не ожидал. В горнице воцарилась гробовая тишина. Порфирий Иванович, поднявшись, собрался было что-то сказать, но не успел: два жандарма с винтовками наперевес неожиданно ворвались в горницу, в то время как двое других целились в нас из окна.
- Руки вверх!
Мы и моргнуть не успели, как очутились в наручниках.
- Дезертиры, - пояснил собравшимся один из жандармов.
- Сволочи! - в бешенстве заорал Порфирий Иванович. - Негодяи!
Я ждал, что хозяин и другие, обманутые нами, начнут вымещать на нас свой гнев, но ошибся. Порфирий Иванович убрался, осыпая нас ругательствами, остальные же ушли, понурив головы и ничего не сказав.
Жандармы, вынув из наших винтовок патроны и сняв штыки, приказали одноногому парню нести их за ними.
- Марш!
Хозяйка тем временем завернула в старую газету остатки сала, колбасы и хлеба и сунула их мне в карман.
- Один бог знает, когда вам теперь удастся поесть, - тихо произнесла она.
Ее муж, няньчивший ребенка, завернутого в разное трепье, одобрительно кивнул головой.
После двухчасовой ходьбы жандармы загнали нас в какую-то конюшню и заперли там, даже не сняв с нас наручников.
- Собаки! - выругался Асталош. - Хотя бы табаку оставили…
- Что ж теперь с нами сделают? - поинтересовался я.
- А вот что. Или отдадут под суд, суд нас приговорит к тюрьме, но отбывание наказания будет отложено до окончания войны, пока же нас отошлют обратно на фронт. Тогда мы, понятно, опять сбежим. Или же нас судить не будут, а пошлют обратно в полк, а из полка - на фронт. И в этом случае мы тоже сбежим. Так что разницы тут особой нет… Вот бы только немного табачку… Чорт бы побрал этих сволочей-жандармов!
Целые сутки провалялись мы на конюшне. Хлеба и сала у нас было вдоволь, но нас мучила ужасная жажда. Я лежал, как мертвый. Асталош, несмотря на жажду, держался молодцом. Без умолку, в который-то уж раз, рассказывал он мне с бесчисленными подробностями историю всех своих девяти побегов и жизни на фронте. На сербском фронте он был ранен в легкое, восемь месяцев проболел, на русском фронте был так сильно контужен, что еще много месяцев спустя трясся и дергался, как картонный паяц.
Когда сгустились сумерки, Асталош принялся рассказывать о том, как ему жилось до войны. Он подробно описал мне деревушку в Семиградьи, где он родился и жил, и где были два гектара земли, доставшиеся ему от отца. Когда он заговорил о семье, голос у него дрогнул.
- Трое детей у меня, три девчурки… Ждут, небось, меня…
Затем он умолк. Быть может, он ждал, что я стану его расспрашивать, но мне было не до него. Лежа в углу на провонявшей навозом соломе, я, не отрываясь, глядел в потолок. Асталош долго молчал, уткнувшись головой в солому. Мне показалось, что он спит, и я вскоре уснул. Но проспал я недолго. Проснувшись, я увидел, что Асталош заливается горькими слезами.
- Что с тобой, братец? Уж не болен ли?
Асталош скованными руками пытался стереть с лица слезы.
- О, мы еще им отплатим, этим подлецам, за все отплатим…
Он замолчал, всхлипывая.
- Раздобыть бы хоть крошку табаку… - добавил он затем уже своим обычным голосом.
Утром два жандарма явились за нами и повели на станцию. Там нас посадили в вагон и повезли в Будапешт. Вечером мы снова очутились в казармах первого гонведного полка. Здесь нас с Асталошем разлучили: меня посадили в прежний карцер, его же увели в другое место.
Девять дней спустя меня снова отправили на фронт. Спереди и сзади шли жандармы, играл оркестр и впереди несли знамя.
В то же утро Асталош был расстрелян по приговору полевого суда.