- Жаль, жаль! - отозвался один из солдат, похожий на цыгана. Он сидел прямо на полу, покуривая трубку. Время от времени он вынимал ее изо рта и сплевывал, стараясь доплюнуть до висевшей на стене таблички, до того грязной, что лишь с трудом можно было разобрать, что на ней написано было: "Курить воспрещается!"
- Почему, дурак, жаль! Тебе, видно, охота умереть героем на поле брани?
- Не то. Я ведь уже девять раз уходил на фронт и девять раз давал стрекача. Нет, приятно было бы еще раз этак с музыкой да с цветами пройтись на станцию… Ну, не беда - освободят, тоже плакать не стану…
Но тщетно мы ждали, чтобы кто-нибудь явился нас освобождать. Обеда мы тоже не дождались. Молча глядели мы на дощатый забор, тянувшийся в каком-нибудь метре от наших окон. Стемнело.
- Забыли нас, чтобы их черти драли! - выругался солдат, похожий на цыгана.
- До завтра как-нибудь протянем, - сказал один из рабочих, - а уж завтра-то о нас наверняка вспомнят.
Ночь тянулась бесконечно. Голод давал себя знать, но еще пуще страдали мы от холода. Спать мы легли на полу и, чтобы согреться, тесно прижались друг к другу.
Мне долго не удавалось заснуть, и вскоре после того, как я, наконец, заснул, меня разбудил треск пулемета.
Я толкнул в бок своего соседа-цыгана.
- Ну, чего тебе?
- Стреляют из пулемета.
Цыган прислушался и снова улегся.
- Померещилось тебе, - промычал он и захрапел.
И хотя теперь ничего не было слышно, кроме храпа соседей, я уже не мог уснуть.
Медленно светало. Первым из моих товарищей по заключению проснулся цыган. Он поплевал себе на руки и протер глаза.
Тем временем совсем рассвело. О нас, видно, основательно забыли. В полдень дверь наконец отворилась. Трое жандармов с винтовками ждали в коридоре.
- Петр Ковач! - выкликнул унтер-офицер.
- Здесь! - отозвался я.
- Иди.
Мы пошли: справа и слева от меня - жандармы, а унтер-офицер замыкал шествие. Гауптвахта помещалась в заднем флигеле казармы. Через двор меня провели в переднее здание, во второй этаж.
Больше получаса прождали мы в коридоре. Жандармы позволили мне присесть на скамейку. По коридору взад и вперед шныряли офицеры и солдаты. Двери открывались и закрывались - на меня никто внимания не обращал.
Я начал было дремать, как вдруг с меня весь сон соскочил: из противоположной двери вышел Гайдош в сопровождении двух жандармов. Он не глядел на меня, и я тоже вида не подал, что знаком с ним. Жандармы увели его.
Дверь снова отворилась, и унтер-офицер выкликнул мою фамилию. В комнате, куда меня ввели, находилось, насколько я могу припомнить, семь человек - все офицеры - лишь у двери стоял унтер-офицер.
- Петр Ковач, - сказал военный судья-ротмистр и пристально поглядел на меня. У него были злые, на выкате глаза. - Петр Ковач, - повторил он и ничего больше не добавил.
Я стоял перед столом, не зная, следует ли сказать что-нибудь или же продолжать молчать. Один из офицеров протянул мне какую-то бумагу.
- Откуда у тебя эта дрянь? - спросил ротмистр.
Я кинул взгляд на листок, на котором было что-то написано на машинке. Мне удалось разобрать лишь обращение, написанное заглавными буквами: "Товарищи солдаты!"
- Кто дал тебе эту дрянь?
- Господин поручик.
- Ты что, шутить со мной вздумал? Я тебе покажу шутки! Двести таких дрянных бумажонок нашли у тебя в комнате под кроватью, в запертом на замок сундуке. Откуда ты их взял?
- Ниоткуда не брал. Впервые вижу.
- Не ври! Кто дал их тебе: Гайдош или Секереш?
- Я же говорю: впервые их вижу.
Офицеры долго допрашивали меня. На мое счастье, вопросы касались таких обстоятельств, о которых я и на самом деле ничего не знал. Иначе, быть может, я бы, и сам того не желая, проговорился.
- Сколько тебе лет? - спросил ротмистре.
- Восемнадцать.
- Разденься.
- Не стоит, - вмешался один из офицеров, военный врач. - И так видно, что годен к строю.
Те же трое жандармов отвели меня обратно в камеру; мои товарищи уже обедали - обед состоял из щей и хлеба.
На следующее утро жандармы повели меня и Александра Асталоша - так звали цыгана - на станцию. Улицы были безлюдны - попадались одни лишь патрули.
Станция была переполнена жандармами. Я не видал ни одного знакомого лица; в мастерских работали солдаты.
Жандармы усадили нас в пассажирский поезд и сопровождали нас до Будапешта.
В Будапешт мы прибыли к вечеру и ночь провели в военной тюрьме, в казармах первого полка гонведов.
- Солдат всюду дома, - сказал Асталош, указывая трубкой на посеревшую табличку на стене: "Курить воспрещается!".
Наутро на меня напялили солдатский мундир, и началось мое обучение воинскому делу… С шести утра до пяти вечера я был солдатом, проходившим военное обучение, с пяти часов вечера до утра - снова арестантом. Вместе со мной помещались двадцать два человека; днем фельдфебель и унтер-офицер учили нас, как нужно ходить, нагибаться, припадать к земле, стрелять и колоть штыком; вечером же, лежа на соломе, старые ратники ополчения поучали нас, как притворяться больным, а если это не поможет, то как захворать по-настоящему, а в случае нужды - как дать стрекоча.
- Самое верное дело - это падучая, - убеждал нас старый длинноусый ратник, трижды уже побывавший на фронте и, видимо, не проявлявший склонности попасть туда в четвертый раз.
Он самым подробным образом объяснил нам, как симулировать припадок.
- А по мне, так лучше чесотка, - заявил молодой солдат из Будапешта. - Заболеть надо за двое суток до отправки на фронт. С этой болезнью ни за что на фронт не пошлют.
- Ты их, братец, не слушай, - сказал мне Александр Асталош. - Заболеть - это, понятно, не худо, но бежать куда вернее.
- Двое сыновей у меня: на фронте, - рассказывал нам длинноусый ратник, - а третьего - Иваном звали, как и меня, - убили в Сербии.
- У нас сельский староста только тем солдаткам пособие выдает, которые спят с ним.
- Неужто он и со старухами спит?
- Те на него работают - огород копают, кукурузу чистят, пух собирают, - кто что может…
Два месяца провел я в Будапеште и за все это время ни разу не побывал в самом городе. Казармы расположены были на самой окраине - напротив находилась так называемая "Народная роща". Плац для учения помещался далеко за городом. Все, что мне пришлось видеть, не считая карцера и казарменного двора, это была дорога, ведшая на учебный плац.
По прошествии двух месяцев меня, вместе с прочими арестантами, назначили в маршевую роту. Когда нам выдавали обмундирование, мы, при виде подбитых гвоздями сапог, поняли, что нас отправляют на итальянский фронт. Накануне отправки трое из нас заболели, а в день отъезда и длинноусый ратник из Средней Венгрии стал биться в припадке падучей.
Рано утром нас выстроили во дворе. На всех были новенькие зеленые гимнастерки и на фуражках - ленты национальных цветов. Заиграл оркестр, поручик скомандовал: "на молитву!" Полковой священник прочел текст присяги, который мы должны были повторять за ним. Затем поручик произнес прочувствованную речь, где говорилось об отечестве, старом короле, любви венгерцев к свободе и их преданности королю.
У стоявшего рядом со мной Александра Асталоша слезы ручьем лились из глаз.
- Рота, марш!
Снова заиграл оркестр. Впереди несли знамя, украшенное лентами. Во главе роты и позади маршировали жандармы. Женщины с плачем провожали нас.
Тут я впервые увидел будапештские улицы.
На вокзале долго ждать не пришлось - посадка началась тут же. Нас, восемнадцать арестантов, погрузили в товарный вагон и заперли двери снаружи на висячий замок.
- Вот и удирай теперь, как хочешь!
- Больно умен ты, чтобы меня учить! - огрызнулся Асталош.
- Дверей, небось, не проломишь?
- Очень надо! Не двери ломать будем, а пол. Ночью все будем на свободе. А пока что надо малость соснуть.
Поезд тронулся, и мы улеглись на соломе, разостланной на полу. Я спал недолго: меня разбудил холод. В полдень двери открыли и нам принесли обед. Перед дверьми стояли жандармы с винтовками. Потом опять заперли двери снаружи, и поезд двинулся дальше.
- Ну, ребята, теперь не зевай. Принимайся за работу!
Асталош принялся тщательно исследовать пол вагона.
- Плевое дело! Этакое гнилье и ногтями расковырять можно.
Асталош показал, как браться за дело, и мы, не щадя сил, принялись работать своими тесаками. Не прошло и часа, как мы проломили широкое отверстие, сквозь которое видны были быстро вращавшиеся колеса.
- Ну, слава богу. Дальше ломать нечего, - заявил Асталош. - Нам ведь еще до вечера здесь торчать. Делать, братцы, надо так: на остановках будем из винтовок палить в стенки. Эта сволочь к нам подходить побоится, и на каждой станции мы будем уходить по-двое, по-трое.
При отправке из Будапешта нас тщательно обыскали и отобрали у нас патроны. Теперь мы извлекали все патроны, какие только удалось припрятать.
На первой же станции, где наш поезд вечером остановился, мы принялись за свою забаву: выстрелили несколько раз в стенку вагона, а затем начали орать, словно нас резали. Затем мы прислушались - снаружи все было тихо. Двое наших неслышно выползли под вагон.
- Счастливого пути, братцы!