Парнов Еремей Иудович - Заговор против маршалов. Книга 1 стр 20.

Раздраженно обмакнув перо, он занялся какой-то писаниной, не обращая внимания на окончательно сникшего Дорошенко.

Исписав целый лист, майор удовлетворенно накрыл его заляпанной розовой промокашкой и устало потя­нулся.

- Встать! - вдруг скомандовал он, упруго припод­нявшись, и мастерским "крюком" обрушил Дорошенко на пол. Затем несколько раз расчетливо ударил по реб­рам носком сапога. Корчась от боли, Григорий едва успевал прикрывать голову. Избиение прекратилось так же внезапно, как и началось.

- Утречком увидимся снова,- заверил следова­тель.- Советую хорошенько подумать.

Но назначенная встреча - Дорошенко ждал, стра­дая от неизвестности,- так и не состоялась. Два долгих, отравленных безысходностью дня и две изнурительных ночи прошли в одиночестве. Кости болели, но не смер­тельно.

Промучившись в неведении, Григорий почти обра­довался, когда заскрежетали отворяемые засовы и его выкликнули на новый допрос. Скрывая колотивший озноб, переступил он порог знакомого кабинета.

На месте майора сидел другой человек, в котором Дорошенко не сразу признал снявшего его с поезда лейтенанта.

- Пройдите, Вовченко,- пригласил он, указав на табуретку.

Григорий робко присел, стараясь не глядеть на широкий подоконник, где рядом с горшком бальзамина лежала ватная телогрейка. Сундучок, тоже не без зна­чения, притулился на видном месте, возле следователь­ского стола. Разговор предстоял серьезный, может быть, окончательный.

С первых слов лейтенант дал понять, что не наме­рен играть в прятки.

- Мы проверили ваши показания, Влас Захаро­вич,- объявил он, потянувшись за ватником.- Дей­ствительно, вышла ошибка. Получите вещички по описи.

От неожиданности Дорошенко едва не слетел на пол. Буззвучно шевеля запекшимися губами, выпря­мился на непослушных ногах и тут же вцепился в угол стола.

- Распишитесь,- лейтенант передал ему ручку, закончив перечисление.

С нажимом, как пропись в приготовительном классе, он вывел букву за буквой. Кожей живота осязая заши­тые пачки, вышел из калитки в железных воротах на не­знакомую улицу.

"Непостижимо уму!.."

10

После трагической смерти Надежды Сергеевны Ал­лилуевой Сталин предложил Бухарину обменяться квартирами. Он не мог, вернее, не желал оставаться в доме, сами стены которого напоминали о том, что над­лежало забыть раз и навсегда. Было и прошло. Кончено. Так же бесповоротно расстался он и с Зубаловской дачей.

Сидя на кровати в той самой комнатке, где раньше спал Сталин, Николай Иванович явственно ощущал гнетущее действие невидимых излучений. Камень, штукатурка, паркет - все было насыщено чуждой во­лей, угрюмой, безжалостной.

Зубная сверлящая мука не позволяла забыться. Целую ночь Бухарин не сомкнул глаз. Он вставал, ме­тался из угла в угол, глотал какие-то таблетки, прикла­дывал согревающие компрессы, ненадолго ложился и вновь вскакивал, вымеряя спальню шагами. Ничего не помогало. Загнанный мозг рисовал самые мрачные виды.

Боль и бессонница до крайности обострили вызре­вавшее ощущение безысходности. Зримые приметы ее и знаки, скорее угадываемые, нежели отчетливо разли­чимые, обложили со всех сторон. Предчувствие беды отравляло сны, не приносившие отдыха, било по нер­вам трелью телефонных звонков.

Не спасала даже работа. Она требовала полной отдачи, почти самозабвения, когда невозмутимая мысль льется естественно и свободно. Академия наук, "Извес­тия", лекции, книги, брошюры - дел хватало по горло. Недоставало сосредоточенности, что оттесняет все пос­тороннее за невидимую черту. Чутко пульсирующие сторожки не позволяли увлечься, понуждали к дей­ствиям, которые тут же отвергались рассудком. Раз­двоенность сознания, неплодотворная сама по себе, изнуряла до крайности. Участились резкие перепады настроений. Всплески нездоровой восторженности часто заканчивались слезами. Из кризиса выводил выра­ботанный десятилетиями автоматизм. Редакционная карусель, чтение, прогулки, живопись... Вовлеченность в процесс возвращала, пусть ненадолго, забытое чувство умиротворения. Тянулись, тянулись бледные вымучен­ные ростки к неясному проблеску среди мятущихся клочьев отчаяния. Перебирая в часы бессонницы край­ние варианты, готовя себя к самому худшему, Николай Иванович все чаще останавливался на ссылке. Пусть так, лишь бы поскорее вырваться из невыносимых тисков. Молодая жена ожидала ребенка. Поздняя лю­бовь, вдвойне драгоценная, нечаянная - ради этого стоило бороться и жить. А работать можно везде. Идил­лические воспоминания об Онеге, куда его выслали в одиннадцатом году, обволакивали видимостью успо­коения. Размеренные занятия, охота, пленэр, коллек­ции - Бухарин как бы заранее предвкушал тихие досу­ги ссыльного поселенца. Только бы не разлучили с семьей, а остальное как-то устроится. Что, в сущности, надобно человеку? Внутреннее согласие - не больше. Без него тускнеют любые краски, ничто не радует и не хочется ничего. Сплошной серый фон, точно смотришь сквозь траурную вуаль.

Уговаривая, почти заклиная себя, Николай Ива­нович понимал, что лукавит. Если и в самом деле дойдет до ссылки, то он воспримет это не менее болезненно, чем вывод из Политбюро или вынужденный уход из "Прав­ды". От себя никуда не деться. Его неуклонно тащило вниз по крутому склону, и боль потерь слилась с маетой ожидания.

За окнами занимался мутный, как молочная сы­воротка, рассвет. Десну раздуло. Малейшее касание языком сотрясало ударом тока. Но стало как будто легче.

- Ты ужасно выглядишь! - испугалась Анна Ми­хайловна.- Нужно немедленно вызвать врача.

- Не беспокойся. Лучше я сам схожу,- он принял­ся торопливо одеваться. Судя по ознобу, поднималась температура. Эмоциональная подавленность сгущала мерзейшее ощущение полного нездоровья. Не терпелось скорее выйти на свежий воздух, окунуться в уличную суматоху, отвлечься, забыть. Идти, впрочем, было всего ничего - через дорогу, мимо Манежа.

Выйдя из ворот, Бухарин переждал, пока проедет троллейбус, и перешел на другую сторону. Возле ке­рамической звездочки с серпом и молотом над подъез­дом Кремлевской поликлиники еще светился желтый плафон. Едва Николай Иванович потянулся к латун­ной ручке, как из застекленных дверей с плиссирован­ными занавесочками выскочил Григорий Сокольников. По-прежнему красивый, самоуверенный, в модном, купленном за границей пальто.

- Здравствуй, Николай,- он сдержанно, без улыб­ки кивнул.- Не самое веселое место для встречи?

- Есть и похуже,- Бухарин хотел ответить шут­кой, но неодолимая жажда хоть какой-то разрядки хлынула откровением.- Не пройдет и двух лет, и Коба нас перестреляет.- Вздрогнув от собственных слов, Николай Иванович испуганно обернулся. Его заряжен­ный пророческой энергией голос упал, полублаженный блуждающий взгляд ушел внутрь.- Так-то, Григо­рий,- он истощенно сник.- Прощай, Григорий.

Породистое матово-смуглое лицо Сокольникова ос­талось невозмутимым. Неприятная встреча, ненуж­ная. И вообще, к чему этот плач на реках вавилонских? Слишком поздно.

Он открыто выступил против Сталина еще в двад­цать пятом году, на четырнадцатом съезде. Бухарчик был среди тех, кто с ревом и топотом забросали его каменьями. А ведь тогда, в самый расцвет нэпа, все могло сложиться совершенно иначе. Рыков - Предсовнаркома, Томский - вожак профсоюзов, Бухарин, помимо остального,- член коллегии ОГПУ. Словом, крепко сидели в седле. К ним и Дзержинский прислу­шивался. И вообще была совершенно иная обстановка в стране. Но они предпочли поддержать генсека, Чингис­хана, как всего три года спустя изволил выразиться Бухарчик. Грош цена запоздалым прозрениям. Ничего, кроме крупных неприятностей, они не приносят. О том разговоре (третьим был Каменев) кто-то донес Сталину. За что ни возьмись, либо предательство, либо гнусный фарс. Текст беседы, разумеется в искаженном виде, был напечатан в Париже, в меньшевистском "Социалис­тическом вестнике". Кто передал? Какими путями? Сплошной мрак.

Постояв с минуту у закругленного угла поликли­ники, выстроенной в подчеркнуто утилитарном кон­структивистском стиле, Сокольников медленно натянул кожаные перчатки. Без всякой на то надобности он перешел на другую сторону улицы Коминтерна и за­шагал к воротам Кремля. "Не пройдет и двух лет..." - отдавалось в ушах неотвязным рефреном.

- Ты чем-то расстроен, Гаря? - встретила его жена и, не дождавшись ответа, заговорила о собственных неурядицах: кто-то из собратьев-писателей опять ляг­нул ее на собрании.- Хоть совсем уходи из литерату­ры, не то мещане с партбилетом вгонят в гроб,-ч пожа­ловалась она.- Абсолютно невозможно работать.

- Ох уж эти телефонные доброжелатели! В их пере­даче самые невинные слова превращаются чуть ли не в политическое обвинение. Не обращай внимания. Ли­тературные царапины скоро заживут. Вспомни, как ты убивалась, когда узнала о злой шутке Карлуши, а в результате? Пшик! Рассосалось, как детский синяк.

- И ты называешь это шуткой? - вспыхнула Гали­на Иосифовна.- Подлость - вот единственное слово!

Нет, ничего-то она не забыла. Радек знал, что творил. Придумал-таки, как побольнее ударить: "Хорошая книжка Серебряковой, написанная Сокольниковым".

- Успокойся,- Сокольников подосадовал на свое явно неуместное напоминание. ("Для женщин нет ме­лочей".) - Путь к звездам тернист. Ты же хорошо пишешь. Не по-женски, по-мужски, в хорошем смысле слова,- быстро поправился он.- Сейчас тебе приходит­ся воевать со всякими ермиловыми, а выйдя из Союза писателей, будешь отбивать атаки соседки по лестнич­ной площадке. Изменятся только масштабы. Выбирай, что лучше...

- Ты, как всегда, прав, Гаря. Прости.