- Где им буты, роблять, по колино в говне, за поросятами прибирають.
- Фу, Фроська, вы что, совсем не моетесь? Скажи девкам, пусть как следует вымоются и в дом идут, гостей развлекать. Поняла?
- Як не понять, передам.
- Нет, лучше сама схожу, а то, как в прошлый раз, такими вонючими заявились, что пришлось выгнать.
- Передам я, не ходите, а то сами пахнуть будете, помоются, я сама прослежу.
Хозяйка ручкой помахала у себя под носом, вонь отгоняя. Днём мухи, вечером комары, но доход хороший, и как барыня живу, а так бы давно в город уехала. Скука, правда, хорошо, гости приятные приезжают. Зачем им сдались эти грязные деревенские девки?
Наконец девчата заявились. "Загорал напоследок, подлюка, - Женька опередила вопрос старухи, - мы уже уходить собрались, как он решился. Да по колено только залез, намылился, а дальше никак. Надька тут отчебучила, голая к нему навстречу пошла. Он за ней поглубже, ну, мы его и сработали". Баба Фрося руками всплеснула: "Надька, так вин тебе бачив?" - "Полюбовався напоследок, спасибо, что в другой глаз не дал". Женщины засмеялись.
- Хозяйка приказала вам вымыться, як в той раз не выйде. А по-тим до кавалеров у госьподьский дом. Шо робыты будемо?
- Так и будем мыться, как барыня велела.
Старуха пошла печку топить, велев девчатам отдыхать. "Як тут ослухаешься? - упавшим голосом сказала она. - Две машины гостей прыихалы, гогочут, вино пьють. А вдруг нимця не найдут и вами займуться?"
- А мы на речку мыться пойдём. Открыто, и хай поднимем. Веши немца есть, а его самого нет.
Баба Фрося засияла: "А для надеги кавалеров з собой прихватите. А шоб не лапали, говном обмажьтесь, а як вещи побачите, так в крик, и бигом до дому". Она смотрела вслед стройным фигуркам и перекрестилась. После этого утопленника барон продал своё проклятое имение. Управляющий с женой вернулись в город. Новый хозяин не появлялся, все хозяйство было на бабе Фросе.
Осенью работали на току, поганили хлеб. Целую систему разработали. У каждого была металлическая кружка, в неё потихоньку мочились и выливали в мешки с зерном, потом зашивали, а через неделю-другую пшеница прела изнутри. В пути она портилась окончательно. Грузчики в порту по запаху определяли такие мешки и разбрасывали по всему трюму
В 1943 году в имении сменился очередной хозяин-перекупщик. Пил по-чёрному, любил баню и пел "Катюшу". В этой бане и задохнулся. Сначала девчата закрыли дверь снаружи, потом влезли на крышу и заложили в трубу кирпич. Под утро кирпич вытянули, дверь открыли, хорошо проветрили, труп от двери оттащили на лавку. Полицаи, прибывшие удостоверить смерть, лишний раз убедились, что усадьба проклята, даже вина не стали пить. Пошныряли по ящикам, побросали себе в машину несколько узлов и чемоданов и уехали.
Баба Фрося всё твердила:
- Девки, пора копать погребок и з цёго дома тикаты. Як наши наступать будут, дэ ховаться будемо? Где земля лёгкая?
- Там, где наши старые погреба, - ответила Наталка, - завалы разгребём, из коровника доски повытягиваем. Плотик собьем и в плавнях спрячем, может, сгодится.
Так оно всё и вышло, ранней весной 44-года.
Жанночка лежала на постели, не сомкнув ни на минуту глаз. Столько лет она старалась не вспоминать эту проклятую войну, не отмечать свой день рождения. И вообще, она только в паспорте Евгения - Женя. В новой жизни она Жанна, и завтра ей стукнет 28 лет. О том, что было с ними во время войны, подружки договорились никогда никому не рассказывать. Да и как такое рассказать... В 15 лет была влюблена в рыженького курсантика, потом, стоя за колючей проволокой, она узнала его мохнатую грязно-рыжую голову среди военнопленных. Их колонну холодной осенью гнали по дороге в сторону Одессы. Солдаты раздеты, без сапог, кто в кальсонах, кто голый, даже без рубахи. Он оглянулся, наверное, почувствовал ее взгляд, и улыбнулся чёрным кровавым ртом, без единого зуба. За него она мстила, за себя поруганную, за отца, мать, за ни в чем не повинного двухлетнего племянника. Она этого никогда не забудет, какие клятвы ни давай. Но жизнь продолжается, любовь поселилась в ней, в её истерзанной, пустой, как ей казалось, душе. Всё время только о нём думает. А он женатый, с ребёнком - зачем ей всё это?
Одной рукой гонит - другой обнимает. Куда подевалась её клятва, что больше ни один мужчина не дотронется до её тела. А теперь это тело её предало. И Наталка, теперь Наташа, вышла замуж за простого солдата, родила девочку Валюшку. Одна Надька держится - мужиков на дух не переносит, всё учится. Баба Фрося тоже в Одессу перебралась, у дочки живёт, надо её навестить, сама она уже не ходит. Добрая она, дурного никогда не посоветует. Всегда правильно рассудит. Когда девчата хотели разделаться с пожилым румыном, который отвечал за охрану барского имения, баба Фрося за него вступилась: "Не повинен вин, двох сынив вже вбылы пид Сталинградом. Та ёго самого силком на фронт погнали, а куды деваться? Дома залышилысь стара жинка, сыновни вдовы та онукы, вин мени все росказуе. Я ще думаю, згадався вин про нас - та мовчить. Хай живе, а то прыйдуть полицаи не дай Бог, бандеровци кляты, ще хуже нимцив. Отоди нам капут и буде".
Как только Лёнечка на дежурстве, Жанна уснуть никак не могла. Вот и сегодня эти проклятые воспоминания до тошноты мутят. Как тогда, первый раз, когда вынырнули, она потом во сне всё время ощущала дёргающуюся ногу немца, он пытался вырваться, но уж больно крепко его держали. Так и сейчас у неё внутри всё крутит, к горлу подступает тошнота. И груди разболелись, не дотронуться. Что я за дура! Я беременна, все признаки, а мне ни к чему. Что теперь будет? Я-то справлюсь, только бы с ним ничего не случилось. Эта служба в уголовном розыске - не шутки, тоже война. Для населения война давно закончилась, а для него продолжается.
Чего только стоило дело сынка бывшего хозяина Украинского театра, сколько они за ним охотились. Чудом её Леня тогда уцелел, раненый катился по крыше театра, хорошо успел зацепиться за водосточную трубу. Смешно им потом было, когда здесь, в этой комнатушке, три опера распили бутылку водки, а она обегала соседей и выцыганила жареной картошки и какой-то рыбы. Потом, когда она к крану во дворе вынесла стирать его грязную окровавленную рубаху, бабы её погнали назад, к нему, сами всё выстирали и вина принесли с закусками. Я беременна, у меня будет от него ребёнок, как я счастлива, как я люблю его. Жанночка потихонечку запела: "И всю ночь, мне спать было не в мочь, раскрасавец парень снился мне всю ночь". Прав её Лёнчик, женщина должна дарить жизнь, и я это сделаю.
На следующий день, улучив свободную минутку, она шепнула Дорке, что забеременела, но не точно. Дорка побледнела:
- Ну, девка, ты даёшь! Как это не точно? У врача была?
- Не-ка, - и лукаво состроила довольную рожицу.
- А когда последний раз было?
- Не помню.
- Вот те раз, как не помнишь?
Жанночка только пожала плечами и заплакала, уткнувшись в большое тёплое тело Дорки.
- Я тебя к знакомой акушерке свожу, пусть свой врач сначала посмотрит, потом в консультацию пойдёшь.
Все подтвердилось, в ноябре выходит срок. Жанночка вся светилась.
АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ
А у Дорки сын совсем от рук отбился, еле дождалась июня, чтобы отправить его в пионерский лагерь. Спасибо Вере Борисовне, она в торге путёвки на все три смены выбила. Пока Дорка по своим гешефтам бегала, сын бегал по своим. Особенно Дорка боялась, чтобы он не попал под трамвай. Такую моду взяли: цепляются на ходу, заскакивают на подножку и с форсом спрыгивают. Из их школы мальчик погиб, так поутихли, но только на месяц, а потом опять взялись за старое. Уж сколько случаев Жанночка ему в назидание рассказывала - всё впустую, никакого толку. Да что мальчишки, девчонки от них не отставали. Дети брали пример со старших. Те школу войны хорошую прошли - дрались, воровали. Дорка сама их боялась. Деньги всегда в лифчике прятала и старалась лучше проехать в трамвае, пешком редко ходила: на улицах ни фонарей, ни людей.
И сегодня, уставшая, вышла из трамвая: темнотища. На лавке, под воротами, кто-то сидит. Дорка не сомневалась, это кто-то из своих дворовых, но всё равно ей не видно кто. Боже мой, похоже мужик, встал, идёт навстречу. Она машинально провела рукой по груди. Деньги завязаны в носовой платок и прищиплены булавкой к лифчику, как раз между грудями. Мужчина остановился, Дорка тоже.
- Дора Моисеевна! Дорочка! Я вас испугал? Голос вроде знакомый, но темнотища.
- Кто вы? - каким-то не своим, крикливым голосом спросила и на всякий случай крепче сжала ручки сумки, приготовилась к отпору
- Дорочка, это я, Алексей Михайлович! Дорочка, я хотел вас увидеть, поговорить.
- Так днём надо было, извините, я не ожидала.
- Это вы меня извините, я не хотел, чтобы меня увидели из магазина, узнали...
Дорка замерла в нерешительности, перед ней стоял её бывший директор, она не знала, что делать. Алексей Михайлович тоже молчал. На скамейке стоял дерматиновый чемоданчик с коваными углами, очень модный среди студентов. Молчание становилось тягостным. Дорка, не глядя на Алексея Михайловича, тихо заикаясь, пригласила его зайти, не говорить же на улице. Он быстро подхватил свой чемоданчик и молча пошёл за женщиной.
В комнате Дорка потихоньку рассматривала своего бывшего директора. На нём, несмотря на лето, был тёмно-серый габардиновый макинтош, который он быстро снял и повесил на пустую вешалку у двери. Несвежая солдатская форма, пыльные сапоги, сгорбленная худая фигура, совершенно седые, коротко остриженные волосы и серое с глубокими морщинами лицо, впалые щёки.
- Садитесь, Алексей Михайлович.
- Спасибо, Дорочка, я уже насиделся.